09.01.2012 в 21:42

Пишет  Alyena:

Электронные библиотеки - давайте делиться своими сокровищами
Начала приводить в порядок свою электронную библиотеку и решила составить список имеющихся произведений "Шерлокианы".

Список получился не маленький. В конце - фанфики с разных сообществ и форумов.





Из архива доктора Ватсона. «Новая Юность» 2003, №6(63).

Джун Томсон Тайные хроники Холмса.
Джуд Томсон Секретные дела Холмса.

Млявый Ю.П. Учимся логически мыслить. Детективные истории Шерлока Холмса.

100 новых улик в деле Шерлока Холмса.

Детский рассказ о шифрах из журнала "Трамвай".

Раков Э. Отравление в Вест-Килберне.

Ершов П. Рождество Шерлока Холмса. Святочные детектив.

Курицын В. Убийство на Кукуц-Мукуц-стрит // Приключения Великого Детектива Шерлока Холмса.

БОРИСОВ С. Три трубки.

Мишель Александр "Ужас Сток-Морона".

myster, Gabriel Estre Дело о вампирах.

Гарольд Бранд Потрошитель. Маленький апокриф.

Док. Заговорщики.
С литературного конкурса
rbg-azimut.com/forum/viewforum.php?f=76

LaBishop, Рени Алдер. Бейкер-стрит, 43.
wap.221b.borda.ru/?1-16-40-00000049-000-80-0

koudai Сбежавший жених.

La haine Следственный эксперимент.

Shae Труп на Бейкер-стрит.

ramires10 Шерлок Холмс и шпионы Кайзера.
ramires10.livejournal.com/61140.html

Эра Мориарти - цикл рассказов разных авторов. С литературного конкурса
rbg-azimut.com/forum/viewforum.php?f=76


Если кому что нужно - весь архив выложен на файлообменнике. Скачивайте на здоровье
1download.ifolder.ru/28019698

Предлагаю делиться своими сокровищами

@темы: Шерлок Холмс

---

27.12.2011 в 23:25

Пишет  _allegator:

Фанарт. Коллаж "Шерлок"
Название: Шерлок
Автор: _allegator
Фандом: ШХ
Примечание: я все пытаюсь вывести "среднего" Шерлока :-)

---

www.proza.ru/2011/09/23/1272 -Начала вешать на прозе.ру очередную повестушку о Шерлоке Холмсе. Ежели кому интересно, пройдите, пожалуйста, по ссылке, чтобы не постить сюда здоровые куски. Продолжение там же, если кликнуть по "Другие произведения автора"

@темы: Шерлок Холмс

---

Пишет  Sherlock:

27.12.2011 в 21:31

Мориарти и Моран из "Шерлокианы" Трейси
www.diary.ru/~sherlock/p52138366.htm

частично отсканированный текст из энциклопедии "Шерлокиана" Трейси:
вордовские файлы
narod.ru/disk/33851766001/%D0%A5%D0%9E%D0%9B%D0...
narod.ru/disk/33851821001/%D0%A8%D0%B5%D1%80%D0...
(предупреждаю, сканировалось в 98-м, файн-ридер еще работал не слишком отлажено, так что текст где-то перевелся абракадаброй. править его сейчас и приводить в удобочитаемый вид мне, если честно, лениво.)

вот еще, может пригодиться:
глава из книги Ника Реннисона "Шерлок Холмс. Неавторизированная биография"
www.diary.ru/~sherlock/p82096108.htm

газета на прошлогодний Слэшкон (может пригодится, там есть интересная информация)
narod.ru/disk/21872703001/gazeta_last_1.pdf.htm...

еще есть немного информации из "Биографии Холмса" Уильяма Баринг-Гоулда. и немного рассуждений о прочитанном там (да и не только)... но это нужно рыться по старым записям дневника.
не уверена, что это сейчас нужно. если возникнут какие-то конкретные вопросы по конкретным вещам - если смогу, постараюсь помочь.

URL комментария

@темы: Шерлок Холмс

---

Пишет  Alyena:

06.12.2011 в 22:05

Мне стало не по себе, честное слово. Сколько же на этом портале отыскалось! Не все стоит читать, но для коллекции пришлось собрать все ссылки

www.proza.ru/avtor/papan

www.proza.ru/2010/02/21/1456

www.proza.ru/2011/09/06/1093

www.proza.ru/avtor/BART&book=21#21

www.proza.ru/2011/08/30/840

www.proza.ru/2010/01/29/103

www.proza.ru/2011/05/09/557

www.proza.ru/2011/08/28/1121

www.proza.ru/2009/08/18/207


www.proza.ru/2011/07/17/510

www.proza.ru/avtor/aarra

www.proza.ru/2009/11/19/918


www.proza.ru/2009/11/30/639

www.proza.ru/2001/05/10-30

www.proza.ru/avtor/kr3917

www.proza.ru/2005/11/21-129

www.proza.ru/2006/09/21-238

www.proza.ru/2011/01/06/511


www.proza.ru/2011/11/16/980

www.proza.ru/2011/05/10/1365

www.proza.ru/2003/07/20-92

www.proza.ru/2010/08/13/907

www.proza.ru/2005/11/05-22

www.proza.ru/2011/07/21/1217

www.proza.ru/2004/06/06-113

www.proza.ru/2005/01/07-02

www.proza.ru/2010/07/30/37

URL комментария

---

Пишет  Alyena:

07.12.2011 в 18:49

Еще )
Очень оригинальные вещи попадаются

www.proza.ru/2009/12/31/911

www.proza.ru/avtor/rusovp

www.proza.ru/avtor/komarov

www.proza.ru/2009/03/08/838

www.proza.ru/avtor/mgoremyka


www.proza.ru/2002/12/10-50

www.proza.ru/2005/12/15-271

www.proza.ru/2009/01/12/368

www.proza.ru/2006/07/27-118

www.proza.ru/2009/08/22/697


www.proza.ru/2010/06/23/155

www.proza.ru/2001/10/04-37

www.proza.ru/2008/11/18/608

www.proza.ru/2010/12/20/353

www.proza.ru/2011/01/19/119

www.proza.ru/2011/04/25/1636

URL комментария

---

Название: Ундина Чаячьего мыса
Автор: Hoelmes
Герои: Холмс, Уотсон
Фандом:АКД
Рейтинг: G
Жанр: повесть, джен
Дисклеймер: Не виноватая я – они сами!
Размер: миди

продолжение в комментах


Мой друг Шерлок Холмс помимо общеизвестного аналитического таланта обладал хоть и менее популярным, но несомненным талантом притягивать к себе всевозможные преступления и таинственные странности, требующие его вмешательства. Именно это свойство он и продемонстрировал мне в то позднее лето 188* года, когда я по его приглашению оказался гостем небольшой усадьбы, принадлежащей когда-то отцу Холмса, на южном склоне возвышенности Даунз в Сассексе, откуда открывался прекрасный вид на Пролив и выступающий вперёд меловой палец Чаячьего мыса.
Во время прилива и после сильных дождей вода поднималась и полуостров превращался в остров. Пролив натужно ревел, у камней вскипали буруны, ветер швырял воду в лицо целыми горстями, и уже никто не отваживался перейти по каменной гряде широкий рукав.
Но в ясные дни, когда ветер стихал, здесь было чудесное купание: тёплая бухта, окружённая с трёх сторон скалами, оставляла суше узкую полоску песчаного пляжа, на которой, слава богу, никому не пришло в голову разложить деревянные лежаки, пахнущие масляной краской, или воткнуть в песок зонты и навесы.
Мы приехали вечером, когда солнце уже садилось, и белые стены усадьбы казались от его лучей нежно-розовыми. Черепица отливала чистой медью, флюгерный петух сиял, а зеркальная зыбь воды вспыхивала так, словно на волнах качалось несметное множество золотистых апельсинов.
Дилижанс оставил нас с вещами у полуразрушенной белокаменной стены, увитой чахлым плющом, и скрылся в облаке тончайшей меловой пыли, подобный видению фата-моргана. И, едва стук его колёс перестал быть слышен, со всех сторон на меня – городского жителя – навалилась сухая, плотная, знойная тишина – тишина, которую неловко было нарушить хотя бы словом.
И я молча разглядывал выщербленную каменную кладку, площадку солнечных часов, подъездную дорожку, вымощенную жёлтой шестиугольной плиткой, и яблони – яблони без конца, сплетающиеся ветвями, наваливающиеся на стену, на крышу усадьбы, теснящие даже самих хозяев с обетованной земли Сассекса.
Холмс не торопил меня. Лениво соскользнув с подножки дилижанса, он бросил свой багаж на траву, ослабил узел галстука, сунул руки в карманы своих летних кремовых брюк и, щурясь на солнце с блаженным видом, беззаботно отдыхал от городской суеты и от тряской дороги.
Наше безмолвное созерцание было прервано приблизительно через четверть часа. Сначала я услышал стук колёс, а потом, повернув голову, увидел на подъездной дорожке приближающуюся к нам двуколку и в ней смазливого молодого человека лет двадцати пяти с ослепительным пробором и умными наглыми глазами хорошего слуги в плохо поставленном доме.
- Добро пожаловать, мастер Холмс! - приветливо, но излишне вольно воскликнул он, называя Холмса, как младшего в семействе, но как-то вывихнуто. – Нечасто же вы навещаете родовое гнездо. Ваш багаж?
Он ловко подхватил наши чемоданы и взвалил на свою повозку, а потом пристально уставился на меня – так, что я даже почувствовал некоторую неловкость.
- Смотрите, Уотсон, - сказал Холмс, усмехнувшись, - это управляющий нашим имением, Джон Уолкер. Прежде его, правда, звали Уоркер, но бог не допустил такого явного несоответствия человека своему имени, и в метрике фамилию перепутали, да так и оставили.
«Перепутанный» Уолкер радостно осклабился, обнажив великолепные зубы, и, уронив голову в изящном поклоне, спросил в свою очередь:
- Уотсон? доктор Уотсон, разумеется? Биограф мастера Холмса?
- Уолкер, вы путаетесь в обращениях – с лёгкой досадой в глоссе заметил Холмс. – Обращаться «мастер» принято, называя затем по имени. А поскольку вы...
- Как вам будет угодно, мастер Шерлок, - снова ослепительно улыбнулся этот нахал.
- Такое впечатление, что он знает про вас страшную тайну, - шепнул я Холмсу, когда Уолкер снова взгромоздился на козлы. – Отчего вы так снисходительны к нему? К тому же, он моложе вас лет на десять.
Холмс покачал головой, и с этого момента начались загадки Сассекса.
- Он вовсе не моложе – он двумя годами старше меня, ровесник вам, - сказал Холмс.
- Не может быть! Он, верно, знает средство Макропулоса?
Холмс хотел что-то ответить, но в это миг Уолкер, устроивший багаж со всеми удобствами, воззвал к нам с предложением садиться в экипаж.
- Не стоит из-за пол сотни шагов, - откликнулся Холмс. – Приготовьте комнаты, а мы пока что погуляем и подышим воздухом.
Он взял меня под руку и повлёк за собой.
- Я хочу вам показать небольшую бухту. Вы не очень устали с дороги? Ну да ничего, будете лучше есть за ужином и крепче спать ночью, - и он рассмеялся своим особенным неповторимым смехом, видя который – сменно видя, я не оговорился, ибо смеялся он почти беззвучно – редкий человек мог удержаться от того, чтобы не расхохотаться вслед за ним, даже если перед этим на душе его были сплошные тучи. Но смеялся Холмс нечасто, и я удивился, не видя достаточного повода для веселья. Но он тащил меня довольно быстро, и было не до психологических размышлений – приходилось смотреть под ноги, чтобы не спотыкнуться о валуны, которых здесь оказалось великое множество.
Мы взобрались на довольно отвесную каменную гряду, и я успел набрать полные ботинки острой галечной крошки, вспотеть и запыхаться, как вдруг перед нами открылась та самая чудная бухта, которую я упомянул в самом начале. Её суженный выход к проливу казался ещё уже и таинственней из-за огромного серого камня, наполовину возвышающегося из воды и нависающего над ней козырьком с небольшой плоской площадкой, а наполовину скрытого в глубине, откуда сквозь водную гладь просвечивал тускло и сумрачно. От закатного света он казался местами тёмно-бардовым, а местами алым, как кровь.
- Я хотел бы нарисовать это, - сказал я Холмсу восхищенно – в то время я как раз баловался иногда акварелью и углем.
- Ну что ж, - откликнулся он, пожав плечами, - нарисуйте. Если вам удастся занять себя в этой дыре, я буду только рад за вас.
Он отвечал мне как-то рассеянно, а сам смотрел между тем куда-то в сторону, причём неотрывно. Я постарался проследить за его взглядом и увидел предмет, на который по моим представлениям внимание Холмса могло обратиться в последнюю очередь. Неподалёку от нас на каменном выступе скалы сидела полуобнажённая – то есть закутанная в тончайший, почти прозрачный флёр – длинноволосая женщина с тонким бледным лицом. В её позе, в отличие от одежды, не было ничего фривольного – она сидела, сдвинув колени, подперев подбородок ладонью так, что пальцы касались губ, и глядела прямо перед собой с выражением задумчивой грусти и даже скорби.
- Вот, - тихо проговорил Холмс, заметив мой интерес, - опять она здесь. Третий год, изо дня в день, вот так, на закате...
В его голосе было нечто необычное, и, взглянув на него, я понял, что и необоснованное веселье, и возбужденье, с которым он повлёк меня в эту бухту – всё это было порождением некоего смутного чувства, больше всего похожего на страх и предвкушение таинства. Он ждал встречи с этой женщиной. Более того, возможно, весь его визит в Сассекс как раз и имел в виду только эту встречу.
- Кто она? – спросил я, невольно понижая голос, и не только из-за того, что боялся быть услышанным.
- Ундина.
Мне показалось, что я ослышался, но он повторил:
- Ундина. Я пока только слышал о ней.
- Ундина – это что, имя, или?..
- Или, - не дал мне договорить Холмс. – Сущность. А я хочу узнать, кто она в самом деле.
- Так нет ничего проще. Подойдите, заговорите с ней и...
Он покачал головой, и, снова взяв меня за руку, отступил за камень, где она не смогла бы увидеть нас.
- О ней рассказывают странные вещи, - заговорил он так тихо, что ему пришлось приблизить губы к самому моему уху, чтобы быть услышанным. Называют и сумасшедшей, и колдуньей. Впервые она здесь появилась три года назад – вот так же сидела на этом самом камне. Накануне бушевал шторм, со скал даже рушились глыбы. Шторм налетел внезапно, и несколько лодок не успели вернуться к берегу, их все разбило о скалы. Были погибшие. Наутро их вытащили на песок, родные оплакивали тела, а она, - он чуть шевельнул головой в сторону скрытой за камнем неподвижной фигуры – молча сидела и смотрела на всех с высоты. С тех пор она бывает здесь, и чувства вызывает самые разные. Некоторые говорят даже, что эта женщина олицетворение проклятья, тяготеющего над бухтой.
- А над ней тяготеет проклятье?
- Да нет, не думаю. Но за три года здесь утонуло несколько человек. Кстати, должен вас предупредить: возле большого камня какой-то очень коварный омут, если будете купаться, не подплывайте близко.
- Подождите, - мои мысли снова обратились к Ундине. – Да-да, я буду осторожен. Но, Холмс... Ведь она всё-таки материальная женщина. Она где-то живёт, имеет имя, фамилию...
- Должно быть, так. Здесь её никто не знает. Мне рассказывала о ней миссис Фрай, когда приезжала в Лондон в прошлом году.
- Миссис Фрай? Кто она такая?
- Осёдлая цыганка, жена человека, который приглядывает за моими лошадьми.
- Вот как, вы всё ещё держите лошадей?
- Конечно, надо же поддерживать свои кавалерийские навыки. Держу трёх особей. Правда, упражняться приходится редко. Так вот, миссис Фрай утверждает, что её здесь не знают, эту женщину. А вам ведь тут не Лондон, чтобы человек мог затеряться.
- А если она не здешняя?
- И приходит в бухту каждый день? До ближайшего жилища одиннадцать миль, если не больше. Ладно, пошли отсюда, - и так же бесцеремонно, как привёл сюда, он потащил меня прочь.
У меня на языке вертелось ещё немало вопросов и замечаний, но мне почему-то казалось, что Холмс будет недоволен, раскрой я теперь рот, и, карабкаясь вслед за ним по камням, я сохранял молчанье. «Скорее всего в этой женщине нет ничего фантастического, - думал я про себя, - но, если ему так важно подстёгивать своё воображение, стоит ли мешать?» Я знал, что Холмс всегда был немного мистиком и находил удовольствие в таинственном. Порой даже сама гнетущая обстановка старого кладбища, бесприютного мыса или бескрайних торфяных болот была способна привести его в столь любимое им состояние внутренней сосредоточенности. Он находил наслаждение в том, в чём другие, возможно, почувствовали бы только уныние и тягостное беспокойство. Однако, не следует думать, что всё это не отражалось, как в зеркале, в его позднейшем настроении и кошмарных снах.
Так, в молчании, мы дошли до ворот усадьбы, и были встречены Уолкером с фонарём, ибо уже стемнело.
Холмс, казалось, совсем забыл об Ундине. Он оживлённо пригласил меня осмотреть дом и сад – от последнего я, впрочем, отказался, решив, что будет удобнее это сделать при свете дня. Тогда он сам захватил с собой плетёную корзину, исчез в темноте и вскоре вернулся с образцами яблок, груш и переспелых крыжовника и малины. Тонкими длинными пальцами он быстро вынимал то одну, то другую ягоду, называл сорт и снова бросал в корзину, попутно делая замечание о качестве представленных экземпляров, всё это со знанием дела, всерьёз удивив меня – до сих пор я думал, что садовод из Холмса никудышний.
Потом мы прошлись по дому. Усадьба не была большой, и центральный коттедж насчитывал только семь комнат, а в жилом крыле – три. В другом запертом крыле я когда-то был.
- Здесь раньше была детская, - объяснил Холмс. – Мы туда ходить не будем.
Только тут я по-настоящему вспомнил, что Холмс когда-то родился в этом старом доме, играл в детской, учил уроки в библиотеке и хранит в душе массу и дорогих сердцу, и самых трагических воспоминаний.
- Извините меня, бога ради, - сказал я. – Вы, может быть, хотите побыть один? Ведь вы здесь давно не были...
Он положил мне на плечо свою узкую ладонь и чуть притянул к себе.
- Нет, - услышал я. – Я побуду один, когда вы ляжете спать. А пока что я велю подавать ужин.
Слуги, насколько я понял, должны были занимать флигель, соединённый с основным строением подвесным крытым переходом. Но, похоже, в отсутствие хозяев, Уолкер ночевал в комнате для гостей – когда мы пришли с прогулки, он спешно уничтожал следы своего там пребывания.
- Его не приходится осуждать, - сказал между прочим Холмс. – Во флигеле по ночам жутковато, а все остальные слуги живут в деревне. Мы здесь бываем редко, и требовать их постоянного присутствия мне кажется неразумно.
Пышным именем «слуги», как позже выяснилось, назывались тихая, как мышка, девочка-подросток, убиравшая жилые комнаты раз в неделю, пожилая немка Марта Пфёрд, как нельзя более соответствующая своей фамилии и выполняющая в доме всю работу, какую только можно выдумать, и уже упомянутая чета Фрай – эти в доме не жили, но сам Фрай присматривал за лошадьми и собаками, а его супруга возилась в саду – судя по его запущенности, без малейшего энтузиазма. На образе их жизни приезд «молодого хозяина», по-видимому, не отразился.

@темы: Шерлок Холмс

---

По поводу игры актёра Бенедикта Камбербатча в сериале "Шерлок" BBC:

В порывистых жестах, в изломах, в капризах,
в летящей походке, в гримасах, в скольженьи
мне чудится просто классический признак
и проникновения, и постижения.
Схвачены точно мгновенные тени,
и тонкие пальцы на грифе скрипичном.
Какое продуманное преломление
классики образа в мире привычном!
Какое таинственное сочетание
мелких штрихов в глубине композиции!
Какое восторженное узнавание
викторианской любимой традиции!

@темы: Шерлок Холмс

---

Посвящаю Виталию Соломину и Джереми Бретту, Евгению Евстигнееву и Александру Абдулову, Олегу Далю и Андрею Миронову, Фернанделю и Юрию Никулину, Владимиру Басову и Олегу Борисову - словом, всем, о ком это:


Когда-то много лет назад
Застрекотавший аппарат
Прибытье поезда явил нам в кинозале,
Великий Бог Кинопрокат
Зажёг на сцене квадрат,
И лента двигалась,
И тени оживали.
И в света с тенями борьбе
Открылся целый мир тебе,
Превоплощением бесплотного фантома.
И был из горних высей глас:
«Играй всегда, играй сейчас –
И ни минуты больше ничему другому» .


