@темы: Личное

---

Автор Дарина Березина около года назад позволила мне сделать перевод вот этого:

Романс про Лиса-3
Ви тільки не вірте, мій Принце, будь-ласка, не треба,
коли я казатиму знову про лан неозорий,
бо стигле колосся давно вже зотліло на порох,
бо згасли волошки і тінь їх розвіяно вітром…

Ви тільки, мій Принце, будь-ласка, не треба, не вірте,
коли я казатиму знов, що обряди всесильні...
Сузір’я слідів вигасає на літеплій глині,
і сонце безжальне випалює мертві зіниці…

Ви тільки, будь-ласка, не треба, не вірте, мій Принце,
коли я казатиму знов про сто тисяч і більше
лисиць і мисливців. Розкраяна пострілом тиша
стоїть за плечем - безнадійна остання поразка…

Ви тільки, не треба, не вірте, мій Принце, будь-ласка,
коли я казатиму знов про трояндову ніжність.
Принада пелюстків - спокуса підступна і хижа,
як голос зірок в порожнечі серпневого неба…

Ви тільки не вірте, мій Принце, будь-ласка, не треба,
коли я казатиму знову про приспану пам’ять,
про ніжність, солодко-терпку, як шовковиця стигла,
про вміння чекати, тамуючи тугу і відчай…

…коли я проситиму знов, щоб мене приручили…
Поскольку это был едва ли не первый мой опыт литературного переводчика( а по мне, это лучше назвать просто "приглаживатель построчников"), провозилась я долго, но понравился сам процесс. А вот это - продукт:

Вы только не верьте, мой принц, не верьте не надо,
Когда я скажу о поле необозримом.
Ведь море колосьев спелых истлело прахом
И тень васильковых звёзд унесло по ветру

Вы только не верьте, мой принц, не надо не верьте.
Когда я скажу о всесилии ритуалов.
Созвездья следов угасают на тёплой глине
И солнечный луч выжигает зрачки из глазниц.

Вы только не вертьте, не надо, не верьте, мой принц
Когда я скажу о тысяче лис и ловчих
От выстрела эхо звучит безнадёжным тоном
Последнего поражения жизни смерти

Вы только не верьте , мой принц, не надо, не верьте.
Когда я скажу о розе в далёкой дали.
Нас губят нарочно те, кого мы полюбим,
Как звёзд голоса, что чаруют, но смерть – награда.

Вы только не верьте, мой принц, не верьте, не надо.
Когда я скажу о забвеньи, что мёда слаще,
О нежности, терпкой, словно терновник в чаще
О том, что уменье ждать не так уж мучительно

Когда я опять начну просить приручить меня...

Очень было бы хорошо, если кто-то, говорящий и на русском, и на украинском, черканул мне, насколько это годно или ужос-ужос, а то мне занятие показалось привлекательным...

@темы: Стихира

---

Мрачная история

Этот фик вызвал противоречивый отклик в Хаус- фандоме, по жанру - чернуха, присутствуют сцены насилия и унижения. И всё-таки хочу выложить.

Название: Квиты
Автор:hoelmes
Пейринг Хаус/Уилсон
Жанр: дарк
Рейтинг: NC 17
Саммари: вскоре после начала своего финального "пути в закат" ребята попадают в руки отморозков
Ворнинг: дарковый ангст, содержащий подробные сцены насилия над главными персонажами.
Дисклаймер: и не пытаюсь
Предупреждение: первый опыт в этом жанре, тапочки попрошу помягче.