Там, за экранным полотном
Живёт огромный мир кино –
Шуты, красавицы, мерзавцы и герои.
Там, в вышине, твоя звезда,
И там ты будешь жить всегда,
Своё бессмертье заслужив своей игрою.


Там, в мире, холод, глад и мор,
А ты играй, а ты – актёр.
Ты должен жизнь отдать,
Коль роль тебе прикажет.
Ты будешь болен, нищ, убог,
Но ты играй, играй, как бог –
Играй до смерти,
Да и после смерти даже.
Она, костлявая с косой,
Уже не властна над тобой;
Зубами щёлкает – смешна пустая злоба.
Покуда в зале гасят свет,
Тебе, актёр, и смерти нет.
Ты каждый вечер на экран встаёшь из гроба!

---

Было мне что-то грустно, и вот придумалось: Рождество, и Шерлок Холмс остановился у окна, услышав скрипку уличного скрипача, которая вдруг напомнила ему...



Жизнь перепутывает времена глаголов.
Я понимаю: праздник должен быть весёлым.
Я понимаю, что для памяти не время,
но так безжалостна скрипичная струна
и так волшебно у морозного окна
глядеть на снега непрестанное круженье...

Я вижу комнату, где ель под потолок,
как дань языческим обычаям друидов.
И восьмилетний мальчик с хитроватым видом.
на полку ставит на ночь башмачок.
Он ждёт ещё подарков от судьбы,
он так наивен, что ещё в надежде –
нескладный мальчик в праздничной одежде,
которым я давно когда-то был.

Я вижу зеркала таинственную гладь –
Как я боялся в детстве глубины зеркальной,
где для меня таился смысл изначальный
того, что нам придётся в жизни испытать.
Я вижу брата. Он листает толстый том,
уютно ноги подобрав в углу дивана.
Он ищет в книгах те же вечные обманы,
В которых так разочаруется потом.

Я вижу, как мужчина с голосом трубой
Снег бодро стряхивает, заходя с мороза.
Чудная смесь: любовь и скрытая угроза.
Твой младший сын хотел тянуться за тобой.
Тебе в угоду, я ломал себя и вновь
ковал, как в кузнице куёт кузнец железо.
Не мне судить, что было вредно, что полезно -
Сыновья преданность? Сыновья нелюбовь?

Я вижу: женщина сидит за фортепьяно,
и руки тонкие на клавишах легки.
Я позабыл, как произносят слово «мама» -
и неподвижны губ сухие лепестки.
Но эта музыка... она так много значит,
пусть не особого умения игра...
Мои глаза сухи, но мальчик Шерлок плачет
в своём случайно приоткрывшемся «вчера»

---

16.11.2011 в 23:01

Пишет  hoelmes:

Актёр, сыгравший Шерлока Холмса, Джереми Бретт, как вам известно, последние годы жизни был очень болен. Но посмотрите на его игру: сколько позитива и света! Мне кажется, эта песня лоры Бочаровой написана прямо про него. Не хочу оформлять шапку, как к фанфику - просто посмотрите на его фото под звучание этой песни. И пусть вас не смущает название клипа - это всё-таки манифест света. А Джереми Бретт, безусловно, был носителем такого света.

---

Те читатели, кто знаком со мной и мистером Шерлоком Холмсом по изданным в редакции «Стрэнд Мэгэзин» моим запискам в творческой – и очень умелой, должен заметить - переработке писателя Конан-Дойла, вероятно, не могли не обратить внимания на то, как мало места я уделил в них первым дням нашего знакомства, сократив и сжав события буквально до нескольких строк и негласно мотивируя это их незначительностью.
Увы, теперь я вынужден признаться не столько в небрежении, сколько в прямой и намеренной подтасовке некоторых фактов и дат. Дело, собственно, в том, что мне необходимо было создать у читателя иллюзию, будто история с насильственным отравлением некоего мормона в пустующем заброшенном доме явилась прологом нашего первого совместного приключения. На самом же деле этому, действительно, имевшему место расследованию предшествовали иные, не менее захватывающие события, упоминать о которых до самого последнего времени мне было строжайше запрещено. Читателя подобное запрещение не удивит, едва лишь он поймёт, в чём, собственно, заключалось дело.
Должен заметить, что, во всяком случае, первый диалог, да и сами обстоятельства нашего знакомства с мистером Шерлоком Холмсом выдуманы мною от начала и до конца, как и роль, отведённая в них моему старому приятелю Стэмфорду. Не то, чтобы он совсем не имел никакого отношения к нашему знакомству, но и его роль, и сами обстоятельства вышеупомянутого знакомства, сказать по правде, бесконечно далеки от представленной публике версии. В действительности же они были куда противоречивей, остросюжетней и драматичней, чем можно выдумать даже человеку с самым цветистым, самым разнузданным воображением.









глава первая
постоянный пациент.


Ар.Конан-Дойл.

В 1878 году я окончил Лондонский университет, получив звание врача, и сразу же отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. После окончания занятий я был назначен ассистентом хирурга в Пятый Нортумберлендский стрелковый полк. В то время полк стоял в Индии, и не успел я до него добраться, как вспыхнула вторая война с Афганистаном.
Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой полк форсировал перевал и продвинулся далеко вглубь неприятельской территории. Вместе с другими офицерами, попавшими в такое же положение, я пустился вдогонку своему полку; мне удалось благополучно добраться до Кандагара, где я, наконец, нашел его и тотчас же приступил к своим новым обязанностям.
Многим эта кампания принесла почести и повышения, мне же не досталось ничего, кроме неудач и несчастья. Я был переведен в Беркширский полк, с которым я участвовал в роковом сражении при Майванде. Ружейная пуля угодила мне в плечо, разбила кость и задела подключичную артерию. Вероятнее всего я попал бы в руки беспощадных гази, если бы не преданность и мужество моего ординарца Мюррея, который перекинул меня через спину вьючной лошади и ухитрился благополучно доставить в расположение английских частей.
Измученный раной и ослабевший от длительных лишений, я вместе с множеством других раненых страдальцев был отправлен поездом в главный госпиталь в Пешавер. Там я стал постепенно поправляться и уже настолько окреп, что мог передвигаться по палате и даже выходить на веранду, чтобы немножко погреться на солнце, как вдруг меня свалил брюшной тиф, бич наших индийских колоний. Несколько месяцев меня считали почти безнадежным, а вернувшись наконец к жизни, я еле держался на ногах от слабости и истощения, и врачи решили, что меня необходимо немедля отправить в Англию.
Я отплыл на военном транспорте "Оронтес" и месяц спустя сошел на пристань в Плимуте с непоправимо подорванным здоровьем, зато с разрешением отечески-заботливого правительства восстановить его в течение девяти месяцев.
В Англии у меня не было ни близких друзей, ни родни, и я был
свободен, как ветер, вернее, как человек, которому положено жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в день. При таких обстоятельствах я, естественно, стремился в Лондон, в этот огромный мусорный ящик, куда неизбежно попадают бездельники и лентяи со всей империи. В Лондоне я некоторое время жил в гостинице на Стрэнде и влачил неуютное и бессмысленное существование, тратя свои гроши гораздо более привольно, чем следовало бы. Наконец мое финансовое положение стало настолько угрожающим, что вскоре я понял: необходимо либо бежать из столицы и прозябать где-нибудь в деревне, либо решительно изменить образ жизни. Выбрав последнее, я для начала решил покинуть гостиницу и найти себе какое-нибудь более непритязательное и менее дорогостоящее жилье,
Почти Ар.Конан-Дойл.

а заодно и работу, но и то, и другое оказалось не самым простым делом, и больше недели я без толку болтался по городу, читая газеты бесплатных объявлений и заглядываясь на все таблички о сдаче в наём, выставленные в окошках пустующих зданий.
Наконец, когда в баре Критерион я разменял свой последний фунт и передо мной в полный рост замаячил призрак голодной смерти кто-то, подошедший сзади, хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел молодого Стэмфорда, который когда-то работал у меня фельдшером в лондонской больнице. Как приятно одинокому увидеть вдруг знакомое лицо в необъятных дебрях Лондона! В прежние времена мы со Стэмфордом никогда особенно не дружили, но сейчас я приветствовал его почти с восторгом, да и он тоже, по-видимому, был рад видеть меня. От избытка чувств я пригласил его позавтракать со мной, и мы тотчас же взяли кэб и поехали в Холборн.
- Что вы с собой сделали, Уотсон? - с нескрываемым любопытством спросил он, когда кэб застучал колесами по людным лондонским улицам. - Вы высохли, как щепка, и пожелтели, как лимон!
- Познал все прелести «Ура, патриотизма»,- горько усмехнулся я. –Ранение, контузия, три месяца госпиталя, потом тиф и отставка «по здоровью» в чине капитана. Привёз в качестве сувенира пулю в ноге, медаль «за храбрость», да отросшую селезёнку, как последствие перемежающейся лихорадки.
- Эх, бедняга! - посочувствовал он, узнав о моих бедах. - Ну, и что же вы поделываете теперь?
Ар.Конан-Дойл и рядом не писал

- Ищу работу, - признался я. – Но не слишком обременительную, потому что ещё не совсем оправился после всех этих приключений. А с другой стороны, бездельем я уже сыт по горло, да и пенсия не такова, чтобы жить на широкую ногу – вот, скажем, из гостиницы не сегодня – завтра придётся съехать. Дорого.
Стэмфорд сочувственно покивал, а потом вдруг о чём-то надолго задумался, заталкивая в рот набалдашник трости, как будто бы это было яблоко.
- А знаете, - нерешительно начал он. – Кажется, у меня есть на примете именно такая работа, которая вас заинтересует. Правда, на первый взгляд вам, может быть, покажется, будто это не то – даже совсем не то. Ну, и действительно, за такое дело не все берутся с охотой, а вот если глянуть в корень, то всё может оказаться куда привлекательней, чем поначалу. К тому же, вам будет предоставлена отдельная спальня на полном пансионе.
- Что ж, - сказал я. – Это очень удобно. Только что это вы всё ходите вокруг да около, а не говорите прямо, что там за такая работа?
- Отчего не говорю прямо? Да вот, чтобы этим сразу вас не отпугнуть, - Стэмфорд принуждённо рассмеялся. – Дело, видите ли, вот в чём: один молодой человек содержится под медицинским наблюдением в частном порядке. Санитар присматривает за ним, но в последнее время его физическое здоровье тоже ухудшилось, и к нему ищут... ну, вроде компаньона-врача, но такого, на которого можно было бы положиться.
- Сумасшедший? – сообразил я.
Стэмфорд, кажется, слегка смутился:
- Да вы не подумайте, бога ради, ничего из ряду вон выходящего, - торопливо заговорил он. – Просто немного эксцентричный молодой человек с оригинальными взглядами и кое-какими дурными привычками вроде опиумокурения. Интеллигентный, образованный. В прошлом году окончил университет. Около двадцати пяти всего. Попал в какую-то неприятную историю из-за своей привычки – я и не знаю хорошенько. Теперь в глубокой депрессии. Пытался покончить с собой, кажется. Его из-за этого и держат взаперти. А так, никакого буйства, никаких сцен – вы даже себя не беспокойте. Наоборот, малоразговорчив и замкнут. Его сестра говорила, у него бывают эпилептиформные припадки – очень редко, но в последнее время участились. Вроде как на этой почве стало беспокоить сердце – вот им и понадобился домашний врач. Послушайте, Уотсон, - он понизил голос и затеребил меня за рукав. – Я с вами буду откровенен: у меня в этой истории свой интерес...
Тут наш разговор вынужденно прервался – мы доехали до места и пришлось сначала расплачиваться с кэбменом, а потом заказывать завтрак. Но едва мы приступили к нему, Стэмфорд вернулся к своему монологу, проникновенно заглядывая мне в глаза:
- Видите ли, эту работу сначала предложили мне, и я согласился. Фактически, мы заключили контракт, который я теперь не могу разорвать, не предложив замены. Наниматели мои – люди известные, не из тех, кого можно с лёгким сердцем подвести. Не хочется потерять реноме, понимаете? А мне представился редкий случай выступить с докладом на медицинском конгрессе в Вене – ну как тут откажешься? Да от одной такой поездки может
зависеть вся дальнейшая карьера, - он помолчал и, тяжело вздохнув, удручённо добавил. – И от барона Лейденберга тоже может зависеть карьера. А согласись вы, я бы уехал со спокойной совестью... Но, бога ради! – он вскинул руки в протестующем жесте. – Не хочу на вас давить.
Я медленно цедил кларет, взвешивая в уме «про» и «контра». Стэмфорд был прав: работа с сумасшедшим обычно пугает своей непредсказуемостью, но сумасшедший сумасшедшему рознь. Молодой человек, о котором идёт речь, страдает истерическими припадками – истерики редко агрессивны и особенных хлопот не доставляют. Да и боли в сердце, скорее всего, один из вариантов истерической симуляции у двадцатипятилетнего мужчины. С другой стороны, стоять у операционного стола я пока что не способен, платят за работу с душевнобольными хорошо, да и жильё с полным пансионом без всякой платы за него пришлось бы мне сейчас как нельзя более кстати.
Таким образом, когда бокал опустел, решение созрело, и я тотчас довёл его до сведения Стэмфорда, сказав:
- Ладно, я согласен. Кто, вы сказали, будут мои работодатели?
- Я вас представлю им прямо сейчас, - обрадовался Стэмфорд. – Это за городом. Но мы по хорошей дороге быстро доедем.
Слова «за городом» несколько охладили мой пыл – телеграмма и письмо в кармане требовали от меня каких-то действий, ради которых следовало оставаться в городе, но Стэмфорд, правильно истолковав причину, по которой несколько вытянулась моя физиономия, поспешил уверить, что добраться до города в любую погоду «сущие пустяки», и что мне по одному только слову предоставят двуколку. В конце концов, я решился и поехал.
Дом окружала высокая каменная стена, лишь в одном месте прерывающаяся коваными воротами с калиткой. На звонок вышел ливрейный лакей, и Стэмфорд робким, но деловитым тоном попросил доложить «господину барону», что он, Стэмфорд, привёз врача для мистера Холмса.
- Барон фон Лейденберг, - шепнул он мне, слегка двинув локтем, - принимает в этом молодом человеке большое участие. Вам стоит ему понравиться.
Величественно кивнув, лакей пригласил нас следовать за ним, и мы прошли через сад, в глубине которого возвышался двухэтажный флигель, к парадному входу.
- Обождите в приёмной, - велел лакей, отворяя ещё одну дверь, сделанную, насколько я мог судить, из цельного дуба.
Мы остановились, оглядывая роскошную обстановку, но ждать пришлось недолго. Однако, вместо ожидаемого барона я увидел женщину лет тридцати – точёную миниатюрную брюнетку с беззащитным нежным лицом и яркими карими глазами. На ней был коричневый жакет, подчёркивающий осиную талию и небольшую острую грудь, кружевной воротничок блузки изящно гармонировал с тонкой, бледной, как алебастр, шеей, а спускавшиеся у висков завитки волос так и хотелось тронуть губами.
- Сударыня, - заметно робея перед её красотой и поэтому наклоняя голову так, словно собрался бодаться, заговорил Стэмфорд. – Вот, я привёл. Это доктор Уотсон – мой университетский товарищ. Он был бы рад помочь вам вместо меня и присмотреть за вашим... вашим... э-э?
- Кузеном, скажем так, - с улыбкой подсказала женщина, продемонстрировав две прелестные ямочки на щеках. – На самом деле он приходится мне ещё более дальним родственником, но не будем сейчас вдаваться в генеалогию. Вы, надеюсь, мистер Стэмфорд, объяснили доктору Уотсону, с чем ему придётся иметь дело.
-М-м..., - замялся Стэмфорд. – В самых общих чертах...
Я почувствовал лёгкий укол беспокойства, но хозяйка снова улыбнулась и пригласила нас в гостиную «на чашечку кофе» с таким очаровательным непосредственным изяществом, что я залюбовался и выбросил пресловутый «укол» из головы.
В роскошно обставленной гостиной молодой человек в безукоризненном фраке подал нам кофе и бесшумно исчез, не проронив ни единого слова, не сделав ни одного лишнего движения. Я слегка оробел, сообразив, что нахожусь не просто в барском особняке, но в очень и очень значительном, элитном, несмотря на его скромные размеры. Вышколенность слуг, как ничто, свидетельствует о размере состояния их господина и его весе в обществе.
- Стэмфорд представил меня, как доктора, - сразу же поспешил исправить ошибку я. – Это не совсем так. У меня нет никакой учёной степени – я только практикующий врач, специализировавшийся пока что волею судеб только в военно-полевой хирургии.
- Я приму это к сведению, - мягко сказала женщина. – Да, простите, что я сразу не представилась, и вы теперь теряетесь, как обращаться ко мне. Меня зовут Лора-Мария Костнер, баронесса Лейденберг, и я ещё сама никак не привыкну к этому титулу, - улыбнулась она. – Мы всего неделю, как поженились.
- О, позвольте тогда поздравить вас с этим знаменательным событием, - спохватился Стэмфорд.
- Благодарю, милый доктор. Но вернёмся опять к моему несчастному кузену. Я хочу, доктор Уотсон, чтобы вы были подготовлены к тому, с чем вам придётся иметь дело. Видите ли, некоторые отклонения в состоянии были у него заметны ещё в детстве – непонятные судорожные припадки, начавшиеся после семейной трагедии, которую он перенёс ребёнком. Правда, его лечащий врач – специалист по душевным болезням – склонен видеть в этих припадках элементы симуляции, но я с этим не вполне согласна. В конце же прошлого года – вероятно, из-за чрезмерных нагрузок в университете – он пристрастился к опию, довёл себя в конце-концов до острого психоза, и мы с мужем – других близких родственников в Лондоне у него сейчас нет - вынуждены были подвергнуть его психиатрической экспертизе и изолировать в частном порядке. Сразу вам скажу, он от этого не в восторге и, возможно, перенесёт на вас часть неприязни к своим «тюремщикам», каковыми считает нас с бароном. Сейчас ему лучше, но некоторые навязчивые мысли, истеричность, страхи – сохраняются. Порой он наотрез отказывается принимать пищу, опасаясь, что его могут отравить, или не хочет спать, потому что его мучают кошмары, а он уверен, что мы каким-то образом можем влиять на его сновидения, и подвергаем его страданиям нарочно, чтобы «свести с ума». Он не отдаёт себе отчёта в том, что все эти болезненные проявления – следствие его собственного легкомыслия и врождённой слабости нервной организации, и склонен видеть врагов и в нас, и в санитаре, присматривающем за ним. И даже в своём лечащем враче, а ведь его наблюдает доктор Гич – один из лучших психиатров.
« Вот тебе и лёгкая дезадаптация», - подумал я, косясь на Стэмфорда, но мой протекционер только невозмутимо поднял брови, продолжая попивать свой кофе.
- Но вот общей практикой доктор Гич никогда не занимался, - продолжала между тем баронесса Лейденберг. – А у кузена в последнее время появились боли в сердце, насколько я знаю. Возможно, это тоже всего лишь проявления истерии, но присутствие специалиста по общей патологии на всякий случай было бы очень желательно. Я понимаю, что вас смущает, - видя мои колебания, добавила она. – Может быть, это я виновата, и после моего рассказа у вас сложилось превратное впечатление. Паранойя Шерлока проявляется очень скромно – он вообще скрытен и не склонен делиться своими переживаниями. Он и не агрессивен, в обычном понимании этого слова. Никаких буйных выходок, кроме, разве что, чрезвычайной остроты языка – ничего такого, что могло бы вам реально угрожать.
Я немного смутился – неужели я так заметно трушу? « В конце-концов, - подумалось мне, - отказаться никогда не поздно. Интересно, сколько они собираются мне платить?»
- Пять фунтов в неделю, - сказала баронесса, неведомо как прочитав мои мысли. – Это будет ваш гонорар – разумеется, если вы будете справляться.
- Это очень хорошие деньги, - заметил я.
- Мы не стеснены в средствах, - улыбнулась она.
- Так моего пациента зовут Шерлок? Редкое имя...
- Он происходит корнями из Северной Шотландии. Но отец его южанин, француз, - улыбнулась баронесса, снова заиграв ямочками. – Жуткий коктейль, вы не находите? Значит, что, доктор, дело решённое? Я хочу ещё только вот о чём предупредить вас, - она нежно положила мне на запястье свою ладонь, и я затрепетал от этого прикосновения. – Ваши молодость и неопытность – не как врача, тут я спокойна, но просто как человека – могут сыграть с вами злую шутку. Шерлок умеет быть обаятельным, когда этого хочет, и он чертовски хитёр, - она снова улыбнулась – на этот раз виновато, словно извиняясь за сорвавшееся с губ резкое слово. – Вы можете невольно подпасть под его влияние, и он тогда сам начнёт управлять вами. Как все истерики, он прекрасно умеет вить верёвки из тех, кому он понравится, и при этом умеет быть очень убедительным.
- О, пусть это вас не беспокоит, - самоуверенно заявил я. – Когда речь идёт о профессиональных обязанностях, я не забываюсь.
- Тогда всё в порядке, - весело заключила она. – Извините, если обидела вас недоверием, но я должна была предупредить. Молодой человек, исполнявший прежде при нём обязанности санитара, однажды уступил его уговорам и принёс ему наркотик, после чего всё лечение пришлось начинать сначала, а самого санитара заменить на человека с более твёрдым характером.
- Ещё раз уверяю вас, что ничего подобного не случится, - веско повторил я. – Но мне бы хотелось получить лучшее представление о моих обязанностях. Я должен только наблюдать за ним, как врач - общий патолог?
- Не только. И нас с мужем, кстати, очень устраивает ваш хирургический опыт. Шерлок уже пытался однажды причинить себе вред – хотелось бы, конечно, надеяться, что такое не повторится, но на всякий случай...
Я снова с негодованием покосился на невозмутимого Стэмфорда.
- Ещё мне хотелось бы – это личная просьба, - продолжала баронесса Лейденберг. – чтобы вы контролировали соблюдение им режима настолько, насколько это возможно, уговаривали его есть и принимать прописанные доктором Гичем лекарства. Ну и его сердце, конечно... Признаюсь, меня это беспокоит больше всего. Сердце было слабым и у его матери, а он так на неё похож! К тому же, он, мне кажется, недолюбливает своего санитара - а между тем, Диомед очень опытный санитар, должна вам заметить - и зачастую отказывается впускать его в комнату. Возможно, вам будет легче уговаривать его спать под присмотром. Ну, что скажете? Возьмётесь?
Должен признаться, к этому моменту моя решимость заняться присмотром за «немного эксцентричным молодым человеком» сильно поколебалась. Но я не привык отступать перед трудностями – по крайней мере, в своей работе врача, я упрям от природы, и я кивнул в знак согласия.
- Когда же вы сможете приступить к своим обязанностям? Сегодня?
- Да хоть сейчас. Только, если я вас правильно понял, мне ведь придётся находиться при нём неотлучно, а мои вещи остались в гостинице, и...
- Пусть это вас не заботит. Я пошлю за ними, - пообещала баронесса. – А вы сейчас пойдёмте со мной, и как раз познакомитесь со своим подопечным. Всего хорошего, доктор Стэмфорд, - решительно повернулась она к моему спутнику. – Благодарю вас за оказанную услугу. Разрешите мне предложить вам небольшое комиссионное вознаграждение, а потом мой экипаж отвезёт вас в Сити.
Стэмфорд вскочил и, очень довольный, принялся прощаться. Исход дела явно его устроил, а на комиссионные он, похоже, даже и не рассчитывал.
Баронесса отправилась проводить его, а я остался в одиночестве. Снова моя рука невольно ощупала телеграмму – попечения по делу Дэвида, кажется, откладывались на неопределённое время, а ведь именно смерть брата заставила меня поспешить с возвращением в мрачный климат Лондона, не успев толком выздороветь.