По виску Хауса стекают капли пота. Но он спокоен. Олимпийски спокоен. Смотрит в небо, любуясь облаками, как будто дуло, приставленное к виску, его совершенно не беспокоит.
Их семеро – библейское число. Семь отморозков. Двое белые, один метис, трое - дань политкорректности – афроамериканцы... Седьмой, кажется, китаец. Два ствола и четыре ножа в испещренных татуировками и ожогами от папирос руках.
Уилсона бьёт дрожь, которую он никак не может унять, как ни старается. Очень страшно. Он всегда боялся насилия, благополучный еврейский мальчик-левша с небольшим сходящимся косоглазием. Боялся дразнилок, боялся подначек, боялся, что кто-нибудь захочет с ним подраться. Поэтому и прописанных врачом очков для коррекции косоглазия не носил – не хотел выделяться.
Хаус всегда выделялся. Активно выделялся. За пять десятков лет не научился придерживать язык, и вот результат – помятый джип на обочине, разбитая «хонда» Хауса, его, Уилсона, «харлей» - целый, без единой царапины. И пистолет, приставленный к виску.
- Ребята, - робко пытается Уилсон выправить ситуацию. – Не надо. Я... я заплачу.
- Ещё как! – гогочет метис – на нём детская бейсболка с Дональдом даком. – Ещё как заплатишь, Мойша!
Хаус смотрит в облака. Выражение его лица мечтательное. Уилсон чувствует, что дрожит уже не только от страха, но и от злости. Он вынужден унижаться из-за Хаусового раздутого самомнения, из-за того, что этот гад сначала впилился в бампер внезапно затормозившего джипа, а потом начал осыпать оскорблениями всю эту компанию. Хотя с первого взгляда видно было, что мальчики не из тех, которые будут терпеть оскорбления от хромого придурка и его жидковатого во всех отношениях приятеля.
- Смотри-ка, - вмешивается один из негров. – Эму всё пофиг. Типа мы не о нём говорим.
- Сейчас шмальну в башку, небось не будет пофиг, - ухмыляется тот, что держит пистолет.
- Сначала этого, - метис указывает на Уилсона. – В ногу. Пусть оба хромают. Сладкая парочка колченогих геев.
Китаец – у него второй пистолет – ухмыляется и чуть приподнимает ствол. Теперь второе дуло смотрит на Уилсона, а Уилсон испытывает почти нестерпимый позыв помочиться.
-Не логично, - спокойно говорит Хаус. – Он вас не трогал.
- А на кой нам логика – мы просто тебя достать хотим, - на этот раз совершенно логично растолковывает толстый тип с татуировкой на лаково блестящей лысине – маслом он её мажет, что ли?
- Отстрели ему член, Ли.
- Которёму? – уточняет китаец с нездоровым оживлением.
- Сейчас выясним, - метис, кажется, нацелился превратить спонтанную разборку в забаву. – Значит так, мальчики... Слушай сначала ты, - он тычет пальцем Уилсону в грудь. – Или ты сейчас сосёшь его член, или я отстреливаю твой. Считаю до десяти. Раз...
Вот теперь в Хаусе просыпается интерес не только к облакам. Он переводит взгляд на Уилсона. Словно безмолвно спрашивает его: «Ну, что ты будешь делать, Джимми-бой?»
- Два... – говорит метис.
Капли пота на виске Хауса превращаются в струйку. Он по-прежнему молчит. Но в глазах его начинает нарастать боль. Прямо по десятибалльной болевой шкале: единица, тройка, четвёрка...
- Три...
Уилсон открывает рот – неужели он ещё надеется воззвать к разуму этих типов? Нет, не произносит ни звука. Кажется, он онемел. Хаус вдруг вспоминает это выражение его лица. Оно появлялось изредка, когда Хаус отмачивал какую-нибудь совершенно нестерпимую штуку, когда бил ниже пояса. Что-то вроде кражи наркотика у умершего больного или той размноженной порнокассеты или надгробного венка, заказанного прямо в номер с надписью «Лучшему секс-символу от безутешных секс-поклонниц». Страшное подозрение закрадывается в душу Хауса: «Я делал ему больно? Каждый раз я делал ему по-настоящему больно? Я мучал его?»
-Четыре...
По болевой шкале «шесть» и продолжает расти. Уилсон растерянно моргает. Он всё ещё не может поверить, что это всерьёз? Тёмные глаза наполняются слезами.
- Пять...
Его губы и подбородок начинают дрожать. Всё сильнее и сильнее. Он не хочет, чтобы его слабость заметили, но она очевидна.
- Шесть...
По болевой шкале «восемь». Слёзы Уилсона выходят из берегов. Китаец отчётливо целится в середину молнии на его брюках. Если бы ему сейчас хоть помочиться позволили, может быть, стало бы легче. Может быть, он даже сумел бы не плакать, не потешать этих недочеловеков своими слезами. «Гои», - вспоминает он нужное слово. Не просто иноверцы. Не Хаус, не Чейз – вот эти по-настоящему гои. Неверные. Не люди.
- Семь...
Каждая названная цифра словно падает на невидимую плиту, придавившую его к земле. Могильную плиту. За что ему это? Он никогда не унижал людей, ему не за что воздавать вот этим. Неужели он должен расплачиваться за Хауса? Видимо, должен. Видимо, он обязался кому-то с того самого первого дня, когда подписал их незримый контракт собственной кровью. Он порезался об осколок, и когда протянул руку для пожатия, внезапная боль заставила быстро сквозь зубы втянуть воздух. «Как тебя зовут? – переспросил Хаус. – Я не расслышал – ты зашипел, как придавленный кот. Что там у тебя? Стекло?» - «Нет, ничего. Просто порезался... Джеймс Уилсон» - «Грэг Хаус. Ты здорово метаешь бутылки. Пива хочешь? Два первых доклада – отстой, а до третьего ещё успеешь принять душ».
- Восемь...
У Хауса полная «десятка». Он, наконец, расклеивает пересохшие губы:
- Уилсон...
Это просьба, мольба. «Уилсон, сделай так, как они говорят. Я виноват, я – дерьмо, но сейчас сделай так, как они говорят».
- Девять...
- Уилсон!
Уилсон зажмуривает глаза и стискивает зубы. Что это? Он не сдаётся? Он ждёт выстрела? Поверил в этот выстрел, но не сдаётся?
- Десять...
Уилсон вздрагивает, и по внутренней стороне его джинсов текут тёмные струйки. Лицо Хауса мёртвое – белое и мокрое. Но выстрела нет.
- Смотрите, - ржёт довольный толстяк. – Он обоссался! Со страху обоссался!
На мгновение Хаусу кажется, что Джеймс сейчас упадёт. Упадёт и, может быть, умрёт прямо здесь, на проезжей, но – вот дьявол – совершенно пустой дороге. А метис между тем меняет правила игры.
- Ладно, придурок. Своего члена тебе не жалко. Давай, отсоси ему, не то я не тебе, а ему башку прострелю.
- Может, давай я у него отсосу, - неожиданно предлагает Хаус. – А хочешь, у тебя отсосу? У вас у всех по-очереди? Идёт?
На отупевших физиономиях мелькает сомнение – предложение кажется заманчивым, но китаец, качая головой, отвечает за всех:
- Не, не нада. Отгрызёт пиписьки всем – вы на него посьмотрите.
- А, зараза! – раздосадованный несбывшимся метис бьёт Хауса рукояткой по голове. Хаус отшатывается, но на ногах удерживается. Теперь по его виску течёт не только пот, но и кровь.
Уилсон медленно открывает глаза и смотрит тупо, словно только что проснулся после глубокого наркоза.
- Ты слышишь? – один из негров тыкает его кулаком в рёбра. – Давай, соси, не то щас пристрелим его.
Уилсон молча и так же медленно опускается на колени. Хаус чувствует его пальцы на замке молнии своих «Рэнглеров».
- Не надо... – говорит он сипло.
- Ты бы, сука, - отчётливо, внятно говорит Уилсон, – раньше своё «не надо» применил, когда пасть на них разевал. Помоги расстегнуть, сволочь!
У него обветренные губы и совершенно нет слюны. Хаус смотрит в облака. Его лицо неподвижно. По неподвижному лицу текут слёзы. Пальцы запутались в волосах Уилсона. Он не хочет больше жить, но человек не может умереть вот так, по своему выбору. Лучше бы он насмерть разбился об этот крутой джипёшник. Лучше бы его убило током, лучше бы он истёк кровью в ванне. Лучше бы... У него было много шансов сделать лучше.
Возбуждение нарастает толчками. Это возбуждение не нужно ему, он его не хочет, он вообще в нём не участвует – чисто физиологическая реакция. Он сжимает зубы так, что, кажется, открыв рот, сплюнет на землю дентиновое крошево. Уилсон судорожно всхлипывает, и это почему-то сильнее всего подталкивает его к концу. И он кончает Уилсону в рот с непроизвольным тихим стоном. И Уилсон давится его спермой, и его рвёт этой спермой Хаусу на спущенные штаны под весёлый гогот компании идиотов.
- Атас! – вдруг кричит один из негров. – Копы!
Несколько мгновений суетливых телодвижений, и помятый джип срывается с места, оставляя над дорогой только синий призрачный дымок выхлопа. Словно ничего и не было.
Что это? Почему не чуть раньше? Почему судьба позволила, чтобы всё это произошло, и уже потом послала своего ангела с ягнёнком? Исаак уже мёртв. Жертвоприношение свершилось.
«Копы» оказываются никакими не копами. Это машина почтовой связи. Издалека можно и перепутать. Видя валяющиеся на обочине мотоциклы, они было притормаживают, но разглядев, чем заняты мотоциклисты, снова газуют с восторженным бибиканьем.
Уилсон, сидя на земле, громко и судорожно рыдает. Это, в принципе, неплохо. Это здоровая реакция. Его психика в порядке. Всё будет в порядке.
Хаус совсем стащил джинсы, озабоченно разглядывает их.
- Ты никакой здесь лужи поблизости не заметил? Ополоснуться бы...
Уилсон перестаёт плакать так резко, словно его плач отсекли ножом.
- Ополоснуться? – с недоумением переспрашивает он. – Ополоснуться – и всё?
- Ну нет, не всё. Ещё добраться до какого-нибудь постоялого двора, позвонить эвакуаторам, чтобы мотоцикл забрали в ремонт, принять ванну, выпить чего-нибудь, а потом уж от души потерзаться, если хочешь.
Хаус говорит развязно, потому что напрашивается. Очень хочется, чтобы Уилсон не выдержал и дал по физиономии. Не даёт. Продолжает сидеть на земле, только больше не плачет. Ещё неизвестно, что хуже.