@темы: Шерлок Холмс

---

13.11.2011 в 20:56

Пишет  hoelmes:

Очередной фик.
Я Вас теперь замучаю своими сочинениями - дорвалась:


Название: Рука, протянутая в темноту
Автор: Hoelmes
Герои: Холмс, Уотсон
Фандом:Шерлок Холмс классика(но с моим прибабахом)
Рейтинг: G
Размер: макси
Статус:здесь только начало. завтра ещё выложу.
Жанр: платонический СЛЭШ (вообще-то джен, но тоже с моим прибабахом)
Дисклеймер: Не виноватая я – они сами!
Саммари: Холмс ослеп, но не насовсем.
Здесь первая часть.
Большую часть дня я лежу, закрыв глаза. Когда глаза закрыты, легко убедить себя в том, что ничего не переменилось. И ночью – тоже. Хотя прежде для меня настоящей ночи почти и не бывало. Кошачье зрение – так говорил когда-то мой домашний врач. В самое тёмное время ночи меня окружали только сумерки, не более того. Иногда гуще, почти темнота, иногда слабее, на грани света. Сейчас не бывает дня.
Шесть недель назад мстительный мерзавец с подходящей ему кличкой Волкодав подловил меня. Ничего не скажешь, подловил... Сам я ничего не помню. Говорят, сокрушительный удар пришёлся в затылочную часть. Говорят, крови вылилось стакана три. Говорят, когда меня привезли, трое суток не было никакой уверенности, что мой мозг вообще жив. По сравнению со всеми теми ужасами, которых можно было ожидать, лёгкий тетрапарез и слепота – малосущественные пустяки. Говорят, это чудо, за которое я должен быть благодарен Богу.
Я не благодарен. Мой живой мозг, лишённый зрения, не чувствует себя живым. Он всё равно, что мёртв. Наблюдательность всегда была моим кредо, умение анализировать наблюдения – моей работой, хобби, основой существования. Без зрения я лишён этой возможности на девяносто процентов. Что мне остаётся? Спать? Я честно стараюсь, но больше десяти часов в сутки не могу. Есть? У меня нет аппетита. Особенно настойчивые попытки доктора Уотсона впихнуть в меня пищу заканчиваются или ссорой, если я не уступаю, или, если уступаю, рвотой.
Я не попытался покончить с собой только по одной причине – после смерти отца у меня инстинктивное отвращение к этому способу ухода от проблем. Да и проблем особенных нет – всего лишь пустота и скука. Раньше хоть голова болела, уколы делали, требовался иногда подсов. Теперь до туалета добредаю сам, ощупывая стену, голова немного чумная, но почти не болит, а уколы делать бросили. «Состояние стабильное», - вот что это значит. А говоря простым, немедицинским языком, доктора умывают руки, оставляя дальнейшее господу.
Однажды меня навестил брат. Мы помолчали четверть часа в одной комнате, он вздохнул и ушёл. Я был бы рад, если бы Уотсон сделал то же самое, но тут, увы, никакой надежды. Он проводит у меня всё свободное время и почти не замолкает. Его жалкие попытки меня подбодрить пробуждают во мне бешенство. Но это всё-таки, по крайней мере, эмоция, и я каждый раз удерживаюсь от того, чтобы прогнать его раз и навсегда. К тому же, подозреваю, что он всё равно не уйдёт.
За дверью палаты шаги и голоса. Это вечерний обход. День в госпитале Мэрвиля строго расписан, поэтому я совершенно точно знаю, что сейчас ровно семь часов пополудни. Для зимнего времени – вечер. Уже темно. Темно! – из моей груди вырывается короткий истерический смешок. Так же, как каждый раз, когда в моей палате зажигают свет. И каждый раз Уотсон говорит виновато и тихо: «Не надо, Холмс...». Говорил до вчерашнего дня. А вчера вдруг заорал на меня: «Ничего смешного, чёрт вас подери! Из-за того, что вы не видите, всем другим тоже в темноте сидеть, что ли? Нельзя считать себя центром вселенной, чёрт вас подери!» А в следующий миг уже каялся, извинялся и чуть на колени не падал передо мной. Первое мне даже понравилось, но второе смазало всё впечатление, и я безжалостно выставил его. А сам расплакался и стал своими плохо слушающимися из-за пареза кулаками колотить казённую подушку, словно она чем-то передо мной провинилась, и колотил, пока не порвал. Обессилено лежал потом на спине, а мне на нос садились щекочущие пушинки – из этой подушки в палате, похоже, выпала месячная норма осадков.
Шаги ближе, совсем близко. Сейчас войдут. Я подтянул колени и сел, повернув лицо к двери. Отвратительная привычка встать и молча уставиться на меня. Слава богу, хоть Уотсон этим не страдает.
- Вильсон, Раух, я хочу вашего совета спросить...
Ага! Вот теперь я различаю посапывание грузного профессора и лёгкий свистящий выдох австрийца.
- Мне кажется, дальнейшее пребывание мистера Холмса в больничных условиях бессмысленно. У него уже налицо все признаки госпитализма. А вы что об этом думаете?
- Гм..., - Вильсон, как все светила, нерешителен. – Ему необходим уход...
«Уход отсюда», - соглашаюсь я про себя.
- А что об этом есть мистер Холмс думать? – Раух разумен и рационален.
- Мистеру Холмсу всё равно, - говорю я. – Не сочтите это за симптом госпитализма, но мне, действительно не важно, где именно лежать на спине.
- Ну почему обязательно на спине? Ничком, на боку – мы есть ограничивать в фантазии вас не, – Раух издевается, он не щадит меня, за что я ему благодарен.
- У меня дома найдётся кровать не хуже, - уверяю я.
Кажется, я проговорился. В голосе Рауха слышится лёгкая улыбка:
- Что ж, если так, я, пожалуй, согласен с коллегой Уотсоном. Ваш лекарь – время, мистер Холмс.
- Заявление преисполнено оптимизма.
- Я навещу вас, с вашего позволения, денька через три, когда вы немного освоитесь.
Позволения мне не жаль.
- Как угодно...
Вот теперь я уже по-настоящему ощущаю, что моё положение, действительно, стабильно. И единственное моё желание, чтобы они ушли как можно скорее, потому что долго я не вытерплю.
Ничего подобного. Начинается осмотр. Зрачки, рефлексы... Подозреваю, что они светят мне лампой в глаза.
- Сожмите мои пальцы так сильно, как только можете.
Уотсон тихо кашляет, чтобы скрыть смех. Профессору Вильсону повезло в том, что у меня парез. Он не вскрикивает от боли, он только охает, когда я добросовестно выполняю его указание. И плаксивым голосом радуется:
- Великолепно! Чудесно! В самом деле, выше ожидаемого, мистер Холмс. Я даже не рассчитывал... Вы почти в прежней форме!
Рука Уотсона предупреждающе ложится на моё плечо. Вовремя. Я уже сделал вдох, чтобы заговорить. Но одумался и выдохнул молча.