- Вставай. Поедем. Твой «харлей» на ходу. Я за руль.
- Штаны не наденешь?
- Сперма, как таковая, меня не особо напрягает, но с примесью твоего ланча... Лучше уж в плавках.
Уилсон снова судорожно вздыхает. Уже без слёз. А потом даёт и разумный совет:
- Лучше штаны вытри плавками, а плавки выброси.
Хаус следует разумному совету. Потом за руль поднимает и выводит на дорогу мотоцикл Уилсона.
- Надень шлем, Джеймс.
- Зачем?
- Понимаешь... не гарантирую тебе сейчас безопасной езды.
- Мне плевать, - ровным голосом отвечает Уилсон.
На это Хаус молчит довольно долго. Смотрит в глаза Уилсона, ещё более тёмные, чем обычно, и всё ещё влажные после слёз. У него снова близко к «десятке».
- Джеймс, надень чёртов шлем!
На этот раз Уилсон не возражает, но и попытки надеть шлем не делает. Хаус сам нахлобучивает шлем ему на голову, застёгивает ремень под подбородком. От прикосновения его руки Уилсон вздрагивает. И потом, когда сидит в мотоциклетном седле у него за спиной, внимательно следит за тем, чтобы не коснуться. А ведь раньше, когда случалось ездить вот так, крепко обхватывал руками, прижимался грудью к спине, да ещё орал что-нибудь весело-возбуждённое в ухо. Неужели такого больше не будет? Хаус чувствует себя так, словно тонет в вязкой, чёрной, похожей на мазут, тоске. И кричит почти злобно, поворачивая голову в шлеме назад, как сова.
- Уилсон, держись, так твою! Свалишься!
Слава богу, всё-таки слегка прихватывает пальцами за ремень. Но тела всё равно старается не коснуться.
В гостиничном номере Уилсон проводит в душе больше часа. Хаусу хватает десяти минут, потому что он-то знает точно, что не всякую грязь смоешь горячей водой. Джинсы он, молча, комкает и запихивает в мусорный бак – и свои, и Уилсона. Уилсон не возражает. Он сейчас в спортивных трико и белой майке с надписью «Гринпис» и рисунком кленового листа – почему-то красного.
- Хаус, у тебя рана на голове, - напоминает тусклым голосом. – Помочь?
- Интересно, как ты будешь помогать, не дотрагиваясь? – в голосе Хауса звучит отчётливая досада.
- Подожди... – Уилсон, кажется, в замешательстве. – Ты... злишься на меня? Но ведь... но ведь это ты во всём виноват... Это из-за тебя... Всегда всё из-за тебя... Ты... ты сволочь, Хаус! Ты мне, видимо, в наказание послан. Ты... – у него не хватает слов, и он замолкает, продолжая в бессилии качать головой.
- Но, Уилсон... – у Хауса хриплый, словно простуженный голос. – Что же я теперь поделаю? Ведь я не могу отменить того, что случилось... Ой, вот только не начинай снова плакать!
- Я не плачу, - Уилсон поднимает голову и отводит ладони от лица. Действительно, его глаза сухие и холодные. – Знаешь... утром я вернусь в Принстон.
Теперь уже Хаус теряет дар речи. Он чувствует себя выброшенной на берег рыбой.
- А... а я? Уилсон, ты... снова меня бросаешь? Ты предаёшь!
- Ты этого стоишь, - говорит Уилсон.
«Лучше бы тот мерзавец выстрелил в меня, - думает Уилсон, глядя на растерянного Хауса. – Лучше бы отстрелил мне то, что собирался. Лучше бы совсем застрелил. Боже, за что ты отвернулся от меня? Что я тебе сделал, Боже? Ну да, врал, прелюбодействовал, убивал – пусть из сострадания, пусть безнадёжно больных – да, не помнил день покоя, поминал имя божье всуе, не всегда чтил отца и мать, но ведь все так делают! Да, сотворил себе кумира. Вот он, стоит напротив с перекошенной физиономией, забыв про больную ногу, которая дрожит уже – вот-вот напомнит о себе мышечным спазмом».
Тихо, почти угрожающе:
- Не делай этого, Уилсон...
- Неужели ты думаешь, я с этого кайф ловлю, Хаус?
- Тогда почему хочешь уйти?
- Потому что не могу остаться.
Нога Хауса включается в игру. Охнув, он припадает на неё. И Уилсон делает непроизвольное движение, чтобы поддержать. Но Хаусу не нужна поддержка – он вдруг решительно опускается на колени.
- Ты... что делаешь?
У спортивных трико нет молнии, их можно спустить до колен одним рывком.
- Хаус!
- Молчи, дурак! Так надо.
- Хаус, ты спятил! Ты... - Уилсон, задохнувшись, замолкает.
У Хауса мягкие губы. Их прикосновения легки и полны любви. И боли. Боже, сколько же в нём боли! Уилсон снова плачет – на этот раз беззвучно, просто слёзы текут и текут себе беспрепятственно. Это не страсть, это очищение. Это его душа изливается соками, и приходит успокоение и, может быть, мудрость.
И потом, когда он засыпает - головой на плече Хауса, он уже знает совершенно точно, что душу невозможно запачкать никакой грязью, и отравить ядом, и погубить смертью. И когда Хаус, засыпая, спрашивает его уже совсем сонно, но всё равно по-Хаусовски цинично:
- Ну что, мы квиты, Джимми-бой? - он отвечает, сдерживая улыбку:
- В расчете. Спи, Хаус.

@темы: Доктор Хаус, Докитор Хаус

---

Фанфик о докторе Хаусе.

Название: Ещё один шанс.
Автор: hoelmes9494
категория: джен, мистика-фантастика
канон "Доктор Хаус", естественно. своего рода сиквел.
размер: миди
саммари: Хаус попадает на тот свет - в зал страшного суда.
дисклаймер: все права у создателей, я так, погулять вышла.

- Время смерти: девятнадцать, сорок пять...
- Грегори Хаус. Пятьдесят девять. Белый. Четвёртая положительная. Принстон. Соединённые Штаты Америки. Женат.
- Брак фиктивный, - немедленно подсказали откуда-то снизу.
Регистратор недоверчиво глянул в текст поверх очков и что-то черканул между строк.
- Причина смерти: разможжение головного мозга вследствие тяжёлой черепно-мозговой травмы. Причинитель смерти — водитель грузовой автомашины...
- Ладно, это потом, - остановил Главный. - Объявляй.
Регистратор прокашлялся и, нажав кнопку селектора, привычно загнусавил:
- Всем встречающим Грегори Хауса из Принстона воплотиться на центральной подъездной аллее... Повторяю: всем желающим встретить Грегори Хауса из Принстона, Соединённые Штаты Америки, немедленно воплотиться на центральной подъездной аллее.
Почти тотчас раздались лёгкие хлопки, запахло озоном. Первым явился из клубов пара пожилой мужчина в военном мундире, увешанном орденами, следом за ним возник смуглый парень-индус в голубой рубашке и джинсах, худощавая стройная женщина лет тридцати, с небольшим, скуластая, зеленоглазая, в инвалидном кресле, и, наконец, последними на аллее воплотились, переругиваясь, двое — высокая голенастая блондинка в красном брючном костюме и кареглазый бледный мужчина с «онкологическим» браслетом на руке.
Именно по поводу браслета они и переругивались:
- Зачем ты его нацепил? Тоже, нашёл украшение, - сердилась женщина. - Мог бы оставить в номере — он тебе и не идёт совсем.
- Он не снимается. Здесь, знаешь ли, есть такие вещи, от которых избавиться нельзя.
- Врёшь. Ты ещё полгода назад мог написать заявление, но ты и не попытался. Ты никогда не пытаешься сделать хоть что-то для себя.
- Нет, не вру, - откликнулся кареглазый, беспокойно всматриваясь в начало аллеи, почти совершенно скрытое за туманом. - Я писал. Его отклонили. Ты ведь тоже всё время носишь с собой пузырёк с амонтадином.
- Потому что я проспорила санитарам, а не потому что... - уперев руки в бёдра, начала блондинка, но смуглый парень сделал несколько шагов в их сторону и, словно ни к кому не обращаясь, проговорил с надеждой:
- А может... это ошибка?
- Не ошибка, а его вечная чёртова непунктуальность и безалаберность. - проворчал военный, беспокойно поглядывая на часы. - Даже умереть вовремя не может.
- Не хочет, - поправил тот, что с браслетом. - Он будет биться за жизнь до последнего...
- По правилам, - напомнила женщина из инвалидного кресла, - если время смерти объявлено, допустимая задержка...
- Да плевал он на правила, - с удовольствием заявил смуглый парень. - Помните, когда он...
Договорить он не успел — чинную патриархальную тишину чистилица взрезал треск мотоциклетного мотора, и на подъездную аллею ворвался байкер в кожанной куртке, без шлема, разбрызгивая с колёс ещё земную грязь, а с разбитой головы капли крови. Лихо затормозив, он обвёл присутствующих пронзительными голубыми глазами и хрипловато проговорил:
- Привет. Судя по собравшейся здесь компании, я умер?
- Вроде того, - поспешно откликнулся мужчина с браслетом. - Не пугайся.
- Похоже, что я пугаюсь? - фыркнул байкер и закрутил окровавленной головой, осматриваясь. Увидел он, правда, мало интересного — более или менее далёкую перспективу скрывали клубы не то дыма, не то пара.
- Ты опоздал на семь с половиной минут, - веско проговорил военный. - Как всегда...
- Как будто это должно здесь кого-нибудь беспокоить, - пожала скептически плечом блондинка.
- Привет, па! Беспощадная Стерва, и ты — тут как тут?
«Беспощадная Стерва» иронически улыбнулась, приподняв брови.
- А зачем сюда торопиться? - с искренним недоумением спросил парень в джинсах.
- А ты зачем торопился? - поддела его девушка в инвалидном кресле. - Хаус, здравствуйте.
- Привет, Тринадцатая! Привет, Катнер! Вам, кстати, не кажется, что пожелание здравствовать для рая выглядит как-то чересчур нелепо?
- Это не рай, - поправил мужчина с браслетом.
- Ну, если это ад, то что ты здесь делаешь?
- Не рай и не ад. Это чистилище. Фильтр.
- Чистилище по немецкой химтехнологии? Ну и как? Легко грехи отходят?
- Не зубоскаль, - одёрнул военный. - Тебе это всё ещё предстоит, между прочим. И одними шуточками не отделаешься. Джеймс, у меня только на тебя вся надежда — подстрахуешь его? Если он начнёт дерзить Главному... Во сколько ему назначено?
- Время ещё есть, мистер Хаус, не волнуйтесь. Я прослежу, - пообещал мужчина с браслетом.
- Пойдёмте, - позвал Катнер. - Вам ещё нужно рану на голове обработать. С кровищей в зал могут и не пустить — меня не пускали.
- Вот те раз! Здесь это тоже нужно? А я-то было размечтался, что у мёртвых ничего не болит, и раны сами заживают...
- Они у живых-то сами не заживают, - фыркнула «Большая Стерва». - Поторапливайтесь. Это вам не лицензирование — тут всё по-настоящему.
Байкер, наконец, слез со своего мотоцикла, но, попытавшись сделать шаг, охнул, схватившись за правое бедро и чуть не упал из-за того, что нога предательски подогнулась.
-Что?! - возмущённо обернулся он, всё ещё морщась, к мужчине с браслетом, названному Джеймсом. - Это что же, у меня и здесь будет нога болеть?
- Ну, это ведь не рай пока, - виновато отозвался тот. - Фильтр... Тут у всех болит.
- И у тебя?
- А что он, особенный? - сердито хмыкнул мистер Хаус. - Ему ещё не так плохо, он сюда под морфием попал. Ты вот у этого парнишки спроси, у Катнера.
- Да ничего, нормально, - поспешно пробормотал Катнер, трогая голову. - Я привык...
На лице байкера - если верить объявлению регистратора, его имя при жизни было Грегори Хаус — застыло выражение задумчивости.
- А голова? Голова-то не болит...
- Во-первых, сгоряча, во-вторых, ты под викодином, а, в-третьих, мало ли, что тебе в реанимации накололи.
- Понятно...Эй, а где тут отлить? - неожиданно спросил он. - И, кстати, если тут положено, чтобы болело, где мои трость и викодин?