Наконец, они уходят. Я присаживаюсь на корточки у прикроватной тумбочки. Нужно собрать вещи. За шесть недель, которые я здесь провёл, у меня скопился порядочный скарб. Человек – удивительное существо. Он оставляет за собой горы хлама. Так, что тут у нас? Трубка, зубная щётка, мыльница с мылом – казённое я отверг, потребовал своё. Одеколон, бритва, крем для бритья... А, кстати, не мешало бы и побриться. Я провёл ладонью по щеке и, по-моему, на коже ладони остались от этого царапины. А ведь мне случалось и раньше бриться, не глядя в зеркало. Но я был здоров и уверен. И руки меня слушались. Но, впрочем, побриться бы я ещё, пожалуй, смог. А как насчёт воды? Ведь её согреть надо. Ладно, обойдусь. Отпущу бороду. Будет она у меня жидкая и клочкастая, как у американца, а вернее сказать, как у американского козла. Ужас! Нет, побриться всё-таки надо.
И я устраиваю себе форменную пытку – бреюсь на сухой крем, временами утрачивая контроль над правой рукой и определяя качество бритья на ощупь. Что сразу отражается на моей одежде – я перемазываюсь в креме с головы до ног. Конечно, режу кожу около уха и, конечно, заливаюсь кровью, а куда положил платок, вспомнить не могу. И самое скверное, что от всех этих мелких неурядиц мои незрячие глаза снова намокают.
Впрочем, на глаза я зря наговариваю – по словам Рауха, глаза мои видят, только мне об этом сообщить никак не могут – нарушились какие-то тонкие нервные связи. Строительная кирка – грубый инструмент, грубее, чем скальпель хирурга. Ничего удивительного. И, говоря это, он – я уверен – ещё и плечами пожал – мол, чего же вы хотели, голубчик?
- Холмс! – вопль души, исполненный отчаянья. – Нужно было позвать меня!
- Нужно было? – спрашиваю я, вкладывая в эти слова весь сарказм, на какой только способен. – Нет, в самом деле, нужно было? Вы уверены?
Не отвечая, он быстро и ловко помогает мне привести себя в порядок. Когда вытирает бритвенный крем и кровь с моего лица, у меня возникает навязчивое предощущение, что сейчас заодно и нос мне вытрет, как заботливая мамаша.
- Вы дрожите, - говорит он. – От сдерживаемого бешенства или от сдерживаемых слёз?
Зря он спросил. Прежде, между прочим, он себе таких вопросов не позволял. Но теперь меня прорывает, и я, сдаваясь, обречённо роняю лицо в ладони, а мои плечи трясутся.
Уотсон сидит рядом и довольно долго просто молчит. Потом я чувствую на своём плече его руку. Он продолжает молчать, но рука гладит размеренно, успокаивающе, почти гипнотически. Долго. У него это хорошо получается – лучше, чем с употреблением любых слов. Я это оценил и, действительно, постепенно успокаиваюсь.
- В конце концов, - вдруг говорит он. – С чего вы взяли, что это навсегда? Ведь Раух надеется...
Теперь молчу я. Молчу потому, что он заранее знает если и не букву, то смысл моего ответа. Но при этом рука его всё ещё на моём плече. Слёзы высыхают. Я вздыхаю глубоко и прерывисто. Мне легче. Уотсон великолепно улавливает этот момент и поднимается на ноги:
- Я помогу вам собраться.
Теперь он складывает мои вещи, а я сижу и прислушиваюсь к его движениям.
-Этот флакон лучше выбросить, Уотсон. Я не буду пользоваться одеколоном с таким резким запахом.
Он на миг замирает в полной неподвижности. Я представляю себе, как он, сидя на корточках перед тумбочкой, вывернул шею и пристально смотрит на меня. Или я ошибаюсь, и он смотрит совсем в другую сторону – в эту самую тумбочку, например...
- Холмс, откуда вы знаете, что у меня в руках?
Нет, не ошибся. Моя рука с пальцами, ещё влажными от слёз, лежит на колене, и кожей этой руки я явственно чувствую его дыхание, когда он говорит. Значит, его лицо обращено в мою сторону.
- Когда вы взялись за него, ваше обручальное кольцо тихонько пристукнуло по стеклу. Там не так много стеклянных флаконов. Потом, я попросту почувствовал запах. Он силён настолько, что стал ощутим просто оттого, что вы тронули флакон – пусть и с закрытой крышкой.
- Почувствовали запах из закрытого флакона? – он изумлён.
- Говорю же вам, он невыносим, этот запах.
- Но... Холмс, это выше всякого вероятия! Ваши чувства обострились – этого следовало ожидать. Но чтобы до такой степени! Впрочем, вы ведь и прежде... – он замолчал, продолжая разбирать мои вещи, а я чувствовал, что какая-то мысль не даёт ему покоя.
- Вы стали много плакать, - наконец задумчиво проговорил он. – А ещё больше молчать, глядя в потолок. Скажете мне одну вещь?
- Ну? Какую?
-А вы не разозлитесь? И снова не заплачете? – теперь в голосе лёгкая опаска. Да что там «лёгкая»! Не такая уж и лёгкая, пожалуй.
- Постараюсь не разозлиться. И не заплакать.
- Вас больше угнетает слепота, как таковая? Или связанная с ней перспектива не дальнейшее бездействие ваше, как детектива?
Вот так вопрос! Великолепно сформулирован – достойно писателя.
- Уотсон, я сразу не отвечу. Я должен подумать. Недолго.
Он поднялся с колен – я снова угадал это по движению воздуха, по шуршанию одежды.
- Ну, всё. С этим всё закончено. Сейчас я принесу ваши вещи.
Только тут до меня внезапно доходит, что я впервые в жизни совершенно не представляю себе, какая за окном погода. Я попал сюда в конце декабря. Сейчас – начало февраля. Что там? Мороз? Снег? Туман? Холодная или тёплая зима в этом году? Ничего я не знаю. Впрочем, если припомнить разговоры...
- Уотсон, откройте окно.
- Зачем? Вам душно?
- Да, - отвечаю я, просто потому, что сказать коротенькое слово проще, чем многословно объяснять все мои чувства.
Он подходит к нише окна и начинает возиться со шпингалетом. Шпингалет тугой – он пыхтит, дёргая и расшатывая его. Наконец, он поддаётся, створка взвизгивает, стекло вибрирует со звоном, и в затхлый воздух палаты госпиталя Мэрвиля врывается свежий уличный воздух. Врывается резко – по всему, на улице ветер. Я вдыхаю его с дрожью полной грудью. Мои волосы шевелятся от дуновения – ощущение почти забытое за шесть недель. Я понимаю, почему Уотсон заговорил о госпитализме. Я встаю и порывисто шагаю к окну. Недооценил размеров палаты – доска подоконника с размаху ударяет меня по бёдрам, а Уотсон хватает за плечо жёсткой хваткой:
- Холмс, подоконник низкий, а до земли далеко. Осторожнее, прошу вас!
Стою, молча и неподвижно, и он руку убирает. Теперь его словно бы нет – только морозный воздух.
Очень холодно, и я начинаю дрожать, потому что на мне сейчас одна сорочка с глубоким вырезом на груди.
- Вы простудитесь.
- Оставьте меня в покое хоть на минуту!!! – взрываюсь я.
Ничуть не бывало – это его не трогает.
- Вы простудитесь, - повторяет он. – А возиться с вами мне.
Мне хочется во весь голос заорать на него или брыкнуть ногой – так непомерно легко и быстро нарастает моё раздражение. Теперь я буду стоять у распахнутого окна вопреки здравому смыслу. Уотсон, сообразив, что с неживой материей всяко управляться легче, решает попросту закрыть створку. Я слышу снова лёгкий скрип и ощущаю, что поток воздуха слева пресекается. Тогда я протягиваю руку и, ориентируясь на его рост и конструкцию рамы, безошибочно перехватываю за запястье.
- Уотсон, я, кажется, попросил... Всего одна минута покоя – разве это так уже много?
- А как вы узнали, где моя рука? Ведь вы не нашаривали.
- Не знаю. Догадался. Наитие, - я говорил коротко и отрывисто, потому что начали стучать зубы.
- Пустое, Холмс. Вы же никогда не гадаете.
- Ну, ладно. Не угадал. Рассчитал.
- И не ошиблись, заметьте... Холмс, я закрою окно, а? Если вам всё равно, простудитесь вы или нет, то сам я не хочу провести неделю в кресле у камина, чихая и кашляя.
- Закройте, закройте, - отмахнулся я.
Закрывая створку, он невольно слегка прислонился ко мне – я мешал ему дотянуться, загораживая путь – и от тепла, передавшегося мне при этом мимолётном прикосновении, меня снова тряхнула судорога озноба. Он заметил, взял с кровати и набросил мне на плечи мой тёплый стёганый халат, запахнул, сам обнял за плечи поверх халата с фамильярностью, прежде немыслимой. В первое мгновение я задрожал даже сильнее, и у меня тогда ещё, пожалуй, были силы резко одёрнуть его, напомнив о должной дистанции, но я промедлил, и очень скоро почувствовал, как растворяюсь в блаженном тепле, а главное, что мне стало спокойнее во много раз. И дремотно. Так дремотно, что мои незрячие глаза сами закрылись, голову повело, и я не потерял равновесия только потому, что Уотсон продолжал удерживать меня. Кажется, несколько мгновений я даже и вовсе спал, привалившись к нему.
- Чёрт, - пробормотал я растерянно, выпрямляясь и одновременно высвобождаясь из его рук – мягко, а вовсе не резко, как думал ещё минуту назад. – Чуть не заснул... Что это такое со мной, Уо..о...отсон? – зевая, я еле выговариваю его имя
- Накрыло? – рассмеялся он. – Не пугайтесь – это действие лекарства. Скоро пройдёт. Вы пока прилягте, - и, видя, что я не доверяю ему, добавляет. – Всего только на минуточку.
Я по-прежнему не верю, но к сопротивлению нет сил. Кружится голова, я напрочь теряю ориентацию – забываю, где постель, и куда надо шагнуть...
- Помогите мне!
В постель, скорее, падаю, чем ложусь. И тут уж, действительно, накрывает – я лечу куда-то, кружась, и в ушах тонкий звон. И сквозь звон слышу над собой то пропадающие, то всплывающие голоса:
- Ну, куда вы его сейчас заберёте? Посмотрите, как он «загружен».
- Мне на первых порах... не обойтись... три миллиграмма, и две таблетки сетронала сверху... вы бы слышали... это оголённый нерв...
- Да не дойдёт просто..., - угадываю вечно сомневающееся пыхтение Вильсона. – Совсем спит...
- Нет, он нас слышит.
Я улыбаюсь – Уотсон знает меня лучше, чем кто-либо.
- Слы-ышит. – смеётся и доктор Раух. Чувствую на плече его короткие сильные пальцы. – Мистер Холмс, э-эй! Пойдёте домой или лучше всё-таки тут, в уютной кроватке, а? Сейчас чайку и баиньки, а?
Они разговаривают со мной, как с младенцем. Для них я – пациент, некое неодушевлённое существо, объект приложения силы. Жалеть и даже любить могут, сколько угодно, но всерьёз воспринимать – едва ли. И это, наверное, правильно, потому что болезнь, и в самом деле, обращает нас в капризных боязливых младенцев – как же нас ещё воспринимать? Но оставаться младенцем навсегда...
Глаза не открываются, но мне это теперь и не нужно. Я пытаюсь ответить:
- В кроватке лучше, доктор Раух. Но я пойду домой.
Увы, кажется, я произнёс только часть этой фразы, причём бессистемно надёрганную из разных звуков. Во всяком случае, меня не понял не только австриец Раух, но и вполне англоговорящие Вильсон и Уотсон.
- Ничего, торопиться некуда, - Уотсон присаживается на край кровати. Теперь на моём плече уже его рука – дружелюбная, в меру настырная. Остальные уходят, оставляя нас вдвоём. Я почти сплю. Уотсон мне почти не мешает, потихоньку, негрубо, тормоша, и я постепенно, медленно, с одного уровня на другой, всплываю из глубин сна:
- Ну-ну, просыпайтесь, Холмс. Хо-олмс, - пальцы легонько барабанят по моему плечу. – Подъём, дружище, дома доспите. Ну, просыпайтесь, просыпайтесь...
Наконец, мои глаза открыты. Разницы никакой, но Уотсон видит, что я уже не сплю. То есть, почти не сплю.
- Уотсон, я правильно расслышал? Три миллиграмма и две таблетки сетронала? Господи, за что? Я что, тигр в непрочной клетке? Ведь такая доза...
- От такой дозы вы проспали, - слышен щелчок – он щёлкает крышкой своих карманных часов, педант. – Сорок восемь минут некрепким сном. Что?
- Так это потому, что вы минут десять из них меня будили – нет?
- То есть вы отрицаете, что взвинчены?
Когда вопрос поставлен ребром, нет смысла увиливать от ответа.
- Нет, Уотсон, не отрицаю, - вздыхаю я. - Всё правильно. Но – на благо мне или нет – сейчас я совсем разбит, и вам придётся тащить меня на себе, потому что моё решение покинуть стены сего благословенного заведения ещё до полуночного боя часов непоколебимо.
Бог мой! Кажется, впервые за эти шесть недель у меня прорезается хоть какой-то намёк на шутливость тона.
- Дотащу, не беспокойтесь, - Уотсон это тоже заметил, как замечает вообще всё, связанное со мной, и я уже по голосу слышу ответную улыбку.
- Который теперь час?
- Девять.
«Девять» - это, как я понимаю, девять вечера. Уотсону тоже хочется спать – он оперировал прошлой ночью, а за день, по-моему, даже не присел. И он украдкой зевает, но я это слышу.
- Уотсон, вы, я вижу, сами на ногах не держитесь.
Я употребляю «я вижу», как фигуру речи, но вдруг замечаю это и вздрагиваю от внезапного ощущения дикой неуместности именно такого оборота. Уотсон остро страдает. Я знаю, что ему хочется сейчас обнять меня, как ребёнка, прижать к себе и, утешая, может быть, даже пореветь вместе со мной, но он никогда не решится ни на что подобное, да и я ничего подобного ему не позволю. Но, как суррогат, как эрзац, всё то же прикосновение к плечу широкой ладони хирурга с хирургическими же подвижными и сильными тёплыми пальцами. Тут я – он знает – протестовать не буду. Не безумец же был Антей, чтобы протестовать против прикосновений земли, вливающей в него силу. И я накрываю его ладонь своей, чуть вздрагивающей:
- Ничего, Уотсон, ничего, хороший вы мой друг... Оба привыкнем, да? Привыкнем... Вот только... Я ведь вас знаю, Уотсон, вы – раб чувства долга, оно у вас гипертрофированное. И оно вас толкнёт на гибельный путь – посвятить себя уходу за беспомощным инвалидом. А ведь это будет большой ошибкой, Уотсон. Я вполне в состоянии нанять кого-нибудь, чтобы...
Я не успеваю договорить – рука срывается с моего плеча и, сжавшись в кулак, с силой врезается в верхнюю доску тумбочки. Я слышу деревянный треск, а потом голос – тихий, исполненный не то боли, не то досады:
- Ну, я так и знал! Так и знал!
Я не возражаю – знал, так знал. И он некоторое время молчит. Но потом начинает говорить – тихо и горько, но совершенно убеждённо:
- Это горе, да. Страшное несчастье. Вам с ним не свыкнуться – я понимаю. Всё это я понимаю, поверьте. Но и вы поймите, что для меня-то вы не стали от этого хуже. Мне интересно и приятно ваше общество - как и всегда. Оно не может меня тяготить. Вы что, мне не верите? Скажите правду, Холмс, вы мне не верите? Я не хотел бы снова возвращаться к этой теме – давайте покончим с нею раз и навсегда.
Я не верю. Я качаю головой. И он тихо болезненно стонет. А потом говорит монотонно и устало:
- Но я же не вру. Я люблю вас. Я не хочу никакого охлаждения между нами. Это правда, Холмс, правда. Какого чёрта? Вы мне всё равно не верите.
После этого он замолкает. Слышу только шуршание ткани.
- Помочь вам одеться?
- Сам.
И он уходит. Совсем уходит из палаты, хлопнув дверью и оставив меня наедине с моим невидимым мне гардеробом. Я вступаю в неравный бой с рукавами и штанинами, пытаясь наощупь отличить одно от другого. Оказывается, человеческая одежда обременена столькими излишествами. Пуговицы не желают застёгиваться, а запонки просто ведут себя вызывающе.
- Может, всё-таки помочь?
От неожиданности я роняю запонку на пол, и она закатывается куда-то под кровать. Он, оказывается, никуда не уходил – подло обманул меня: потопал у двери, хлопнул ею и затих, затаив дыхание.
- Подлый приём, - говорю я вслух. – Зная, что я не могу вас видеть, играть в прятки и наблюдать за мной исподтишка.
Снова мой голос дрожит. Положительно, я стал настоящим плаксой. Ничего особенно обидного-то он мне не сделал, а я еле сдерживаюсь и боюсь сморгнуть.
Уотсон, кряхтя, лезет за запонкой. Уже оттуда, из-под кровати, говорит:
- Ничего подлого. Я не говорил, что уйду. Дверь просто затворил, без всякой задней мысли – она открылась от сквозняка. И вы могли бы слушать моё дыхание, коль скоро хотели удостовериться, здесь я или нет. Дыхания-то я не затаивал...
Он выползает с запонкой, но разгибается слишком рано – слышен глухой звук удара:
- Уй-я! – и болезненное мычание.
- До крови? – обеспокоенно спрашиваю я.
- Кажется, нет..., - в голосе стон. - Шишка будет, - он переводит дыхание. – Как вы догадались, что я ударился?
- Бросьте. Тут не слепым, а мёртвым надо быть, чтобы не догадаться. Я услышал звук удара, и вы вскрикнули от боли.
- Не слепым, а мёртвым, - задумчиво повторяет он и потирает уязвлённый затылок – волосы шуршат под ладонью. – Но ведь вы не мёртвы, Холмс...
Я чувствую, что им всё настойчивее овладевает какая-то мысль. Но он пока никак не озвучивает её – встряхнувшись, берёт меня за руку:
- Давайте, застегну манжет.
Я позволяю ему это сделать. Замок запонки хитрый, механический, и он возится долго, чуть наклонив голову и приблизившись так, что его волосы щекочут мне губы. Это не слишком приятно, но я не отстраняюсь. С некоторых пор я предпочитаю, чтобы окружающие предметы меня касались – так мне легче судить о них.
- Если я надел жилет наизнанку, и вам мешает сказать мне об этом только желание щадить моё самолюбие...
- Не выдумывайте, - с лёгким раздражением отвечает он. – Всё на вас надето правильно. Не старайтесь представляться беспомощней, чем вы есть, Холмс – это дешёвый трюк. Меня, во всяком случае, вы этим не разжалобите.
Это что-то новое. Мне очень хочется видеть его лицо, потому что интонацию голоса он держит в узде, как никогда.
- Разве я пытаюсь вас разжалобить? – я тоже стараюсь обуздать интонацию, насколько это возможно.
- Меня или себя... Вот ваше пальто. Не рвите из рук – я вам подам. Ничего особенного – мне это доводилось делать и раньше. Не только инвалидам, знаете ли, подают пальто – простая любезность. Можете мне тоже подать, если ваша душа жаждет сатисфакции.
- Прекрасно знаете, что я не смогу этого сделать, не видя вас.
- Думаю, что сможете, если захотите. Но ладно, я готов уважать вашу лень.
Он сам надевает своё пальто, а на моём застёгивает пуговицы, пока я отвлёкся. И ещё говорит при этом:
- С этим вы, безусловно, и без меня справились бы превосходно. Я лично в состоянии одеться, закрыв глаза, и даже не растерять при этом запонок. И шарф повязать – тоже. И даже двойным узлом, если угодно. Ах да, и шляпу кое-как напялить на голову вполне можно без зеркала, - всё это он не просто говорит, но подкрепляет решительными действиями – повязывает мне шарф и нахлобучивает шляпу. И, наконец, добивается своего. Я вымученно смеюсь.
- Ладно, Уотсон. Оставьте мою шляпу в покое. Я сам.
Из распахнутой двери снова резко задувает в лицо морозный воздух. Это и тревожаще, и приятно. Но на крыльце я спотыкаюсь и чуть не падаю. Уотсон подхватывает меня:
- Простите, я не предупредил. Здесь ступеньки, - в голосе глубокая вина. И у меня вырывается:
- Проклятая беспомощность! Что бы ему было ударить вернее!
И теперь срывается Уотсон. Вцепившись мне в лацканы, трясёт так, что кружится голова и кричит в голос:
- Вы этого не смеете! Не смеете! Вы не знаете, что я пережил! Не знаете, сколько сил на вас потрачено! Когда вас принесли, и вы были, как мёртвый! Когда все говорили, что мозг умер, и вы останетесь в коме, может быть, на годы! Когда никто не мог дать двух пенсов за то, что вы научитесь самостоятельно есть и пользоваться туалетом! Да у меня вся голова седая!
- Уотсон, - я сжимаю его судорожно вцепившиеся в моё пальто кулаки, стараясь сдержать, чтобы не болтаться в его руках, как тряпичная кукла. – А усы, Уотсон? Они тоже поседели у вас? Они больше не рыжие? Вот где ужас-то!
И его руки разжимаются, и он полуплачет – полусмеётся, обессилено привалившись ко мне плечом.
- Ох, Хо-олмс!
Напряжение ушло – пусть недалеко и ненадолго, но нам обоим на какое-то время легче дышать.
А вот идти по улице мне неловко и непривычно. Я невольно отклоняюсь назад, представляя себе, как врежусь лицом с размаха в фонарный столб или дерево. Это ощущение настолько властное, что я иду всё медленнее и медленнее.
- Не бойтесь, не бойтесь, - быстрым шёпотом говорит Уотсон. – Доверьтесь мне – я буду внимательным.
- Я привыкну, - в который раз обещаю я. Это становится уже навязчивым рефреном: привыкну, привыкну, привыкну, привыкну – в такт шагам.
Не хочу!!!
Щелчок замка, тёплая духота прихожей, знакомый запах. Я дома. Если не зажигать свет... Нет-нет, с этими «если» пора заканчивать. Раз уж меня угораздило выжить, придётся и дальше жить. Да и Уотсона довольно мучать – он извёлся со мной.
Я раздеваюсь, наощупь вешаю пальто, снимаю обувь и остаюсь в носках, потому что не имею представления о том, где домашние туфли. Надо приучиться всё класть на место – это решит хотя бы часть проблем. Но в кресле, поджав ноги, можно посидеть и босиком.
О, господи! Шаги! Об этом я забыл. Миссис Хадсон!
Меня охватывает иррациональное желание улезть в обивку кресла. Я не выдержу ни расспросов, ни сочувствия. Я снова сорвусь, наору, оскорблю или, чего доброго – вот ужас-то - ещё и заплачу. Нет, только не это!
- Добрый вечер, мистер Холмс.
- Добрый вечер, миссис Хадсон.
- Добрый вечер, доктор.
- Да, миссис Хадсон, добрый вечер.
- Вы голодны, джентльмены? Мне понадобится какое-то время, чтобы подать ужин.
- Нет-нет, миссис Хадсон, не беспокойтесь, - голос Уотсона такой усталый, что мне становится его жаль. – Мы будем завтракать, когда проснёмся.
- В таком случае, спокойной ночи, - и она уходит.
Некоторое время мы молчим.
- Уотсон, - наконец, заговариваю я. – Она знает, что я ослеп?
- Естественно.
Снова долгое молчание. Он дышит всё ровнее и, наконец, начинает похрапывать.
Я прерываю его нирвану коротким свистом:
- Уотсон, эй! Может, в постели будет лучше?
Длинный, с подвыванием, зевок:
- Ох, Холмс, простите. Я – эгоист. Вам нужна помощь?
- Мне ничего не нужно. Просто вам тоже не нужно спать сидя. Идите в постель.
Я остаюсь один. Дом наполняют ночные шорохи, на которые я прежде не обращал внимания, а теперь они тревожат и раздражают меня. Вот стрельнул в камине уголёк, вот заскребла по стеклу ветка дерева, вот скрипнула рассохшаяся половица, словно кто-то ступил на неё. И часы стучат необыкновенно громко. Мало-помалу мне почему-то становится страшно. Привычная, знакомая до последней чёрточки на обоях гостиная наполняется призраками. Я слышу чей-то вздох, меня задевает лёгкая ткань, тоньше паутины, я вдруг ловлю себя на том, что невольно задерживаю дыхание. Пусто, пусто вокруг. Где окна? Где стены? Где я сам? Медленно и тяжело я опускаюсь на колени.
- Господи..., - мой шёпот почти не слышен. – Господи, я никогда не обращался к тебе ни с какими просьбами... Верни мне глаза! Господи, я боюсь темноты. Спаси меня от неё, Господи!
Похоже, он меня не слышит.
А вот Уотсон слышит. Лёгкий скрип двери производит на меня действие, подобное удару тока. Вздрогнув, я взвиваюсь с места. Кровь ударяет мне в лицо.
- Вы?!! Снова вы подсматриваете за мной исподтишка?!!
Я жду бормочущих оправданий, виноватости, но он молчит. Я слышу только тяжёлое дыхание – похоже, сквозь стиснутые зубы. Наконец, это молчание начинает беспокоить меня.
- Уотсон?
- Да, Холмс? – какой хриплый, сдавленный у него голос.
До меня доходит, наконец.
- Теперь, кажется, вы плачете?
Он и не думает отпираться.
- Да, Холмс.
- Друг мой, к сожалению, слёзы ничего не могут изменить. Ни мои, ни ваши.
- Да, Холмс.
- Вы казались таким уставшим, - говоря, я медленно поднимаюсь к нему по лестнице – он надо мной, на антресоли верхнего этажа. – Я не думал, что разбужу вас.