- Насчёт отлить вон в ту кабину, - показал Джеймс. - Только не промахнись с географией. - Сегодня дожди над Огайо и Филадельфией. Ну, там сам разберёшься — смотри на указатели. А что касается трости, я думаю... Ага, вот она! - удовлетворённо воскликнул он, видя как Хаус ошеломлённо уставился на появившуюся в его руках конструкцию из самшита и бычьего пениса.
- Что это? - возмущённо спросил он.
- Понимаешь... - замялся Джеймс. - Здесь исполняются только истинные желания и потребности. Очевидно, эта штука более созвучна твоей душе, чем какая-либо другая подобная.
- Заткнись, - простонал Хаус, направляясь к кабине с двумя нулями, светящимися и напоминающими нимбы — притом, он готов был поклясться, что только мгновение назад никакой кабины не было.
Некоторое время он развлекался хитрым способом отправления естественных нужд в потустороннем мире, приведя в замешательство наземные метеослужбы четырёх государств, пока его не выставил из кабинки хмурый уборщик с мокрой шваброй в бледно-сиреневой униформе и с распространяемым вокруг себя резким ароматом нектара. Его помятые крылья вяло волочились по полу.
- Архангельские трубы, похоже, тоже порой горят, - заметил Хаус, покидая божественный ватерклозет.
К его удивлению, оказался он уже не на только что покинутой центральной аллее а в длинном казённого вида коридоре, по обеим стенам которого тянулись одинаковые скучные двери с весёлыми надписями: «Обетенный зал», «Остракизменная», «Кровосмесительная», «Малая исповедальня», «Камера хранения талисманов», «Консультация братоубийц», «Приём по малым грехам». Красочный плакат между дверями информировал: «Души, не сдавшие зачётный минимум по покаянию к свидетельству на стороне защиты допущены не будут. Рассмотрение апелляций — тринадцатого числа каждого месяца». И пониже — мелким шрифтом: «Памятка вновь прибывшим: перед вступлением в зал заседаний снять с себя религиозные предметы и атрибуты, как то нательные кресты, ладанки, образа, кипы и пр. Разрешается иметь при себе неотъемлемые предметы, избегать сквернословия и божбы».
- Что такое неотъемлемые предметы?
Джеймс, каким-то образом оказавшийся рядом, указал подбородком на трость:
- Для тебя вот это, например. Ещё викодин и, наверное, мотоцикл. Но ты же его в зал заседаний не потащишь...
- А что там делают, в этом зале?
- Судят, - как о само собой разумеющемся откликнулся Джеймс, пожав плечами.
- И...?
- Или дают срок здесь, как большинству, или отправляют выше или...
- Или ниже?
- Да нет там никакого «ниже», Хаус. Просто небытие. Пустота... Покажи-ка твою голову. Мозги лучше упихать обратно — во время суда они тебе ещё понадобятся.
- Значит, насчёт пустоты я всё-таки был прав, а, Уилсон?
- Ну... частично — да. - он повёл рукой над окровавленной раной Хауса, и вверх стал подниматься зловонный дым.
- Эй, полегче! Жжёт!
- Ничего, потерпишь. Ух ты, как разворотил! Лобовое?
- Для меня — да. Я ему в бок врезался. Мексиканский пижон — до сих пор водил только осликов в поводу, а тут взялся... Почему ты остался один? Где все?
- Они будут в зале — ты их увидишь.
- А ты?
- Я — твой свидетель защиты. Ну, и проводник...
- Что, уже сдал зачёты по покаянию? - Хаус кивнул на плакат.
- Ну... да, в общем... Из-за истории с болезнью Адиссона трижды пересдавал. Думал, с Триттером будет больше проблем, но там даже вопросов не задали. А в чаше был самый увесистый камушек...
- Ну, наверное, вина и покаяние не всегда соразмерны.
- А ты, я смотрю, уже врубился в здешнюю арифметику. Ну, готовься... Видел твоё личное дело — увесистый том...
Хаус усмехнулся, чувствуя, как робость всё более властно вползает к нему под рубашку, вызывая целый великий исход мурашек с шейно-грудного отдела в сторону поясницы.
- В два этапа аттестация проходит?
Джеймс покачал головой:
- Речь пока идёт только о вине. Раскаиваться или нет — личное дело, на решение суда раскаянье не влияет.
- Вот те на! Все священники говорят, что раскаянье для отпущения грехов как раз имеет первостепенную важность, а тут вдруг...
-Всё врут, - пожал плечами Джеймс. - Одолжить тебе галстук?
- Зачем?
- Думаешь, на внешний вид толко земной суд клюёт?
- Ну, это же не мой неотъемлемый предмет... Его туда можно проносить?
- Это — одежда, - веско заметил Джеймс. - Давай, пора...
Зал оказался точной копией зала судебных заседаний в Принстоне — того самого, где Хаус неоднократно бывал в качестве обвиняемого. Такие же казённые стены, такой же скучный официальный стол, такие же скамьи для свидетелей. Судейский состав пока что оставался загадкой — три приготовленных кресла пустовали. Зато сидел на своём месте секретарь — узкоглазый азиат со свитком пергамента и мобильным телефоном.
- Имя? - проскрипел он, косясь на Хауса.
- А что, там, в ваших талмудах, не записано, кого вы собираетесь судить?
Джеймс укоризненно пихнул его в бок:
- А ты не можешь просто ответить?
Двое конвойных по сторонам стола нахмурились — здоровенный негр с белыми крыльями за спиной и щуплый латинос — с чёрными.
- Да Хаус это, Хаус. - лениво подсказали откуда-то снизу. - Тот самый... Грегори Хаус. Доктор — хам. Из Принстона. США. Мало, что ли, наслышаны...
- Кто это? - Хаус указал своему всё больше и больше беспокоящемуся свидетелю защиты на двух окрылённых.
- Твои ангелы-хранители — кто же ещё?
- Блин! У Катнера, небось, были длинноногие шведки. Или они только мужики бывают?
- Они бесполые.
- Не фига ж себе, бесполые! - Хаус с уважением покосился на джинсы «светлого ангела» недвусмысленно подпираемые изнутри символом половой принадлежности.
- Хаус, дело не в них. А в тебе. Ты видишь своего хранителя таким, каким он тебе представляется на подсознательном уровне.
- А почему он — негр?
- Себя спроси.
- Подожди-подожди, - заволновался Хаус. - Это ты что, на Формана, что ли намекаешь? Думаешь, я могу допустить, даже на подсознательном уровне...
- Тс-с! - сердито шикнул Джеймс. - Успокойся. Я пошутил. Какие были свободны, таких и дали. Где на всех по два экземпляра напастись, да ещё если ты начнёшь выбирать, как в магазине!
- Займите лобное место, - азиат бесстрастно указал на очерченный в середине зала круг с аккуратно вписанной в него огненной пентаграммой. - Ожидать появление заседателей следует стоя.
- Я хромой. - сварливо напомнил Хаус. - Мне больно стоять. У вас что, для калек стулья не предусмотрены? Или это уже наказание началось?
Жёсткий деревянный стул, появившийся из небытия, со свистом пролетел, чуть не контузив его по уху, и грохнулся, опрокинувшись, но тут же бодро упруго подскочил и встал прямо.
- Что? Голая фанера? - возмутился Хаус. - А если у меня геморрой?
- Врёт. Нет геморроя. - съябедничали снизу.
- Ложь, - бесстрастно громыхнуло сверху. - Ложь на страшном суде достойна чёрного шара.
В тот же миг из воздуха тем же порядком соткались здоровые весы, похожие на аптечные, с двумя чашками, на одной из которых Хаус увидел шар — точь-в-точь такой же, как для голосования при решении вопроса о присвоении научной степени.
Зал, только что бывший пустым, между тем стремительно заполнялся народом. Запах озона на какой-то момент сделался нестерпимым, а негромкие хлопки, сопровождавшие появление зрителей, слились в подобие пулемётной очереди. Своих знакомых Хаус увидел в первом ряду. Катнер даже, жизнерадостно осклаблясь, помахал ему рукой.
- А ты — герой, - досадливо прошипел на ухо голос Джеймса. - Начать не успели, а уже чёрный шар заработал...
- Ой, да не нуди ты! - сморщился Хаус, а вслух попытался протестовать:
- Я не утвердительно говорил — я сказал «если». Слово «если» означает предположение...
- Суд грядёт! - не обращая внимания на его возражения, торжественно-скучно, как во дворце бракосочетания, возвестил азиат.
На этот раз запах озона показался просто убойным. Три кресла, ещё мгновение назад пустовавшие, стремительно заполнились. К изумлению Хауса, в двух из них оказались пышногрудые блондинки — одна немного похожая на Кэмерон, другая — на соседку снизу. Между ними в судейской мантии и почему-то бейсболке козырьком назад восседал неопределённых лет альбинос с непроницаемым, как у индейца, выражением лица. Впрочем, всю эту непроницаемость, как рукой сняло, едва он глянул на выведенные из равновесия чаши весов.
- Может, уважаемые обвинитель и защитник пояснят, что здесь происходит? - полюбопыстствовал он. - Трудно говорить о беспристрастном суде, когда...
- Подзащитный брехануть успел, - насмешливо пожаловались снизу. - А высокочтимый оппонент немедленно воспользовался.
- Я не... - начал было Хаус, но «свидетель защиты», оказавшийся снова рядом, не смотря на огненную пентаграмму, так пхнул локтем в бок, что окончание фразы потерялось.
- Раз так, начнём, пожалуй, - предложил альбинос, усаживаясь поплотнее. - Кто от обвинения, давайте по пунктам... Кто от защиты?
Джеймс кашлянул и скороговоркой представился:
- Джеймс Эван Уилсон, ненасильственная, несвоевременная, судим, оставлен в чистилище без объявления срока, по отношению к подсудимому — спасаемый, спасающий, объект жалости, объект любви, субъект любви...
- Достаточно, без подробностей... Кто от обвинения?
К удивлению Хауса, с места поднялась и, играя бёдрами, прошествовала к лобному месту Эмбер.
- От обвинения — Эмбер Волакис, насильственная, несвоевременная, судима, оставлена в чистилище без объявления срока, по отношению к подсудимому — подчинённая, спаситель, спасаемая, объект жалости, объект зависти, объект вожделения, объект интереса, объект...
- Стоп-стоп-стоп! Но почему? - изумлённо спросил альбинос. - Мы все привыкли, что обвинителями выступают невинные жертвы, враги...
- Таких не нашлось.
- Но все эти души в зале... Среди них ведь и его пациенты...
- Очень мало. Большинство его пациентов живы.
- Это мои пациенты, - подал голос Джеймс. - И они в основном на стороне защиты.
- Странно, что ваша...гм... девушка на стороне обвинения. Ведь, насколько я понял, это не она, а вы затаили на него обиду за её смерть, да и, к тому же, мы, помнится, уже обсудили это на вашем собственном процессе. Тогда как на процессе самой Эмбер этот вопрос даже не всплыл. И, тем не менее, вы — свидетель защиты. А она...
- Я не поэтому выступаю за обвинение, - перебила председательствующего Эмбер. - Я выступаю, как и.о. его подсознания. Такого человека, как Хаус, никто не обвинит вернее собственной совести.
- Это правда, - подтвердили снизу. - Отвода не будет.
И тут же чаши весов дрогнули и пришли в равновесие.
- Ого! Белый шар! - восхитился альбинос. - А мы ещё и не начали. Процесс обещает быть интересным.
- Итак? - председательствующий побудительно взглянул на азиата.
- «Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицом Моим.
Не делай себе кумира... бла-бла-бла... Не поклоняйся им и не служи им, — монотонной скороговоркой зачитал секретарь. - Бла-бла-бла... соблюдающим заповеди мои».
- Виновен. - едва заметно повела плечом Эмбер. -. агностицизм средней тяжести в особо извращённой форме.
- Что вы можете показать по данному вопросу, судимый?
- «Верю, ибо абсурдно». - процитировал Хаус. - Не про меня.
- То есть, вы и сейчас продолжаете пребывать в агностицизме? - альбинос поднял брови с такой убийственной иронией, что у доброй половины зала высыпали мурашки, не смотря на бесплотную сущность. Но не у Хауса.
- А кто мне даст гарантию, что вы — не галлюцинаторный синдром? Не порождение предсмертной агонии мозга? Не проявления наркотического делирия, наконец?
- Гм... - сказал альбинос. - Суть веры как раз и заключается в том, что...
- Не про меня. - снова решительно отрезал Хаус.
- Виновен? - с сомнением спросил альбинос, задирая голову куда-то вверх.
Весы дрогнули и накренились.
- Чёрный шар! - выдохнул кто-то из публики — Хаусу показалось, что это Катнер.
- У защиты будет, что добавить?
- По этому вопросу — нет, - с сожалением вздохнул Джеймс.
- Слабак, - насмешливо заметила с места Тринадцатая.
Кто-то на переднем ряду затряс вытянутой рукой.
- Нельзя не верить в того, с кем берёшься спорить! - выкрикнул с места Катнер. - И ещё он отсоветовал Чейзу разубеждать в вере послушницу! Это ведь был поступок, который на мельницу Главного воду льёт, разве нет?
- А парень тот был обманщиком!
- И ещё монашка... Помните про монашку?
- А ту, раковую-то, он всё-таки разуве-е-ерил!
Души азартно загомонили, переругиваясь.
Альбинос громко постучал по столу чем-то напоминающим ключ от автомобиля.
- Без выкриков с мест. За неуважение к суду буду выводить.