- А я и не спал. Я лёг, мне, действительно, страшно хотелось спать, и сейчас тоже хочется, но заснуть я не смог... Холмс, вы что, действительно, молились? Это впервые на моей памяти...
У него странная интонация. Я теряюсь, я не знаю, как её расценивать. Наконец, криво усмехаюсь:
- Наверное, впервые нашёлся достойный повод. Только не спрашивайте меня, верю ли я в бога, потому что как бы я вам ни ответил, это всё равно будет неправдой.
Теперь я поднялся по лестнице до конца и стою прямо напротив него. Чувствую дыхание, пахнущее кофе и табаком – он за последние сутки влил в себя несколько кофейников, чтобы прогнать сонливость. Дальнейшее перечёркивает всю мою прежнюю зрячую жизнь. Я протягиваю руку и пальцами провожу по его мокрому от слёз лицу:
- Не дёргайтесь. Я учусь жить наощупь. Должен же я запомнить лицо лучшего друга.
Тогда он начинает давиться рыданиями.
Утро застаёт нас такими измученными, какими мы ещё, наверное, не были никогда в жизни. Улица оживает, начинают постукивать копыта и колёса, покрикивать утренние разносчики. Брякают бидоны молочника, шаркает метла. Мы в гостиной. Мы предали ночь и так и не легли в постели. Я сижу в углу дивана, запрокинув голову на его высокую спинку. Голова Уотсона на моих коленях, ноги остались на полу. В такой малоудобной позе он спит очень крепко. Я тоже вот-вот засну. Утро разогнало привидения, пугавшие меня. Впервые до меня доходит сегодня, что утро отличается от ночи даже для слепого.
Миссис Хадсон заглядывает в гостиную – я слышу её и окликаю как можно тише:
- Миссис Хадсон, доброе утро.
- Доброе утро, мистер Холмс, - отвечает она совсем уже шёпотом. – Вы не будете в претензии, если завтрак немного задержится сегодня?
- Напротив, мы будем вам очень благодарны, миссис Хадсон.
Я просыпаюсь оттого, что Уотсон поднимает голову с моих колен и, зевая, трясёт ею, в надежде, очевидно, вытряхнуть из неё остатки двухсуточной усталости.
- Холмс, - голос хрипловат спросонок. – Вы тоже задремали?
- Задремал?! - я возмущён. - Ничего подобного. Я спал, как сурок. И перестаньте, наконец, зевать – вы меня заражаете.
Он доволен. Доволен, как разленившийся кот. Он почти выспался, я, как ему представляется, в прекрасном расположении духа, и сейчас подадут завтрак.
Завтрак приносит мне, однако, неожиданные мучения. В госпитале, в палате, эта процедура была сведена к минимуму, соответственно моим возможностям, а тут я сразу опрокидываю и разбиваю бокал, роняю вилку, просыпаю сахар и злюсь, злюсь, злюсь до слёз и до отчаянья. Мне претит шарить руками по столу, я тянусь наугад и снова зацепляю рукавом подставку для яиц. Наконец, исстрадавшаяся за меня душа Уотсона не выдерживает:
- Холмс, послушайте меня, только без сердца, ладно? Вы вот что... Вы успокойтесь и перестаньте стесняться самого себя. Тогда всё пойдёт на лад – вот..., - и, смешавшись, давится последним словом.
- «Вот увидите»? Это вы хотели сказать?
- О, чёрт! Да! Да! Именно это я и хотел сказать. Холмс, это устойчивая идиома, она не несёт буквальной смысловой нагрузки. И, наконец, мне надоело выбирать выражения! Так невозможно общаться. Вы стали обидчивее девчонки. Ну? Почему вы молчите?
- Почему молчу? А я с вами согласен. Только уж и вы сами тоже... не попёрхивайтесь каждым словом, хоть как-то связанным со зрением. Я буду стараться привыкать. Но некоторые предметы в доме пострадают – предупреждаю вас.
- Холмс, дорогой мой, - вздыхает он. – Если бы вы знали, как мне... наплевать на все в мире предметы.
- Что, и на греческую амфору? – недоверчиво усмехаюсь я.
Греческая амфора – предмет его гордости, его давняя реликвия. Он привёз её с собой из Афганистана, и с тех пор она не покидала каминной полки. Несколько раз я видел, как он с улыбкой гладит её выпуклые бока.
Шум отодвигаемого стула. Лёгкой, даже легкомысленной пританцовывающей походочкой – я слышу это по звуку шагов – он идёт к камину. Я не успеваю вовремя понять, что сейчас будет, и вскрикиваю слишком поздно:
– Уотсон, нет!!!
Дребезг разлетающихся черепков. И тишина...
Я выжидаю несколько мгновений этой тишины, растерянно потирая пальцем висок.
- Уотсон, что это было? Тихая истерика? – в моём голосе лёгкая опаска.
Он отвечает не сразу. Стоит и тяжело дышит. Наконец, говорит со вздохом сожаления – по скончавшейся амфоре, должно быть:
- Да, наверное..., - и, присев на корточки, собирает осколки. Я не вижу этого, но безошибочно угадываю. На шум явилась миссис Хадсон – шаги у двери. Мгновение стоит и молчит, потом поворачивается и уходит.
Что за славная женщина!
- Зачем вы это сделали, Уотсон? – настаиваю я
Он долго не отвечает, и я уже думаю, что так молчанием и закончит, но тут он вдруг говорит – тихо и веско:
- Зато вам этого уже не сделать. Можете искать свой табак на каминной полке совершенно спокойно.
Бог мой, как я растроган! Я не ожидал именно такой мотивации, но знаю, что он говорит правду. И, не удержавшись, вздыхаю длинно и прерывисто. Ещё козырь в колоду Уотсона. Этого – я знаю - я за ним не забуду.
А Уотсон смутился и спешит перевести разговор на другое:
- Холмс, вчера я задал вам вопрос, над которым вы обещали подумать, - он напоминает о своём вопросе, ещё не поднявшись с корточек, с осколками амфоры в руках. – Насчёт приоритетов – помните?
- Да, помню... Но, Уотсон, мне, в самом деле, трудно ответить на этот вопрос. Эти две вещи неразрывно связаны и дороги мне обе. А сейчас я лишён и того, и другого, и... и..., - я не могу продолжать и начинаю яростно грызть ноготь.
- И всё же? – настаивает он. – Вас посещали суицидальные мысли, насколько мне известно.
- О, только мысли, - поспешно открещиваюсь я. Откуда он знает? Я говорил мимолётно Рауху. Австриец, выходит, проболтался, и тому, кому пробалтываться как раз не следовало бы.
- Да, - соглашается Уотсон. - Но... если бы вы снова видели, но не могли заниматься своей дедукцией? Или если бы зрение не вернулось, но вернулись расследования? Этого было бы достаточно, чтобы подобные мысли больше не овладевали вами? Как вы думаете, Холмс?
- Уотсон, зачем вы спрашиваете? Психологическое исследование? Любопытство?
- Нет. Просто одна безумная идея, - он вдруг снова бросает черепки на пол, подходит и усаживается на подлокотник моего кресла. Рука снова на моём плече – это стало уже привычкой. Сейчас, когда ни переглядываться, ни перемигиваться мы не можем, это понемногу становится адекватной заменой: Я, во всяком случае, с его рукой на плече чувствую себя намного уверенней.
Выслушайте, - и он начинает говорить.
Несколько раз я пытаюсь перебить его, сражённый дикостью затеи, но он останавливает меня, нажимая на плечо сильнее, и продолжает говорить. Наконец, он выговорился и замолкает. И тут я начинаю хохотать.
Это совсем нехороший смех, я понимаю. В нём нет ни тени веселья. Он обижает Уотсона. Но он властно овладевает мной, и меня корчит и гнёт от него. Я только выдавливаю через силу:
- Вы что, с ума сошли?!
На это он ничего не отвечает. И следующий вопрос я задаю уже через некоторое время, почти такой же риторический, но немного более конструктивный:
- Кто обратится к слепому детективу?
- Никто не знает о том, что вы ослепли, - помолчав, говорит Уотсон. Это не ответ на мой вопрос – просто информация. – Я просматривал все газеты, которые печатали отчёт о происшествии. Они не писали ничего конкретного. Просто: тяжёлое состояние, угроза жизни... Никто не знает, что вы ослепли, - повторяет он ещё раз
- А то этого не видно!
- Можно сделать так, что этого не будет видно. Холмс, будучи зрячим, вы столько раз притворялись слепым и ни разу не сфальшивили. Сделайте наоборот. Будучи слепым, притворитесь зрячим.
- Вы с ума сошли, - снова бессильно повторяю я. – Как я смогу притворяться зрячим, если я не вижу?
- Но я-то вижу, - в его голосе огромная убеждённость. – Я всегда смогу подсказать вам что-то, чтобы вы не попали впросак. Холмс, вы же выслушиваете проблему с закрытыми глазами. Вы же говорили, что можете решить задачу, зачастую не вставая с кресла.
О чём он говорит! Безумец! Неужели он не понимает, что это невозможно!
- Вы с ума сошли, - повторяю я в третий раз, уже не так уверенно. И он, уловив эту неуверенность, вдруг коротко радостно смеётся.
- Нет, вы определённо, с ума сошли, - этот навязчивый рефрен теперь, кажется, будет преследовать меня всю жизнь.
- Хорошо, пусть я сошёл с ума, - решительно заявляет он, оборвав смех. – Пусть мы оба сошли с ума, но... Чем вы, собственно, рискуете, Холмс? Хуже, чем есть, не будет. Ну, вы же почти учёный. Вы – испытатель, экспериментатор. Воспринимайте это, как эксперимент. Холмс, другому я бы не предложил. Но вы – волевой человек. Вы жизнелюбивы. Вы, наконец, наделены редкими по чувствительности слухом, осязанием, обонянием, необыкновенным хладнокровием, ваша находчивость и быстрота реакции вообще выше всякого вероятия. Ну, Холмс?! Хо-олмс! – он грубо льстит, он обнимает меня за плечи, тормошит, трясёт, рассчитывая хотя бы вытряхнуть из меня согласие пойти на его авантюру. Он словно не понимает, каким ударом для меня будет неизбежный провал с треском этой затеи.
- Ну, хорошо, - сдаюсь я. – Давайте попробуем, но...
Слово вылетело. Мосты сожжены. У меня есть ещё несколько коротких мгновений всё переиначить, но я их не использую, тоже вдруг захваченный безумной надеждой снова прикоснуться к прежнему, нормальному бытию.
И – я представить себе не мог – какая это каторга притворяться зрячим. Уотсон – ментор, зверь, палач. Вот где сказались все его военные навыки безжалостной муштры. Он одёргивает и поправляет меня ежесекундно.
- Не оставляйте глаза неподвижными, Холмс. Вы должны контролировать перемещения своих глазных яблок. Когда вы говорите с человеком, старайтесь «смотреть» ему в лицо. Входя в помещение, «оглядитесь». Переводите взгляд в ответ на звук. Когда что-то делаете, опускайте его на свои руки. Когда идёте по улице, «поглядывайте» по сторонам и на землю в двух-трёх шагах впереди себя.
- Не нашаривайте предметы. Держите в памяти их расположение. Что я поставил сейчас на стол? Попробуйте определить по звуку.
- Стакан?
- Да. А сейчас?
- Пепельницу.
- Снова правильно. А это?
- Что-то маленькое, лёгкое... Не пойму.
- Это шахматный ферзь. Я взял его из коробки – разве вы не слышали, как она громыхнула?
-Ах, да. Верно.
- Что я сейчас делаю?
- Пишете.
- Пером или карандашом?
- Я не знаю.
- А вы слышали, чтобы я остановился хоть раз? Перо надо макать в чернила, как думаете?
- Ах, да...
- А сейчас что я делаю?
- Ворошите угли в камине.
- Мимо нашего окна проехал экипаж, кажется?
- Пароконная карета.
- Что я взял со стола?
- Я уже не помню, что там было, - в моём голосе растёт паническое раздражение – ещё немного, и я закричу.
- Отдохните, Холмс. Вы устали.
Он даёт мне получасовую передышку, и всё начинается снова.
Мне больше не нужен сетронал. В половине одиннадцатого, ответив на последний каверзный вопрос, я падаю в постель и засыпаю, как убитый. В шесть он поднимает меня вопросом, который час. На моих часах стекло снято. Но проверять нужно осторожно, чтобы не сбить ход чувствительных стрелок. Полупроснувшись, полупарализованными пальцами это великолепно делать. Да ещё и незаметно. Да ещё и глядя на циферблат, а не куда-нибудь.
Но, безошибочно ответив, я спохватываюсь:
- Шесть? Только шесть? Уотсон, какого чёрта?
- Пойдёте прогуляться, пока на улице немного экипажей, и вы не рискуете попасть под колёса. Я буду рядом, но молча.
- По-моему, вы наслаждаетесь ситуацией, - со злостью говорю я.
- Да.
Интонация красноречива. Я опускаю голову:
- Простите, Уотсон.
- Ерунда, ерунда, - быстро отвечает он. – Я отходчив, не беспокойтесь, Холмс.
И снова до полуночи он дрессирует меня без перерывов на завтрак, обед и ужин. То есть, трапезы присутствуют, но муштра на их время не прерывается, напрочь отбивая у меня аппетит.
- Не нашаривайте хлеб – он в плетёной корзинке, которую миссис Хадсон поставила на стол с очень отчётливым звуком. Передайте мне пожалуйста вон то блюдо, - это уже что-то новое, он начинает каверзничать, «ловить» меня, и я должен быстро соображать и выкручиваться. И я выкручиваюсь с наслаждением – неловко протянув руку, опрокидываю на него графин с вином.
- О, простите, бога ради, это красное вино – от него непременно останутся пятна. Надо солью посыпать. Простите мне мою неуклюжесть – я не хотел.
- Ладно, - ворчит он, тщетно оттирая штаны салфеткой. – Зачёт. Я, кстати, рыбу просил – вы её в состоянии найти без подсказки?
- Да, если вам её всё ещё хочется.
И снова начинается жёсткая дрессура.
К вечеру я изозлился и готов проклясть все наши начинания. Руки у меня трясутся, губы прыгают, я искурил месячный запас табаку и вынужден каждый раз мучительно вспоминать, где спички, потому что Уотсон с нарочито громким бряком то и дело перекладывает коробок.
Но когда я уже в постели, он приходит ко мне и садится на её край.
- Какой же вы молодец, Холмс! Выше всяких похвал, выше всякого вероятия. Но вымотались вы, мой друг, до последней крайности. По-моему, надо немного снизить нагрузки – как вы считаете, а?
- Нет. Только не будите меня в шесть утра, ладно?
Он вздыхает:
- Я вам этого не сказал, но времени было немного больше. Ваши часы стояли, а вы этого не заметили. Но это простительная ошибка, - добавляет он, видя моё огорчение. – Это случается и со зрячими. А теперь спите крепко, друг мой. Спокойной ночи.
И я засыпаю прежде, чем он успевает встать и уйти.
Во вторник около одиннадцати утра, когда мы пьём кофе в гостиной, миссис Хадсон входит каким-то особенным, нерешительным шагом.
- Там инспектор Скотланд-Ярда Лестрейд, - виновато говорит она. – Что мне ему сказать?
- Просите, - спокойно говорит Уотсон, а меня начинает бить нервная дрожь, как плохо подготовившегося студента перед экзаменом.
- Спокойно, Холмс, спокойно, всё хорошо, - тихо говорит он, пододвигая своё кресло ближе.
На лестнице шаги. Скрип двери – Уотсон строго-настрого приказал на Бейкер-стрит, впредь до особого распоряжения, дверей и оконных створок не смазывать, и никаких, даже самых мелких, вещей с места на место не переставлять. Странно, что я до сих пор даже не замечал, насколько он предусмотрителен, мой ангел-хранитель. Или это только в отношении меня?
- Доброе утро, инспектор. Какими судьбами? - я не узнаю собственного голоса.
- Рад, что вы уже вернулись домой, Холмс. Как ваше здоровье?
- Интересно, вы задаёте этот вопрос из вежливости или с прикладными целями?
Лестрейд мнётся и ёрзает на стуле, на который его усадил Уотсон. Ему, определённо, что-то от меня нужно, но он не знает, насколько моё здоровье приблизилось к норме, и ему неудобно приставать к больному человеку.
- Лестрейд, доктора отказались от меня ещё неделю назад – стало быть, с медициной покончено. Полагаю, у вас найдётся более интересная тема для беседы, чем мои спинномозговые рефлексы или кровяное давление. Се ву пле, дружище, не стесняйтесь.
- Что вы об этом думаете? – тогда без обиняков спрашивает он, и меня прошибает холодный пот, потому что о чём «об этом», я не имею ни малейшего представления.
Правда, я слышу шорох бумаги.
- О чём эта статья? – любопытствует Уотсон и тянет бумагу к себе одновременно с моим облегчённым вздохом.
- Прочитайте вслух.
Это обычная просьба – на тексты у меня лучше слуховая память, чем зрительная – Лестрейду это давно известно.
Уотсон шелестит бумагой и начинает довольно бойко:
- « Очередное преступление в Уайтчепеле. Сегодня в половине шестого утра найден труп молодой женщины, сделавшейся, по всей вероятности, третьей жертвой загадочного слепца..., - и замолкает, подавившись словом.
- В чём дело? – я поворачиваюсь к нему лицом. – Почему вы остановились? Что-то не так? – в моём голосе лёд голимый, и он, шумно проглотив сделавшуюся твёрдой слюну, пытается продолжать:
- ...с...с...слепца, к...к-который уже ос...ст...т-тавил с...с-свой с...с...сл..., - волнуясь, Уотсон всегда немного заикается, но сейчас это заикание становится угрожающим.
Ситуация патовая. Он не может читать. Это соображение его успокоению не способствует, и от растерянности заикание только усиливается. Теряюсь и я. Представляю себе, как удивлённо смотрит на него Лестрейд, и как он, кстати, недоумевает, почему мистер Холмс, коли уж на его компаньона напал невесть с чего приступ заикания, не возьмёт и не прочитает статью сам.
Уотсон вдруг переходит на французский язык. Он владеет им в совершенстве, я тоже вполне в состоянии его понимать, и следующую фразу он произносит на языке Вольтера и Дидро, потом возвращается к родному английскому, но при этом растягивает слова так, что они удлиняются втрое – почти поёт. Слушать это мучительно, но Лестрейд не протестует, а я смысл улавливаю.
В статье говорится о трёх убийствах в Уайтчэпеле. Жертвы – молодые девушки. Двух из них видели буквально за несколько минут до обнаружения их порезанных тел с каким-то слепым нищим. Предположительно он и есть убийца. « Увечные люди, потеряв средства к существованию, часто становятся неуправляемо-злобными, почти сумасшедшими», - этими словами Уотсон опять чуть не давится, но всё-таки кое-как справляется с чтением, завершив оптимистичным заверением в том, что «полиция поднята на ноги».
Поднятая на ноги полиция в лице Лестрейда что-то шумно глотает – очевидно, Уотсон налил ему нашего коньяка для успокоения нервов.
Я выдерживаю короткую паузу, справляясь с очередной вспышкой неуверенности и раздражения из-за этой неуверенности. Мои пальцы барабанят по столу – привычка почти бессознательная, я ловлю себя на ней..
- Ну, и что вы по этому поводу от нас с Уотсоном хотите? Вам поручен розыск таинственного слепца, а он как в воду канул?
- Да дело даже не в этом. Просто... Послушайте, а разве вы ничего не читали об этом в газетах?
- Лестрейд, вот уже с месяц мои интересы лежат несколько в иной плоскости.
- Ах да, простите, - спохватился он. – Конечно, вам было не до прессы. Прошу прощения, вы не будете возражать, если я закурю? Я в том смысле, что, может быть, врачи...
- К чёрту врачей! – раздражённо откликнулся я и тут же успокаивающе похлопал Уотсона по колену. – Кроме присутствующих, конечно. Закуривайте, инспектор, и объясните, наконец, толком, что в банальных Уайтчэпельских злодеяниях, которые исчисляются в год десятками, заставило вас тревожить покой больного, чудом выжившего, если верить вам и тем же самым газетам?
Лестрейд мнётся и покашливает. Слышен резкий металлический щелчок. Крышки портсигара?
- Прошу вас...
Как вежливый человек, Лестрейд, должно быть, протягивает мне свой портсигар. Я легко догадываюсь об этом, но взять папиросу по понятной причине не могу.
-Благодарю, Лестрейд, я пока стараюсь курить меньше.
Не слишком хорошо – выглядит, как признание в слабости. Но сойдёт. Правда, сразу же смертельно захотелось курить. От дыма Лестрейда ноздри трепещут, а он ещё, как нарочно, чмокает, словно не папиросу, а конфету сосёт. Чёрт! Заговорит он когда-нибудь о деле или нет?
- Там написано довольно мягко – «порезанные». Это чтобы не шокировать публику, - наконец, говорит инспектор. – На самом деле тела выглядели несколько специфично.
- Как «специфично»? – я чувствую, что не могу ухватить суть.
- Ну, то есть они не были просто порезаны. Я имею в виду, что «порезаны» в смысле «убиты ножом», как это принято говорить, здесь не совсем подходит.
- Что же, они были убиты как-то иначе?
- Да нет, действительно, ножом...
Мне надоедает тянуть из Лестрейда каждое слово, и я замолкаю. Уотсон вообще чемпион по демонстрации полного отсутствия любопытства – я его натренировал в этом спорте на уровень мирового рекорда. Волей-неволей полицейскому приходится снова открыть рот по своему почину:
- Два первых тела выглядели несколько лучше. Собственно, первое из них вообще можно было принять за живое. Оно просидело на углу переулка в Ист-Энде несколько часов, и дежурный полисмен только тогда заметил, что оно мертво, когда попытался свести его в участок, чтобы привлечь к ответственности за ночёвку в неположенном месте.
Уотсон отрывисто смеётся – ему ещё смешно головотяпство Скотланд-Ярда. Я привык, меня это не веселит – тем более, если вспомнить, чем мы ему порой обязаны. В конечном итоге, возможность Волкодава встретить меня в узком переулке – тоже результат подобного головотяпства. Я позволяю себе только заметить едко:
- Странно, что он это вообще увидел до суда.
Уотсону хочется конкретики:
- Чьё же это было тело? И что всё-таки с ним не так?
Лестрейд снова мнётся. Меня начинают бесить эти заминки.
- Вы пытаетесь вспомнить или сообразить? – спрашиваю я совсем уж ядовито.
- Нет, Холмс, не сердитесь, - кротко вздыхает он. – Я пытаюсь подобрать слова. То есть, на первый-то вопрос ответить легко - тело принадлежало миссис Лоре Кливтон – это мы установили, проведя обычное опознание. С первым телом это можно было сделать. Во всяком случае, с первым телом это было легче, чем со вторым. И много легче, чем с третьим. Боюсь, что опознание третьего тела вообще не стоит проводить. Видите ли, вам самому лучше бы взглянуть на это.
Звучит интригующе. С каким любопытством я бы, в самом деле, взглянул на что бы то ни было!
- Почему? Изуродовано лицо? – вопрос простой, но опять повисает непонятная пауза.
Больше никогда не буду мучать Уотсона недомолвками и многозначительным молчанием. Моё раскаяние искренне и глубоко.
- Дорогой инспектор, вы не можете говорить яснее?
- Вот, - говорит он, и я не могу понять, к чему это «вот» относится.
- Госпитал-батл-нек, девять, - говорит Уотсон. – Что это за адрес?
- Это неподалёку от Гросвенор-роуд. Морг.
- Морг?
- Там сейчас лежит наша последняя находка. Мне бы не хотелось пока демонстрировать её кому-нибудь, кроме вас, поэтому вам лучше всего было бы прийти туда после пяти. Вы согласитесь подъехать и посмотреть на неё? Поверьте, это будет вам любопытно. Ручаюсь, что прежде вы такого не видели. Подъедете, да? Подъедете? Я вас буду ждать.
Я окончательно заинтригован. Но... Боже, как трясутся у меня все поджилки при одной только мысли об этом путешествии! Я не смогу удержать лицо, обязательно случится какая-нибудь накладка, которая выдаст нашу с Уотсоном игру. А как за это ухватятся газеты!
- Хорошо, Лестрейд. В пять.
Он прощается. Уотсон идёт проводить его до двери. Я остаюсь сидеть на месте. Голова у меня кружится, по вискам струится пот, а потом вдруг властно схватывает раздирающая зевота. Я пытаюсь бороться с ней, но челюсти словно пружиной растягивает, и я широко зеваю. Долго. Мучительно. Снова и снова. Так, что слёзы текут по скулам, а уши закладывает. Так, что не улавливаю момента возвращения Уотсона и вздрагиваю от его голоса:
- Всё в порядке, Холмс. Вы были великолепны. Выдержка! Олимпийское спокойствие! Но только у вас лёгкий шок, по-моему, - добавляет он, помолчав и вдоволь полюбовавшись на мой взмокший лоб и незакрывающийся рот. – Вот что. Выпейте-ка рюмочку коньяку, пожалуй.
Коньяк, а потом табак мало-помалу приводят меня в порядок.
- Сидеть в кресле легко..., - с сомнением говорю я.
Но Уотсон исполнен оптимизма.
- Всё будет хорошо, всё будет хорошо, - повторяет он, как заклинание.

.

---

12.11.2011 в 13:53

Пишет  hoelmes:

Это не совсем фанфический фанфик, но такие уж у меня фанфики..
Название: Сыщик-оракул
Автор: hoelmes
жанр:детектив
рейтинг:G
размер: миди-ближе к макси.
статус: закончен
Дисклаймер: я не виновата - они сами

Осенним вечером 189* года я возвращался из госпиталя, утомлённый более, чем когда-либо в жизни. Причиной тому была авария на мукомольной фабрике, в которой пострадало более сорока человек, и сутки напролёт мы – медики – отчаянно боролись за жизнь раненных и искалеченных. В те времена, к тому же, из-за несовершенства наркоза воздух операционной переполняли пары эфира и хлороформа, и операторы волей-неволей вынуждены были вдыхать их, получая лёгкое отравление. Неудивительно, поэтому, что к концу второго дня я уж и на ногах не держался.
К счастью, все мои прооперированные чувствовали себя неплохо, и я глубоким вечером получил, наконец, возможность отправиться домой.
Было ещё тепло – самое начало мягкого дружелюбного октября. Путь мой лежал через Ковент-Гарденс, и, проходя вдоль липовой аллеи, освещённой светом парковых фонарей, я понял, что просто не дойду до дома, если не посижу и немного не отдохну – ведь у операционного стола мне пришлось стоять, и я уже не чувствовал ног.
Итак, я присел на скамейку в тени кустов и, откинувшись на спинку, блаженно вытянул ноги, жалея, что из соображений пристойности не могу позволить себе сбросить туфли.
В парке было тихо, только листья чуть-чуть шелестели у меня над головой. Стоит ли удивляться тому, что, погрузившись в блаженный покой, я тотчас же стал дремать, а там и заснул крепким сном.
Увы, сны мои не были безмятежны. Виною ли тому усталость, впечатление от катастрофы или что-то ещё, но, заснув, я немедленно погрузился в бездну кошмара. Мне снился чёрный, наполненный шорохами лес, где в шелесте деревьев таилась угроза. Где-то ревел водопад, и я брёл к нему в вязкой душной тьме. Ноздри мои ощущали запах гари, а затем я услышал и треск подступающего огня. Внезапно разразилась гроза – молнии вспыхивали, озаряя всё вокруг, покуда в их свете я не увидел крадущееся ко мне по краю поляны существо. Это было чудовище, покрытое чешуёй, и при каждом его движении чешуйки тёрлись друг о друга, издавая свистящий шелест. Раскаты грома заглушали его, но в перерывах я отчётливо слышал этот зловещий звук, как и бряцание металлических когтей о камни. Из пасти зверя доносилось невыносимое зловоние – запах крови – почти заглушающее гарь. Я заметался, не зная куда спрятаться. А в следующий миг, пронзительно завизжав. Монстр бросился на меня, обдавая вонью полуразложившегося трупа. Деревья ломались под его ударами, изливая смолу, пахнущую тоже остро и отвратительно, молнии слепили глаза, когти монстра вцепились мне в плечо, тряся, как тряпичную куклу. Не помня себя от ужаса, я рванулся в сторону, закричал – и проснулся.
Мне в лицо бил слепящий свет фонаря, за которым я не мог разглядеть, но явственно чувствовал присутствие нескольких людей. Мгновение я ошалело пытался собрать рассыпавшиеся мысли и сообразить, где я, хотя бы, нахожусь, и что происходит, а голоса из-за завесы света грубо наседали на меня, требуя:
- Отвечайте, кто вы? Что вы здесь делаете? Как вы попали сюда? Отвечайте! Отвечайте!
И, словно спасение, ещё один голос – мучительно-знакомый, высокий, глуховатый, столько раз слышанный мною в прежней квартире на Бейкер-стрит:
- Да уберите вы фонарь, констебль, не светите человеку в глаза – вы его совсем ослепили. Дайте ему прийти в себя.
Свет фонаря убрался. Я помигал, прогоняя из глаз жёлтые пятна, и когда силуэты чётче проступили из темноты, разглядел вокруг себя констеблей в форме, полицейского сержанта, старшего инспектора Скотланд-Ярда Лестрейда и моего старого друга Шерлока Холмса.
- Что тут происходит? – спросил я, всё ещё щурясь.
Холмс вздохнул и опустился на скамейку рядом со мной, распахнув полы своего летнего пальто.
- Закурите? – щёлкнул он портсигаром.
Я машинально взял папиросу, и он, чиркнув спичкой, поднёс мне огонь. Я увидел, что и у остальных дымятся в зубах папиросы той же марки – как видно, портсигар Холмса подвергся настоящему набегу. Мне показалось странным, что констебли в форме решились курить на улице, да ещё в присутствии своего начальства, но в следующий миг причина столь необычного поведения стала мне ясна: до моего обоняния дошёл острый приторно-сладкий запах и, скосив глаза в поисках его источника, я увидел в нескольких шагах от себя распростёртое на земле мёртвое тело.
Это был нестарый ещё, судя по сложению, мужчина, одетый в свободную блузу и грубые суконные брюки. Вместо его лица я разглядел только кровавое месиво. Крови натекла целая лужа, от неё-то и исходил отвратительный запах, заставивший всех прибегнуть к табачной завесе для своего обоняния. И именно папиросы Холмса – из всех присутствующих он курил самые крепкие с резким вкусом.
- Как видите, убийство, - мрачно сказал Холмс. – На труп наткнулась одна из «ночных бабочек» и подняла страшный визг. Вот поэтому-то мы и здесь.
- Уличное убийство? Но почему вы, Холмс?
По губам Холмса скользнула лёгкая усмешка:
- Подвернулся Лестрейду под горячую руку. Случайно зашёл в управление по другому делу, и вот… Но вы нас напугали, Уотсон. Когда сержант увидел вас спящим в двух шагах от места убийства, он, уж извините, не разобрался и тоже было принял вас за жертву преступления. Вы так крепко спали, что успело прибыть подкрепление из Скотланд-Ярда и, конечно, ваш покорный слуга, который, признаюсь, несколько переволновался. Однако, слава богу, вы оказались живы.
- Хорош же ваш сержант, - проворчал я, чувствуя себя крайне глупо. – Не отличить живого человека от мёртвого…
- Ничего удивительного в том, что он перепутал, Уотсон. Ведь убитый не отравлен, не зарезан, а застрелен. Было сделано два выстрела, а вас они не разбудили.
- Да, странно, - согласился я. – Я, правда, очень сильно устал, но, думаю, не до такой всё же степени, чтобы не проснуться от выстрела над ухом.
- Да уж, доктор. Будь соревнование на крепость сна, чемпионский титул был бы вам обеспечен, - поддел меня заодно и Лестрейд. – Воистину вас пушкой не разбудишь.
Я почувствовал, что начинаю краснеть от смущения, и Холмс, заметив это, поспешил заступиться за меня:
- Ну полно, Лестрейд, оставьте Уотсона в покое. Хвала всевышнему, он жив и здоров и, конечно, не имеет никакого отношения к этому преступлению. Хотите домой, Уотсон? Или останетесь? Можете переночевать у меня, когда мы закончим свои дела здесь. По крайней мере, не нужно будет искать кеб в такой поздний час.
Резиденция Холмса на Бейкер-стрит, действительно, находилась географически много ближе моего дома, тем более, что перспектива поучаствовать в расследовании, наблюдая за работой Холмса, чрезвычайно привлекала. К тому же, по тону я чувствовал, что ему и самому хочется, чтобы я остался с ним.
- Я остаюсь, - сказал я решительно, - Вот только как бы отправить записку домой?
- Пустяки, за этим дело не станет, - успокоил Холмс. – Я найду гонца немедленно. Пишите, – и протянул мне свою записную книжку с карандашом.
- Собственно, - проговорил Лестрейд, терпеливо дожидавшийся, пока я написал записку, а Холмс взял её у меня. – Здесь мы почти закончили. Я имею в виду официальную сторону дела – протокол и всё такое. У частного сыска есть, что добавить?
- Да, конечно, - встрепенулся мой друг. – Давайте-ка поглядим, Уотсон.
Превозмогая неприятное чувство, я нагнулся над трупом. Выстрелов, судя по всему, было два – оба смертельные. Видимо, убийца стрелял второй раз просто для верности. Одна пуля, проникнув через левую глазницу в полость черепа, вышибла мозг, другая разворотила лицо и выбила зубы верхней челюсти, засев под конец в лобной доле.
Взяв мертвеца за руку, Холмс повернул её так, чтобы я мог рассмотреть. Ладонь оказалась узкой, пальцы – длинными и изящными, несмотря даже на то. что во многих местах кожа была сильно запятнана краской. Такие же пятна я увидел и на подоле блузы.
- Нет сомнений, - проговорил Шерлок Холмс, - что перед нами человек, работающий с масляными красками – вернее всего, художник. Чувствуете запах скипидара?
- Куда слабее, чем запах крови, - поморщился я.
- Его карманы успел обыскать убийца, - сказал Лестрейд, указывая на вывернутые карманы брюк убитого.
Холмс обшарил мертвеца с головы до ног, но нашёл только небольшой огрызок карандаша и медный ключ.
- А ключик-то любопытный, - заметил Лестрейд, разглядывая узорную бородку ключа. – И ещё здесь брелок – взгляните.
- Я уже взглянул, - буркнул, не оборачиваясь, Холмс, - Проволока, согнутая в виде буквы «Л».
- Если это инициал убитого, он нам поможет установить его личность, - обрадовался полицейский сыщик.
- На ваше счастье, джентльмен пренебрегал сапожным кремом, - Холмс колупнул грязь на подошве трупа и, растерев в пальцах, принялся разглядывать через увеличительное стекло. – Он живёт возле портовых доков или, в любом случае, часто там бывает. То есть, я, конечно, имею в виду «жил» и «бывал».
- Почему это вы решили? – подозрительно спросил Лестрейд.
- Потому что как бы ни был бледен свет фонаря, я отчётливо вижу здесь речной песок и мел, и следы мазута, и водоросли, - перечислял Холмс, не отрываясь от увеличительного стекла. - Причём, разной степени давности. Говорю вам, этот человек не чистил своих ботинок с неделю. А вот это и впрямь удача!
- Что? Что? – мы с Лестрейдом не могли сдержать любопытство.
- Джентльмен отдавал башмаки в починку, и на них набили металлические набойки с фирменным знаком – три креста и буква «О». Думаю, Лестрейд, вам теперь будет совсем нетрудно отыскать сапожника.
- Прошу прощения, сэр, - подошёл к нам до сих пор рыскавший поблизости сержант. – Вот что я нашёл в кустах.
На его ладони лежал медный цилиндрик стреляной гильзы.
- Похоже, это от итальянского оружия, - рискнул заметить я.
Лестрейд посмотрел на меня скептически, но Холмс спокойно кивнул:
- Можете поверить Уотсону, инспектор. Одно время он увлекался коллекционированием огнестрельного оружия, так что страну-изготовителя в состоянии назвать безошибочно. Ну-с так: вводные данные вы, по-моему, имеете в достаточном количестве, - Холмс сложил свою лупу и засунул её в нагрудный карман. – Ищите сапожника, устанавливайте личность убитого, а там, разумеется, и до убийцы дело дойдёт. Я же со своей стороны всегда готов помочь советом, если, конечно, вы будете держать меня в курсе дела… Пошли, Уотсон!
Мы, что называется, откланялись, и мне показалось, что Лестрейд слегка задет небрежным высокомерием Холмса.
- Зачем вы его дразните? – спросил я с укоризненной улыбкой, когда мы отошли достаточно далеко.
- А зачем он смеялся над вами? – ответно улыбнулся мой друг. – Не позволю, - он не то шутил, не то нет. – Оставляю это право только за собой. Единолично..
Я посмотрел на него, должно быть, немного испуганно, потому что он тут же добродушно рассмеялся и легонько хлопнул меня по плечу.
Поздний ужин на Бейкер-стрит прошёл в молчании, но Холмс не был сосредоточен, как обыкновенно, обдумывая дело, а, скорее, рассеян. Я позволил себе задать какой-то вопрос по поводу трупа в парке, но он только отмахнулся:
- Идите спать, Уотсон. Не о чем пока говорить. На основании того, что мы знаем – а это ничтожное количество фактов – можно придумать тысячу и одну версию. Не хотите же вы, чтобы я уподоблялся Шахерезаде в этом занятии. Идите. Сна на скамейке вам едва ли хватило, особенно памятуя о том, что вы спали так крепко, что проспали выстрел, и даже не один, а два.
- Возможно, я слышал их во сне, - припомнил я. – Мне снилась гроза с громом и молнией.
Холмс ничего не ответил на это, и я, отчаявшись разговорить его, в самом деле отправился я спать.
Вполне естественно, что и утром я ожидал застать его в таком же настроении, тем более что за окном лил дождь, а Холмс, как все артистические и нервные натуры, обыкновенно бывал подвержен метеорологическим влияниям. Но – ничуть не бывало: когда я спустился к завтраку, он расхаживал по комнате, нетерпеливо потирая руки с самым оживлённым видом.
- Лестрейд нашёл башмачника, - сообщил он, едва увидев меня. – Его зовут Джон Остин, и его мастерская, действительно. расположена у самой Темзы. Ешьте скорее, и пойдём нанесём ему визит. Хочется опередить Скотланд-Ярд.
Я торопливо проглотил завтрак, и уже через четверть часа кеб катил по набережной к Ист-Энду, а Холмс, сидя рядом со мной, нетерпеливо барабанил пальцами по подлокотнику.
Мастерскую башмачника нам указал местный абориген лет двенадцати с удочкой на плече. В тесной, как собачья конура, будке сидел лохматый старик в красной рубахе под вытертым пиджаком.
- Да, я – Джон Остин, - сурово пророкотал он, сверкая на нас очами из-под кустистых бровей. – Чего вам от меня надо? В руках у вас ничего нет, а туфли ваши в полном порядке. Так зачем вы здесь?
Холмс улыбнулся:
- Ну а если мы пришли получить заказ? – спросил он, облокачиваясь о раму окошка и заглядывая внутрь будки.
- Быть того не может. Я своих клиентов твёрдо помню – вы мне ничего не заказывали.
- Немного же, видно, у вас клиентов, коли помните их наперечёт, - усмехнулся мой друг.
- Иной день и до тридцати бывает, - буркнул Джон Остин, всем своим видом показывая, что наше присутствие напрасно отрывает его от работы.
- И всех помните? Ни за что не поверю. Ну, вот скажите-ка мне, - Шерлок Холмс подмигнул с заговорщическим видом, - когда вам сдавал обувь в починку один художник – ростом чуть пониже меня с рыжеватыми волосами и проволочной буквой «Д» на брелоке ключей? Держу соверен, что не вспомните.
Джон Остин расхохотался. Словно мы его пощекотали:
- Вот уж задача, так задача, сэр! – воскликнул он. – Давайте-ка сюда ваш соверен.
- Это почему? - упёр руки в бока Холмс
- Да потому, что это Берт Дуглас. И ещё бы его мне не помнить, если он ухажёр моей дочери и околачивается под её окнами чуть не каждый день.
- Вашей дочери? – заинтересовался Холмс. – Так у вас есть дочь?
Но к сапожнику, едва он спрятал соверен в карман, вернулась хмурая подозрительность.
- Есть-то есть, - сквозь зубы процедил он. – Да какое вам-то до этого дело? Убирайтесь-ка лучше подобру-поздорову, некогда мне тут с вами лясы точить – работа стоит, - и демонстративно схватился за молоток.
- М-да, - протянул разочарованно Холмс, отходя от будки сапожника. – Самого-то интересного мы, похоже, и не узнали… Однако, стойте! Как видно, нынче судьба к нам благосклонна. Уотсон, ведь это она!
К будке между тем подошла с узелком в руке просто, но изящно одетая девушка, перебросилась парой слов с башмачником, развязала узелок, позволив нам увидеть краюху хлеба, положенную на широкогорлый кувшин и, чмокнув Остина в заросшую щёку, торопливо направилась прочь.
- Принесла отцу обед, - прокомментировал Холмс. – А ну, за ней! Только не спеша – в мои планы не входит получить по голове сапожной колодкой от разъярённого отца, если он увидит, что мы преследуем его кровинушку.
В конце следующего квартала мы нагнали её.
- Прошу прощения, мисс, - Холмс снял шляпу со всей галантностью, на которую был способен. – Вы – мисс Остин, не так ли?
В глазах девушки мелькнула растерянность.
- Кто вы такие, и что вам нужно от меня?
- Я – Шерлок Холмс, частный сыщик. А это – мой друг и коллега доктор Уотсон. Мы хотели бы поговорить с вами о Берте Дугласе. Вам ведь знакомо это имя?
- Берт Дуглас? – повторила мисс Остин. – Конечно, я его знаю. С ним бывает приятно поболтать – он много знает и умеет порассказать об этом… Но зачем он частному сыщику?
- Ваш отец, кажется, не слишком одобряет это знакомство? – без обиняков спросил я.
- Не слишком одобряет? Да он Берти терпеть не может, - усмехнулась девушка. – Считает его пройдохой и чуть ли не преступником. Он говорит, будто Берти рисует на заказ какие-то непозволительные копии, а это, мол, дело уголовное. Но ведь Берти художник, а художникам не возбраняется копировать чужие картины – я сама видела такие в музее. Называются «репродукции», никто их не запрещает, а наоборот, они вывешены на всеобщее обозрение. По-моему, отец просто придирается к Берти. А всё-таки. Зачем он вам понадобился?
- Всего лишь для профессиональной консультации, - сказал Холмс, а я увидел, что его глаза блестят, как это бывало в предвкушении разгадки тайны.
- Вы, может быть. знаете кого-то из знакомых мистера Дугласа? – спросил он у девушки. – Других художников, к которым мы могли бы обратиться? Тех, с кем он общался больше других в своей профессии? Тех, кто, вы, может быть, знаете, где живёт?
- Их трое, - припомнила мисс Остин. - Мистер Джеймс Олдигейт, мистер Максимилиан Джай, и, наконец, О.Суллон – чучельник.
Холмс записал все три имени с адресами в свою записную книжку, после чего мы откланялись, так и не сообщив девушке о смерти её знакомого.
- Не терплю быть вестником такого рода, - сказал Холмс. – Пусть уж лучше полиция – им хоть жалование идёт…Ну вот, Уотсон, - он показал мне три записанные фамилии. - Полагаю, наше основное внимание мы должны сосредоточить на этой троице.
- Почему именно на ней? С чего вы решили искать подозреваемого именно в среде художников? И, кстати, что это за запрещённые копии, о которых говорила мисс Остин?
- А, это любопытно, - охотно откликнулся мой друг. – И сразу содержит ответ на ваш первый вопрос. Вы, конечно, знаете, что молодые художники часто набивают руку. Копируя картины своих маститых собратьев. И, как справедливо заметила мисс Остин, такие картины называются репродукциями, и никому не возбраняется их рисовать. При одном условии. Чтобы в дальнейшем избежать соблазна фальсификации, принято единое для всех правило: размеры копии никогда не должны совпадать с размерами оригинала. Такие, одинаковые высотой и шириной с копируемым объектом репродукции как раз и называются «запретными» или «недозволенными». Разумеется, изготавливают их в одном только случае…
- В каком случае? – не понял я.
- А вот именно с целью фальсификации. А наш суровый башмачник, - с усмешкой добавил он, - похоже, разбирается в искусстве лучше своей беспечной дочери.
- Так значит, убитый изготавливал фальшивки и сбывал их?
- Похоже на то. А поскольку одному такая работа, как правило, не под силу, предприятие наверное было коллективным. Ну и последнее: деньги оно должно приносить большие, а где деньги, там распри. Отсюда и мои подозрения. Кстати, за разговорами мы подошли уже к мастерской мистера Джеймса Олдигейта, так что самое время прощупать первого фигуранта из нашей троицы.
Он поднял руку и постучал в обшарпанную дверь с фанерной табличкой, на которой каллиграфическим почерком было выведено: «Художественная мастерская живописца Д. Олдигейта.».
- За исключением краткости «Д», - заметил я. – Вывеска дышит самолюбием посредственности.
- Входите! – раздалось из-за двери, но едва мы переступили порог, мне пришлось вспыхнуть до корней волос и зажмуриться. Прямо против двери возлежала обнажённая натурщица, даже не потрудившаяся прикрыть наготу при нашем появлении..
- Не обращайте внимания, - прозвучал откуда-то сбоку низкий мужской голос. – Считайте. Что перед вами античная статуя. Вы, наверное, пришли сделать заказ?
- А вы, наверное, Джеймс Олдигейт? – в свою очередь спросил Холмс. – Мы к вам по делу.
- За мольбертом в углу я разглядел, наконец, худощавого нервного человека, чей бархатный тембр голоса никак не вязался с подвижным лицом и порывистостью жестов.
- Кто же ещё! – хмыкнул он в ответ на вопрос Холмса. – Что вам угодно? Портрет? Пейзаж?
- Копию, сказал Холмс. – Я очень люблю Рембрандта. Мне бы хотелось иметь копию его «Старухи». Вы можете написать её для меня?
- Я хороший копиист, - без лишней скромности заявил Олдигейт. – Правда, Рембрандта мне копировать ещё не приходилось, но… Хотите посмотреть мои работы? Чтобы не испытать впоследствии разочарования.
- Мне рекомендовали вас, - сказал Холмс.
- Кто именно, если не секрет?
- Некто Берт Дуглас. Я разговаривал с ним несколько дней назад, и он обещал изготовить хорошую копию, но я никак не могу его застать, а в качестве запасного варианта он назвал вас. Видите ли, мой заказ не вполне обычен – я бы хотел иметь репродукцию в натуральную и точную величину оригинала. И согласен платить за это.
Лицо Олдигейта вытянулось.
- Я такими делами не занимаюсь, - пробормотал он перепугано. – Не знаю, с чего пришло Дугласу направлять вас ко мне. Копии в натуральную величину делать нельзя. За это, знаете ли, можно и за решётку угодить.
- Да ну, бросьте! - продолжал настаивать Холмс, – За что за решетку? Маленькое отступление от правил, о котором никто не узнает. И не забывайте, что я плачу хорошие деньги. решайтесь же! Ну?
- Нет, я не могу.
- Послушайте, я ведь не собираюсь выдавать ее за подлинник или продавать кому бы то ни было. Просто повешу у себя в гостиной. Приятелям буду хвастать. Они ведь понимают в живописи меньше меня.
Но Олдигейт только мотал головой, все больше пугаясь.
- Ну что ж, - смирился наконец Холмс. – Тогда, может быть, порекомендуете мне кого-нибудь другого, кто сможет нарисовать такую копию?
- Да что вы, сэр!
- Ну ладно, ладно, - замахал руками Холмс. – Не сердитесь на меня. забудьте, словно этого разговора между нами и не было. Знаете что, я зайду на днях приобрести какую-нибудь из ваших картин, хорошо? Вот и хорошо.
И мы поспешно ретировались из студии.
- Непохоже, чтобы этот человек занимался «запрещенными» копиями, - заметил я, оказавшись на улице.
- Да? Как бы не так, - резко откликнулся Холмс.
- Но ведь он отказался.
- А почему он должен соглашаться по первой просьбе каждого встречного? Да еще при свидетелях. Нет, нет, его отказ ни о чем не говорит, а вот испуг говорит о многом. Ну вот представьте себе, Уотсон, что к вам обратилась молодая женщина, желающая избавиться от пятимесячного плода. Вы согласитесь?
- Нет, конечно. Я откажусь.
- Почему?
- Потому, что это запрещено, да и срок слишком большой. Ну и безнравственно, в конце концов.
- А какие чувства вы испытаете при этом?
- Не знаю. возможно, мне будет жалко женщину – в такое положение попасть весьма неприятно. Потом, вероятно, возмущение – смотря по обстоятельствам. Гнев…
- Но не страх. Чего вам бояться, если вы никогда этого не делали и не сделаете? Ну вот а если бы вы занимались подобным и очередная клиентка пришла к вам в сопровождении подружки, да еще начала разговор с вами в присутствии медсестры?
Я постарался представить.
- Что ж, может быть… Наверное, вы правы, Холмс. и что теперь делать?
- Ничего. Наши измышления не доказательство. Пойдем дальше.
- К Максимилиану Джаю?
- Нет, пока что к одному высококлассному специалисту по чужим замкам. Он здесь недалеко живет, зайдем уж заодно.
- Ко взломщику? – изумился я. – Зачем?
- За профессиональной консультацией. Мы с мистером Блэром давние друзья. - засмеялся Холмс, - Я способствовал его водворению в тюрьму еще в восемьдесят пятом.
- Раз так, - с сомнением проговорил я, - захочет ли еще он вас консультировать?
- Захочет, не волнуйтесь, если, конечно, мы застанем его дома.
Мы оказались перед чистеньким маленьким домиком с ухоженным палисадником и резными наличниками окон. Холмс постучал в медный гонг изящным висячим молоточком, и дверь почти немедленно открылась. Перед нами стояла молодая женщина с милым улыбчивым лицом, одетая скромно, но изящно. Однако, выражение этого лица, едва она увидела, кто пришел, немедленно стало испуганным и растерянным.
- Нет, нет, миссис Блэр, не нужно волноваться, - поспешно и как-то особенно мягко проговорил Шерлок Холмс, - Я совсем по другому делу, у меня нет ничего против вашего мужа. Скажите, он дома?
- Да, сэр, - доброжелательное выражение вернулось на лицо женщины, она отступила, пропуская нас. – Он теперь устроился слесарем в мастерской Шеппарда, и хозяин им доволен, но сегодня он как раз приболел и не пошёл на работу.
Она провела нас в уютно обставленную и чистенькую комнату, где в кресле на вязании спала серая кошка, а на узкой тахте, укутавшись в плед, полулежал с газетой «Спорт» в руке молодой мужчина с чёрными, как угольки, подвижными глазами. Бедняга явно мучался жесточайшим насморком – нос у него покраснел и распух, а под глазами набрякли мешки.
- Здравствуйте. Блэр, - Холмс шагнул к нему и протянул руку.
- А, мистер Холмс, сэр, - гнусаво обрадовался Блэр. – Рад вас видеть. Только держитесь от меня подальше – эта штука, похоже, заразительна, в мастерской я уже…аапчхи! – второй, сэр.
- Будьте здоровы, - пожелал ему Холмс. – А я как раз привёл с собой врача. Что, Уотсон, не взглянете на мистера Блэра?
Я с готовностью, понимая, что так нужно Холмсу, выслушал лёгкие и сердце больного, подтвердил, что это всего лишь катар, и дал несколько медицинских советов, которые сам Блэр выслушал рассеянно, зато его жена очень внимательно, после чего сразу удалилась в кухню готовить питьё по моему рецепту.
- Ну, мистер Холмс, - прогундосил Блэр. – Знаю, что просто так вы не забредёте ко мне. Выкладывайте, что вам от меня…, - и снова не сумел договорить, прерванный целым залпом чихания.
- Я не знал, что вы больны, не то не решился бы тревожить вас, - сказал Холмс.
- Ничего, не расшаркивайтесь. Хотел бы я как-нибудь всё-таки суметь заразить вас за все те неприятности, которые вы причинили мне когда-то. Ну да кто старое помянет…Апчхи! Так что вам нужно?
- Вот этот ключ, - а я и не заметил, когда он успел положить его в карман, да и разрешения у полицейских, по-моему, он на это не спрашивал. – Что вы можете о нём сказать?
Блэр повертел ключ в руках, особенно приглядываясь к брелоку.
- Дайте-ка мне вашу лупу, мистер Холмс. Какое увеличение?
- Десятикратное.
- Ничего, пойдёт…Так. Ну а что вас, собственно, интересует?
- Что может отпирать такой ключ? Какой замок? Например, дверной?
- Это вряд ли. Ключ замысловатой формы, значит и замок непростой. Сейф. Сундук с дедушкиным наследством. Бар, если хозяин бара – любитель вычурности. Замок этот врезной, насколько я могу полагаться на память, без спуска. Ключом много пользовались, заказан он года два назад, а уже изрядно стёрся. А вот этот брелок здесь висит совсем недавно – видите, от него никакого следа на дужке нет, а за два года должен бы появиться.
- Что ж, спасибо, Блэр, - Холмс вежливо поклонился. – Позвольте пожелать вам скорейшего выздоровления.
- Спасибо и вам, господин врач, - в свою очередь обратился ко мне бывший взломщик, - за ваши полезные советы – уж моя Мэг заставит меня выпить всю эту горькую гадость.
- Она пойдёт вам на пользу, - немного смущённо сказал я.
- Нет, серьёзно: спасибо, - уже без улыбки поблагодарил он. – Удачи вам, мистер Холмс. Готов желать вам удачи, когда дело касается не меня.
- А у нас разве есть ещё перспектива встретиться? – удивился Холмс. – Мне-то казалось, вы твёрдо встали на путь исправления.
- Ради моей жены, сэр. Потом, - Блэр хитро прищурился, - эта работа слесаря совсем испортила мне руки. Никакой надежды теперь на тонкую работу…
Должен признаться, я покидал дом Блэров в приподнятом настроении. Всегда приятно видеть людей любящих друг друга, особенно если эта любовь останавливает скольжение одного из них по наклонной плоскости к своей гибели.
- Вам, я вижу, понравились супруги Блэр? – улыбаясь спросил Шерлок Холмс.
- Да, признаюсь. Наглядно можно видеть, как благое влияние порядочной женщины способно…
- Так то оно так, - покивал Холмс. – Да вот только Мэг Блэр до замужества была карманной воровкой, и я не уверен, что бросила своё ремесло теперь.
Мне ничего не оставалось, как обескуражено замолчать, а Холмс со смехом подхватил меня под руку и потащил за собой.
- Следующим номером в нашем списке идёт Максимилиан Джай, - снова заговорил он через несколько шагов. – Это недалеко. В четырёх кварталах отсюда.
Мастерская Джая располагалась на верхнем этаже жилого дома недалеко от Ковент Гарденс. Я указал Холмсу на это обстоятельство, и он молча кивнул.
В мастерской стоял густой запах масляных красок и растворителя. Художник – невысокий лысоватый сутулый человечек – покрывал лаком готовое полотно. Для чего-то в помещении жарко пылала небольшая тигельная печь. Впрочем, возможно, Максимилиан Джай увлекался и лепкой тоже, хотя ни глины, ни скульптур я не заметил. Должен заметить, что наш приход его совсем не обрадовал.
- Я сейчас не беру заказов, - буркнул он.
- Речь пойдёт не о заказе, - сказал Холмс тоже резковато. – Я намерен был подать в суд, но, поразмыслив, решил сперва всё-таки попытаться объясниться.
Это фраза заставила Джая посмотреть на нас внимательнее.
- В чём, собственно, суть вашей претензии?
- Я купил картину – копию Рембрандта. То есть, мне выдали её за подлинник, но я в этом кое-что понимаю и пригласил оценщика, которому доверяю. Так вот, мой оценщик сказал, что картина, действительно, всего лишь копия, но искусственно состаренная. И он назвал ваше имя, как имя автора работы.
- Кто же ваш оценщик? – холодно спросил Джай, презрительно оглядывая Холмса с головы до ног и не выказывая при этом особенного волнения.
- Вот в суде я охотно назову его фамилию.
- Ах, в суде-е…, - протянул Максимилиан Джай, и его лицо исказилось от злобы. – Ну, вот и отправляйтесь в суд, а здесь, в моей мастерской, гнусно шантажировать меня я вам не позволю. Убирайтесь!
Мне показалось, что он готов наброситься на нас с кулаками.
- Ладно-ладно, - пробормотал Холмс, отступая. – Встретимся в суде.
Дверь за нами захлопнулась так, что на пол с шелестом посыпалась штукатурка.
- Не очень-то он испугался суда, - заметил я. – И оправдываться не начал. Похоже, что он не имеет никакого отношения к «запрещённым» копиям.
- Не имеет? Ха! А для чего ему, по-вашему, нужен тигель? Он, вот именно, старит картины в своей мастерской, и как раз собирался заняться этим, когда мы пришли. А полотно видели?
- Честно говоря, не обратил внимания.
- Это Фрагонар. Ну, с ней возни у него было бы немного – всего-то сто лет назад. Но каково самообладание!
И снова, в который уже раз, я был удивлён скрытыми талантами Холмса – ведь до сих пор я считал его полным профаном в живописи.
- Так значит, Джая вы тоже не исключаете? – удручённо спросил я.
- Ни в коем случае. Я вообще пока что не ставлю такой задачи. Я буду сравнивать и взвешивать, а не исключать. К тому же, как вы сами заметили, территориально резиденция Джая расположена к месту происшествия ближе других. Но мы с вами ещё не видели О.Суллона – самое время навестить его.
- Надеюсь, это не на другом конце Лондона? – я спросил об этом невольно, потому что за время наших хождений успел и устать, и проголодаться. Что до Холмса, он забывал обо всём на свете, когда шёл по следу. С ним бесполезно было в эти моменты заговаривать о простых человеческих слабостях.
- Нет, не так далеко, - только и откликнулся он. Мне ничего не оставалось делать, как последовать за ним.
Мы прошли примерно три квартала, и Холмс указал небольшое приземистое здание – не то лавку, не то хибарку с пыльным окном и донельзя рассохшейся дверью На медной табличке сквозь лишай зелени едва читалось: «О.Суллон, таксидермист. Набивка чучел. Антиквариат. Оценка.»
Дверного молотка или какого-то другого способа заявить о своём приходе не нашлось, и Холмс поколотил в дверь кулаком.
Нам открыл дверь высокий белокурый мужчина в чёрной кожаной куртке, издававшей при каждом его движении резкий свистящий звук. Поверх куртки был повязан кусок полотна – импровизированный передник, весь в жёлтых неаппетитных пятнах. Впрочем, и сам хозяин производил такое же неряшливое впечатление. Как весь его дом.
- Правда ли, что вы – оценщик? – сухо спросил его Холмс.
- Проходите, - проговорил О.Суллон. пропуская нас в дом.
Прямо с порога с ног валил острый запах сохнущих шкурок и чего-то очень похожего на запах анатомического театра – разлагающийся труп, щедро сдобренный формалином. Ко всему этому примешивался скипидар, свечной воск, имбирь и корица и почему-то запах жареной рыбы. Холмс, чей нюх был острее моего, тут же расчихался до слёз – они потекли по его скулам, оставляя влажные дорожки.
- Так-то вот, - с гордостью проговорил О.Суллон. – Это профессиональное – я набиваю чучела, приходится пользоваться кое-какими химикалиями.
- А нельзя ли открыть окно? – попросил Холмс, закрывая нос и рот носовым платком.
К нашему удивлению, окно запиралось на замок. О.Суллон отцепил от своего пояса огромную связку всевозможных ключей, позвякивающих, как металлические кастаньеты, долго ковырялся в замке и, наконец, распахнул ставни. Мы с Холмсом оба принялись жадно вдыхать уличный смог, казавшийся амброзией в этой вонючей мастерской Только теперь я смог осмотреться и увидел повсюду интересные предметы: антикварную мебель, картины, статуэтки, чучела птиц, шкурки, бивни, полусобранный скелет и серебряный сервиз, в беспорядке громоздящийся на огромном сундуке, старом и вычурном, очень массивным и прочным на вид.
- Что вы хотели оценить? – спросил О.Суллон, снова приторачивая ключи к поясу.
- Перстень, - сказал Холмс, снимая его с пальца и протягивая оценщику.
Глаза О.Суллона загорелись:
- Хотите продать?
- Пока что просто оценить.
- На вид очень даже…Но погодите, я возьму свою лупу.
- Да, кстати, мистер О. Суллон, проговорил Холмс, - вам ведь знаком художник Берт Дуглас?
- Зачем он вам? – поднял голову О. Суллон.
- Незачем, но это он порекомендовал обратиться к вам.
- Ну я немного знаком с ним…
- Не знаете, куда он мог подеваться? Я заказал ему копию «Старухи», она должна быть готова сегодня, но Дугласа весь день нет дома. По его словам я понял, что вы приятели. Может быть он что-то говорил о своих планах? Не собирался ли он куда-нибудь уехать?
- Нет, - буркнул О. Суллон, снова обращаясь к перстню. – Стоит эта вещица фунтов семьсот, во всяком случае, за меньшую сумму отдавать не советую. Если это все, что вы хотели, джентльмены, я прошу вас закончить визит. Не хочу быть невежливым, но у меня ответственный заказ.
Холмс, однако, не торопился уходить. Он с любопытством озирался по сторонам.
- Тут у вас очень интересно, - заметил он. – Вы сами набивали вот это чучело?
- Естественно, - казалось, хорошее расположение духа вернулось к О. Суллону, - все здесь – мое творчество. Вот эти две руки создают жизнь из смерти. посмотрите только, как жизненны эти чучела. Вон та лиса, например. Так и кажется, что она сейчас прыгнет и схватит мышку, не правда ли?
- А это кто? – указал Холмс на миниатюру из слоновой кости – женскую головку, принадлежавшую прелестнице явно латинского происхождения; девушке было не больше двадцати лет и глаза выдавали настоящую чертовку. – Какая прекрасная работа! Неужели ее автор тоже вы?
- Ну нет, мне такого не сделать, - с огорчением вздохнул О. Суллон, - это подарок.
- Старинная миниатюра?
- Нет, что вы, - О. Суллон усмехнулся невежеству Холмса, - совершенно современная работа. Девушке, изображенной здесь, и сейчас всего только двадцать пять.
- Да? Кто он?
О. Суллон снова вздохнул:
- Какое это имеет значение? Ну ладно, если вам это интересно. это Томасина Риволетти, дочь Винцента Риволетти.
Я присвистнул. Имя Риволетти было мне знакомо. Этот крупный фабрикант монополизировал стрелковое и охотничье оружие, его прибыли исчислялись шестизначными цифрами, а общее состояние готовилось обзавестись восьмым нулем.
- Полагаю, у вас ин малейших шансов, с иронической улыбкой проговорил Шерлок Холмс.
- Смейтесь сколько хотите, отозвался О. Суллон, - не все на свете измеряется деньгами, хотя, конечно, - и он вздохнул второй раз, - совсем без денег о Томасине нечего и думать. моя консультация стоит пять фунтов, сэр.
- Ну, - проговорил Холмс, - когда мы вышли из мастерской О. Суллона, - вот вам все трое, выбирайте.
- А если никто из троих?
Холмс хотел ответить, но вместо этого вновь снова разразился чиханием.
- Хм, - заметил я, - похоже Блэр этот, как и мечтал, все-таки заразил вас.
- Ничего похожего, - буркнул Холмс, с силой растирая нос ладонью, - просто не переношу запаха гниющих египетских мумий… Что ж, может быть и никто из них. Но что-то подсказывает мне, что игра сделана, как говорят крупье. И потом, этот ящик… Вы не находите, Уотсон, что он чем-то похож ключ?
- О. Суллон влюблен, любовь облагораживает человека.
- Даже набивщика чучел? – улыбнулся Холмс.
- Какая разница?
- Вы неисправимый романтик. Бог мой, Уотсон, я всегда поражался, насколько по-разному мы с вами воспринимаем одни и те же факты. Вы для меня бесценный спутник. Благодаря вам, я всегда имею возможность взглянуть на вещи под совсем иным углом, - он покачал головой, словно про себя изумляясь чему-то, и больше до самого дома я от него ничего не услышал.
Начинало смеркаться. Мы провели на ногах весь день, и я чувствовал себя совсем разбитым, к тому же, когда-то раненая нога разболелась от ходьбы и сырости, и я прихрамывал.
- Устали, Уотсон? – Холмс взял меня под руку.
- Да, устал, мечтаю о постели.
- Увы, вашим мечтам пока не суждено сбыться, - Холмс кивнул на стоящий перед нашим крыльцом полицейский возок.
- Лестрейд?
- Да. Обычно он является сюда неофициально и, должно быть, до смерти рад, что вы оказались причастны к делу – под видом сбора показаний он может теперь приехать за моей консультацией, не таясь от подчиненных.
Действительно, Лестрейд сидел перед камином и листал одну из книг Холмса.
- Вот уж не заподозрил бы в вас любви к поэзии! – воскликнул он, поднимаясь нам навстречу.
- Как вы догадались, что книга моя?
- Но-но, мистер Холмс, - Лестрейд шутливо погрозил пальцем, - на ней ваш экслибрис – отпечаток пальца и монограмма «SH».
- Надо же, заметили! – восхитился Холмс, разом отомстив за «любовь к поэзии». – Ну бог с ней, с книгой, скажите лучше, как ваши успехи.
- Что ж, - Лестрейд потер ладони, - кое-какие успехи есть. Мы узнали имя убитого – это Берт Дуглас, художник.
- Это известно и нам с Уотсоном, - невозмутимо кивнул Холмс.
- Но зато вы не знаете, кто убийца. А я знаю. Осталось только ордер получить, и все.
Холмс побледнел, его губы поджались, совсем исчезнув с лица.
- Сейчас все объясню, - ликовал Лестрейд. – У этого Дугласа одно время была натурщицей некая девица Вавилон. Но матримониальные планы он строил в отношении другой мисс – некой …
- … Остин, - не выдержал Холмс. – Давайте прямо к делу, Лестрейд – что у вас за манера, кота за хвост тянуть!
В другое время я не преминул бы заметить Холмсу, что это и его собственная излюбленная манера тоже, но сейчас я искренне сочувствовал моему другу, оказавшемуся, судя по всему, в проигрыше. Я знал, как мучительно для Холмса сознание превосходства над ним Скотланд-Ярда, а сейчас к этому были объективные причины – так или иначе, но имени Вавилон он не слышал и информацией о ней не владел.
- В самом деле, Лестрейд, выкладывайте, - сказал я сердито. – Вдруг еще вы не правы?
- Не прав? Ха-ха, как бы не так! Вот послушайте: отец этой самой Остин башмачник. Он и так-то недолюбливал будущего зятя, а тут пришел к нему отдать заказ – как раз те самые ботинки, по которым мы с вами определили мастера – и нате вам: застает этого Дугласа с этой Вавилон в такой двусмысленной позе, что и эксперт не решит, рисует он ее или … принимаете? Так вот, этот Остин при девице кричал, что убьет Дугласа в первой же темной подворотне. И не прошло двух недель, как он его и в самом деле убил.
- А доказательства? – лениво спросил Холмс, на чье лицо мало-помалу вернулись живые краски.
- Сейчас, - многочисленно пообещал Лестрейд, копаясь где-то у себя за пазухой. – Вот, смотрите. Это мы нашли у него при обыске, - и развернул некий завернутый в платок предмет.
- Пистолет? – воскликнул Холмс, снова белея как бумага.
- То-то, что пистолет! – физиономия Лестрейда так и светилась от сознания победы. – Итальянский, как видите.
- А сам он что говорит?
- Говорит, что пистолет у него давно, еще от отца. Разрешение на него есть. Ну да ничего, все равно не отвертится – проведем баллистическую экспертизу, и …
- Что это за экспертиза, Лестрейд? - полюбопытствовал я.
Но вместо Лестрейда объяснять мне взялся Холмс:
- Видите ли, Уотсон, при выстреле оружие оставляет на пуле и на гильзе свой совершенно индивидуальный след. След этот неповторим, и по нему, как по почерку можно определить из какого именно оружия выпущена пуля или отброшена гильза. Французы, являющиеся пионерами в криминалистике, уже составляют картотеку оружия, состоящую в описании этих самых индивидуальных качеств для каждой единицы, находящейся в обращении. Мы, англичане, немного отстаем от них, но, как видите, уже и у нас появились ростки рационального подхода к раскрытию преступлений. Что ж, поздравляю вас, Лестрейд, надеюсь, поделитесь со мной результатами экспертизы?
- Еще бы, обязательно поделюсь! Разделите мой триумф! – и инспектор полиции победоносно захохотал.
Лестрейд остался у нас ужинать, мы заговорились, и я снова остался ночевать у Холмса, борясь с упреками своей совести, но утешая себя тем, что жена привыкла к моему отсутствию, благодаря постоянным дежурствам в госпитале, и не должна беспокоиться, зная, что я с Холмсом.
И снова, как и накануне в парке, на меня навалился кошмар. Я видел пыльные портреты зловещих существ с птичьими телами и лицами стариков, обнаженных натурщиц с блестящими пистолетами в руках, а под конец за мной погналось чучело лисы в позолоченных очках.
Я проснулся в ледяном поту от того, что Холмс тряс меня за плечо. Свеча в его руке неровным светом освещала острое лицо, отражаясь в зрачках.
- Вам, похоже, приснилось что-то скверное? – тихо спросил он. – Вы стонали во сне и весь взмокли. Встаньте, покурите, а потом ляжете опять.
Я последовал его совету, но он не ушел, а, поставив свечу на прикроватный столик, раскрыл окно и уселся на подоконник, тоже с папиросой.
- Странная это область – сновидения, проговорил я, чувствуя себя смущенным. – Днем мы посетили этого таксидермиста, а ночь я убегаю от какого-то инфернального чучела лисы. Мозг, находясь в покое, слишком причудливо перерабатывает поступающую информацию.
Холмс, сидящий на подоконнике, казалось, не слышит меня, но при моих последних словах он вдруг вздрогнул и повернул ко мне голову:
- Что вы сказали, Уотсон?
- Бог мой, да ничего такого, - я развел руками. – Только лишь то, что наши сны – причудливое отражение действительности.
- А вы, - его голос стал вкрадчивым, он сполз с подоконника и пересел ко мне на кровать. – Вы, Уотсон, там, в парке, во время убийства что-нибудь видели во сне?
- Вряд ли это вам поможет, - усмехнулся я. – Мне снилась сущая белиберда.
- И можете припомнить?
Я пожал плечами и принялся рассказывать, стараясь ничего не упустить, но, в то же время, невольно посмеиваясь над собой.
К моему удивлению, Холмс слушал внимательно, его глаза не отрывались от моего лица, и в них – я видел это, говоря с ним - нарастало возбуждение. Наконец, когда я закончил, он, словно подчеркнув мой рассказ, хлопнул в ладоши:
- Уотсон, я знаю, кто убийца!
- Кто? - невольно вырвалось у меня.
- Завтра расскажу. При Лестрейде. Спите.
- Холмс! – возмутился я. – От любопытства я теперь не усну!
- Но ведь вы сами все только что рассказали мне. Анализируйте!
- Холмс, я только пересказал свой сон.
- Конечно…
- Но ведь это не Остин, нет?
- Не Остин.
- А эта… баллистическая экспертиза?
- Покажет, что Лестрейд ошибается, а я прав.
- Холмс!
- Уотсон, вы утомлены, вы и в самом деле очень хотите спать…
Его взгляд стал тягучим, как расплавленная карамель, голос протяжным и мягким.
- Холмс, прекратите свои штучки, - сказал я , до слез зевая.
С тихим ласковым смехом он толкнул меня в плечо и опрокинул на постель:
- Сказал вам «завтра», значит завтра. Добрых снов.
Так мне и не удалось ничего добиться, и я еще долго ворочался в постели, пытаясь разрешить заданную загадку, пока не заснул.
Когда, проснувшись, я спустился в гостиную, Холмса не было. Меня ждали дедла в госпитале, я провел там время до полудня, осматривая поправляющихся жертв катастрофы, но и в полдень Холмс еще не вернулся. Появился он ближе к вечеру, усталый, но довольный. Сразу же вытащил из кармана и бросил на стол какой-то цилиндрический предмет.
- Что это, Уотсон?
Я взял вещицу в руки:
- По-моему, наствольный глушитель.
- Совершенно верно. Ну а теперь дождемся Лестрейда, он должен появиться с минуты на минуту. Хотите пока чаю?
- Где вы нашли этот глушитель?
- На свалке – где же еще ему быть? Ну не хотите чаю – не надо. А я выпью. У меня весь день во рту ни крошки не было, так что еще, пожалуй, съем кусок вон того пирога с яблоками.
Он принялся бодро жевать, а я смотрел на него, с трудом подавляя желание взять великого сыщика за воротник и хорошенько потрясти – авось и вытрясу что-нибудь.
Возможно, я проиграл бы своему темпераменту в этом поединке, но выручил звонок в дверь.
- Это Лестрейд, - обрадовался Холмс. – Впустите его, Уотсон.
Физиономия полицейского сыщика отражала самое глубокое уныние.
- Пуля не совпадает? – весело догадался Холмс?
- Не совпадает, проклятая! – Лестрейд в сердцах махнул рукой. – Так все удачно связывалось и – на тебе! Стреляли не из пистолета Остина.
- Не расстраивайтесь, Лестрейд, - Холмс порылся в кармане. – Может это лучше подойдет? – он небрежно бросил на стол маленький свинцовый сильно расплющенный цилиндрик.
Лестрейд как коршун бросился на него:
- Где вы это взяли?
- Вытащил из деревянной стойки забора. Надо же было убийце где-то практиковаться в стрельбе.
- Забора? Какого забора?
- Ближайшего к дому убийцы. Там как раз удобный пустырь, весь прямо-таки усыпанный битым стеклом и дырявыми жестянками – настоящий тир.
- К дому убийцы? – повторил Лестрейд. – Как вы его нашли?
Холмс удобно устроился в кресле, посматривая на нас с Лестрейдом снисходительно.
- Я начал с того, инспектор, что разработал – при помощи Уотсона, разумеется – очередную теорию – да-да, одну из тех, за которые вы так смеетесь надо мной у себя в Скотланд-Ярде, хотя я не устаю доказывать вам их правильность. Я подробнейшим образом выяснил, что снилось Уотсону на скамье в Ковент-Гарденсе, и решил уподобиться языческому оракулу, толкуя сны.
- Бросьте шутить! – вспыхнул Лестрейд. – Речь идет об убийстве, а вы болтаете о толковании снов!
- А я и не думаю шутить. Уотсон сам навел меня ан эту мысль, заметив сегодня ночью, что наши сны всего лишь отражение действительности. Он присутствовал при убийстве, и, хотя мозг его был затуманен сном, но он не мог совсем ничего не слышать и не чувствовать. Он даже кое-что видел – настолько, насколько позволяли сомкнутые веки. Мне оставалось только расшифровать столь своеобразные свидетельские показания.
- И как же вы их расшифровали? – нетерпеливо спросил Лестрейд.
- Не знаю, удалось ли мне это сделать в том случае, если бы круг подозреваемых не был очерчен, - заметил Холмс, - но, к счастью, я придерживаюсь постулата о том, что преступление притягивает преступление, а мне стало известно, что покойный Берт Дуглас рисовал «запрещенные» копии, зарабатывая этим немалые деньги. я стал искать убийцу среди трех названных мне вероятных сообщников. Мы с Уотсоном видели всех троих, но никаких прямых улик не выявили. А вот теперь сыщик-оракул приступает к толкованию.
Он немного повозился в кресле, устраиваясь еще удобнее и, я бы сказал, значительнее. Мы с Лестрейдом молчали, не решаясь поторопить его – он вполне мог бы после этого и замолчать совсем или пуститься в бесконечные отступления, дразня наше любопытство, с нескрываемым удовольствием.
- Прежде всего Уотсон говорил о лесе, - прикрыв глаза, начал Холмс. – Зловещий шорох деревьев, таящаяся угроза…Что это могло быть наяву? Без сомнения, шелест кустов. Ветра не было. Стало быть, из кустов вышли люди. Почему в видениях Уотсона присутствовал элемент угрозы, спросил я себя. Потому, вероятно, что разговор этих людей не был мирным. Они ссорились. Их голоса звучали приглушенно и угрожающе. Далее в сновидении появляется шум воды и треск огня, запах гари, дыма. Полагаю, извините за прозу, что кто-то из собеседников попросту облегчился в кусты, а потом они закурили и, куря, продолжали ссориться. Дальше Уотсону привиделась гроза. Именно это и был момент выстрелов – пороховой запах, хлопок, вспышка – всё это отразилось в спящем мозгу моего друга. Кстати, тут-то я и подумал о глушителе. Как ни устал Уотсон и как ни крепок был его сон, всё же сомневаюсь, что обычный пистолетный выстрел в двух шагах не разбудил бы его. А вот следующее представление прямо навело меня на след убийцы. Уотсону привиделся зверь: свистящий шелест чешуи, бряцанье когтей и отвратительный трупный запах. Вспомните, Уотсон, как шелестела при движениях куртка О.Суллона, как позвякивала у него на поясе связка ключей. Ну а запах его мастерской я, например, и до сих пор чувствую. Пронзительный визг – звук сворачиваемого со ствола глушителя. И, как подтверждение моей догадки, запах скипидара от падающих во сне Уотсона деревьев. Несомненно, все это было навеяно треском ломающихся кустов, сквозь которые продирался, убегая, преступник. А запахом скипидара его одежда пропиталась не меньше, чем запахом тления. Так вот, проанализировав все это, я отправился из Ковент-Гарденса к дому О.Суллона, стараясь вообразить, как бы я поступил на его месте, будь у меня необходимость избавиться от оружия. Так я нашел глушитель. Что до пистолета, думаю, О.Суллон побоялся выбросить подарок отца потенциальной невесты – вы ведь помните, Уотсон, о его отношениях с семьей Риволетти? Вы наверняка его отыщете, Лестрейд, если поторопитесь.
- Но почему, за что он убил Дугласа? – спросил я.
- Помните ключ? Уверен, он от сундука О.Суллона. уверен, что именно там хранятся деньги, вырученные за продажу «запрещенных копий». Так часто делается: ларчик у одного, ключ у другого. У обоих были планы на женитьбу, обоим нужны были деньги, а деньги, джентльмены, это такой предмет, который без обид никогда не поделишь.
- Почему же он не взял ключ?
- Скорее всего, не успел – его, должно быть, вспугнула та самая ночная бабочка, что нашла труп. А потом, главное для него было устранить сообщника, а сундук, в конце концов, он и так как-нибудь открыл бы. кстати, Лестрейд, присмотритесь еще к молодому Олдигейту – сдается мне, подделками он тоже балуется. Так или иначе, рыльце у него в пушку. Это, правда, только внешнее впечатление, но уж коли я избрал себе роль пифии, приходится внимательнее относиться к своим предчувствиям.
Лестрейд недоверчиво хмыкнул, но – я это видел – на самом деле слова Холмса заставили его отнестись с доверием к выводам сыщика – дилетанта.
- Ну хорошо, - резковато сказал он, решившись, - я тотчас отправлю наряд на квартиру О.Суллона. но что, если я не найду у него оружия?
- Только, если будете плохо искать. Пуля – вот она.
- Да, правда… пуля …
- Не медлите, Лестрейд, О.Суллон не дурак. наш визит мог его и насторожить.
- Я отправляюсь немедленно, - кивнул полицейский.
***
Остается сообщить лишь немногое: О.Суллон предстал перед судом и был осужден, оружие у него нашли и изъяли. Что же до мистера Олдигейта, он попался на фальшивой картине три года спустя и отправился в Дартмур отбывать наказание. О других участниках драмы, увы, я больше ничего не слышал.

---

Пишет  hoelmes:

12.11.2011 в 20:51

Название: Съёмки
Автор: Hoelmes
Фандом:ШХ от Гая Ричи
Герои: Холмс, Уотсон
Рейтинг: G
Жанр: юмор
Дисклеймер:Не виноватая я – они сами!
Саммари: Шерлок влюблён, но снимается в кино.
Музыка: М.Боярский "Снимается кино"

URL комментария

---

---

Хозяин Сэмплиер-холла.

www.proza.ru/2009/11/18/1169 - ссылка на всё произведение целиком на прозе.ру

запись создана: 14.10.2011 в 14:58

@темы: Шерлок Холмс

---

О себе:
Страна: Россия, конкретнее - Саратов

Интересы:

Кино: Английское кино, Детективы, Историческое кино, Классика кино, Советское кино, просто хорошее кино.
Компьютеры: Интернет Музыка (mp3)
Литература:Проза - детективы,фэнтези, мистика. Фанфикшн
Музыка: индивидуальный подход.
Наука и образование: МедВУЗ
Сфера деятельности: врач
Увлечения: Творчество, Чтение, Рисование
Философия: собственная, парадоксальная.
Дополнительные интересы: Викторианская эпоха, Шерлок Холмс и доктор Ватсон, В. Ливанов, Дж. Бретт, Б. Рэтбоун, К. Пламмер, П. Кушинг, Н. Вильямсон, Й. Ричардсон, Фанфики, Гарри Поттер со всей шайкой, Снейп - отдельно, доктор Хаус , Ольга Громыко, Б.Акунин, В.Крапивин.
Любимое занятие: клипить клипы.

запись создана: 14.10.2011 в 15:13

---

Несколько ссылок на мои клипы о Холмсе. Обожаю клипить.

www.youtube.com/watch?v=iqtk79p6vfE - это на песню Лоры Бочаровой "Шерлок Холмс"

www.youtube.com/watch?v=Bob6N7l3Ro4 - это "Лондонский туман" Камбуровой

www.youtube.com/watch?v=CLuJwzPXs2g - шутка на тему кастинга на нового "Шерлока Холмса" Гая Ричи.

www.youtube.com/watch?v=bSSbyXN-l5k - продолжаю традицию примеривать эту песенку к Холмсам.

www.youtube.com/watch?v=niA-JZdJvrk - песня очень классная, примерила её к рейхенбахским событиям.

@темы: Шерлок Холмс

---

Автор: HOELMES(ну, в смысле, я)
Название: Совпадение
Фандом: Шерлок Холмс
Пейринг: Холмс/Ватсон
Дисклеймер: Дойл дал, а мы берём
Предупреждение: один герой посмертно. Грустно. Секса нет

Я привык каждый вечер видеть его здесь. Он очень стар. Сед, как лунь. Когда-то, полагаю, он был высок и строен, но теперь просто страшно худ, спина у него согнутая, и при ходьбе он опирается на две палки сразу. У него глаза цвета осеннего неба. Их взгляд отрешённо скользит, ни на чём не задерживаясь. Вернее сказать, задерживаясь на ничём. На это ничто он может смотреть очень долго, и выражение его лица непроницаемо, как гипсовая маска.
Он приходит из-за холма, подолгу отдыхая после каждых десяти шагов. Это его система. Он ригиден, как все старики. Потом он садится на камень у самой воды и, положив подбородок на ручку одной из своих палок, сидит, не то думая о чём-то своём, не то задремав.
Я хотел бы нарисовать его, но не могу делать это исподтишка. А заговорить не решаюсь, хотя иногда он как будто бы косится в мою сторону. У него суровое лицо, совсем не походит на то, что принято называть «добренький дедушка».
Сегодня он опаздывает к своему обычному часу. И, услышав, наконец, его шаги, я понимаю, что что-то не так. Спина согнута больше, чем прежде, шаги ещё неуверенней, и опора на трости ещё тяжелее. И останавливается он не через десять, а через пять шагов. Нет, теперь через шесть. Похоже, сегодня он вообще не придерживается своей системы.
Наконец, достигнув привычного камня, садится медленно и тяжело. Вынимает из кармана платок, но и ещё кое-что выпадает вместе с ним. Я вижу официального вида бланк с траурной чёрной полоской. Теперь мне понятна причина такого нарушения правильного порядка сегодня. Кто-то умер. На таких бланках присылают извещения о смерти.
Он наклоняется поднять, тянется длинными, дрожащими прокуренными пальцами с артритическими утолщениями суставов. Вот-вот потеряет равновесие.
- Позвольте вам помочь, сэр.
Подавая ему бумагу, мельком вижу, что не ошибся – это, действительно, извещение. Какой-то дом ветеранов-инвалидов. Родственник или знакомый. Горький привет его молодости, должно быть.
- Благодарю вас, молодой человек.
- Я.., – я мнусь, не зная, что сказать, но и молча отойти неловко. – Я соболезную...
- Не стоит.
Ему, кажется, тоже неловко, и он спрашивает о моём мольберте.
- Просто хобби. Я учусь в медицинском, в Эдинбурге. Приехал на каникулы. Моя мать – вдова Уотсон из Крампл-вулидж.
Что-то неуловимо переменяется в лице старика. По нему словно лёгким крылом промелькивает тень.
- А как ваше имя? – с беспокойством спрашивает он.
- Джон. Джон Грегори.
- Не может быть!
Это восклицание удивляет меня:
- Собственно, почему?
Несколько мгновений он смотрит на меня непонимающим взглядом, словно разбуженный, потом, усмехнувшись, качает головой:
- Нет-нет, милый мальчик, это я не вам.
- Не мне? – мне становится всё труднее его понимать.
- Себе. Да, себе. В старости начинаешь говорить сам с собой, потому что былых собеседников всё меньше. Итак, вас преследует идея написать мой портрет?
- Да, но откуда вы...
- Мальчик, это совсем просто. Вы все эти дни поглядываете на меня, вот так склонив голову. Оценивающе поглядываете, я бы сказал. И вы берётесь за свой этюдник, а потом качаете головой и снова кладёте его – не без сожаления. Вывод: вы хотели бы рисовать меня, но не решаетесь обратиться ко мне с этой просьбой.
- Всё верно, - я немного удивлён его проницательностью – все эти дни мне казалось, что он едва замечает меня.
- Вы можете, - говорит он. – Сегодня не лучший день, но я приду сюда снова. Конечно, если я буду жив. Это обстоятельство всегда стоит принимать в расчет, когда тебе за восемьдесят. Мы, старики, довольно уязвимы.
Он сворачивает бумагу и снова прячет в карман.
- Один хороший человек, - говорит он, отвечая, скорее, моему вопросительному взгляду, чем каким-либо словам. – Возможно, не лучший, но лучший для меня, если вы, конечно, меня понимаете. Это нормально. Старики должны умирать, чтобы молодые могли размножаться. Не так ли, Джон Уотсон? Надо же! Джон Уотсон. Какое поразительно совпадение.., - и вдруг он роняет лицо в ладони и не по-стариковски, громко, взахлёб плачет.