- От райских врат, - уважительно кивнув на ключ, шепнул Джеймс на ухо своему подзащитному.
- А чего какой мелкий? Какой же там замок?
- Обычный, врезной. А ты что, думал райские врата на амбарный замок запирают?
Хаус, который об этом как-то не думал, пожал плечами и постарался снова прислушаться к процессу.
Давала показания с места какая-то свидетельница, и Хаус не сразу узнал её, и только по ностальгической улыбке Джеймса вспомнил, откуда знает это узкое личико с детскими глазами и лёгкие волосы. Пациентка Уилсона — кажется, Грейс...
- ...но там, и действительно, не было божественного вмешательства, - слабым голоском объясняла Грейс. - Просто мальчик заразил меня герпесом, и это называется... как, доктор Хаус?
- Антагонизм по патогенезу, - подсказал с готовностью Джеймс. - Опухоль уменьшилась в результате воздействия вируса, и мой подзащитный понял это.
- И, как результат, сразу два разуверившихся. - ехидно заметили снизу.
- Я не разуверилась, - возмущённо пискнула Грейвс. - Я только поняла, что глубокая вера в бога и глупая вера в чудо не имеют между собой ничего общего.
Весы дрогнули, и верхняя чаша снова поползла вниз.
- Это соревнование, кстати, закончилось, насколько я знаю, вничью, - сообщила Эмбер. - Доктор Чейз вёл турнирную таблицу.
- Белый шар! - провозгласил альбинос, наблюдая за выравниванием весов.
Хаус уже заметил, что слова защитника, а также идущий сверху громовой глас — очевидно, божий - награждает его всё больше чёрными шарами, тогда как Эмбер и преисподняя, скорее уж, стараются обелить. «Должно быть, это закономерно, - подумал он, - если вспомнить, куда нас обыкновенно приводили благие намерения Уилсона».
- Переходим к следующей заповеди: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно».
- О, господи! Вы мне и это шьёте? - возмутился Хаус.
- Чёрный шар! - торжествующе заржали снизу.
- Разве призывать Бога в свидетели чужого идиотизма — это напрасно? - удивился Хаус. - В конце концов, идиоты — его недоработка.
Альбинос постучал ключом:
- Судимый, вы проявляете неуважение к высшему суду. Это недопустимо.
- О`кей, прошу прощения. Никаких недоработок — Бог их нарочно плодит.
Джеймс пихнул его ногой.
- То есть, если я промолчу, то вроде так и не думал? - уточнил Хаус.
- Думать и говорить — не одно и то же даже на этом суде, - зашипел Уилсон.
Председательствующий снова постучал ключом от райских врат по столу:
- Прошу ограничиваться комментариями строго по существу. Продолжим чтение обвинительного заключения. Итак: «Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмой — суббота - Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела...»
- По второй части я полностью невиновен, - подал голос Хаус. - В голову не приходило работать по выходным.
- Врёт. Только за последний год работал восемь выходных в больнице и три думал о деле дома, - там, внизу, по-видимому, вели статистику земных поступков Хауса очень досконально.
- Думать — не считается. - возмутился Хаус. - Я не могу не думать. Эта функция не отключается по выходным.
- Отключается, - улыбнулась Эмбер. - при помощи бурбона и викодина квантум сатис. Он это проделывал только за последний год пять раз.
- Да на годовщину твоей же смерти, зануда! И вот его! - Хаус ткнул большим пальцем через правое плечо в сторону местанахождения своего защитника.
- Хаус, я очень ценю твою скорбь, - снова зашипел Джеймс. - Но не мог бы ты не пререкаться с судом?
- Мне кажется, - мурлыкающим голосом проговорила одна из девиц — та, что показалась Хаусу похожей на Кэмерон, - прения по этому вопросу можно опустить. Судимый придерживался - и не скрывает это — скорее, атеистических взглядов, было бы странно с его стороны, посвящать каждый седьмой день тому, кого, по его мнению, не существует.
- Уилсон, - Хаус, вдруг задавшийся вопросом, чуть подпихнул в бок своего защитника. - А эти, которые судят... они — кто?
- Асклепий с дочками.
- Че-го? - у Хауса от удивления отвисла челюсть.
- Чему ты удивляешься? Ты же врач — это твоя основная сущность. У меня, между прочим, за председателя Гуань-Инь была...
- Круто! Уилсон... если это Асклепий, почему он такой... бесцветный?
- Выхолощен. Сам знаешь, искусство медицины давным-давно бизнес подмял. Вон хоть Воглера вспомни.
- А почему он в бейсболке?
- А почему он должен быть в цилиндре? Тише!
- …снимается за недоказанностью, - донёсся до них конец фразы председательствующего Асклепия. - Ладно, - он простецки подмигнул секретарю. - Поехали дальше.
- «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле», - вычитал секретарь очередную заповедь.
- С двенадцати лет отца ненавидел, - съябедничали из преисподней.
Очередной чёрный шар рухнул на чашку весов — их уже существенно перекосило. Публика загомонила.
- Это не его отец! - с места выкрикнул Катнер.
- Не суть, - отрезала Эмбер. - Он его воспитывал.
- Значит, так воспитывал!
- Нормально воспитывал, без битья.
- При чём тут вообще битьё?
- Так позовите его отца - пусть он сам скажет, - кажется, это был голос Тринадцатой.
- Вызовите отца!
- Пригласите его отца!
- Как представитель защиты судимого, требую допроса свидетеля Джона Хауса, - подал голос Джеймс, теребя себя за ухо так, словно хотел его оторвать.
Очередной хлопок с лёгким облачком озона Хауса уже не удивил.
- Я здесь, - Джон Хаус приосанился, медали на груди металлически звякнули.
- Вы вызваны для дачи показаний по делу вашего сына Грегори Хауса. - сообщил скрипучим голосом секретарь, и Хаус всерьёз задумался, не носит ли он имя Ибн Сина.
Джон закашлялся.
- Обвиняется по четвёртой заповеди, неисполнение с отягчающими обстоятельствами, - зачитал с листа Ибн Сина. - Что вы можете показать по делу о несоблюдении Грегори Хаусом четвёртой заповеди, полковник?
- Где там отягчающие-то? - снова с места проворчал Катнер.
- Да-да, я протестую! - спохватился Джеймс. - Отягчающих не было.
- Поднял руку на отца в девятнадцать лет, - глас снизу дал понять, что никаких белых пятен не будет.
- Да ты что! Это правда? - ахнул защитник.
- Надо бы быть в курсе дела, за которое взялся, а, Джеймс Уилсон? - поддел всё тот же «нижний» голос. - Похоже, вы очень мало знаете о своём подзащитном.
Джон Хаус на трибуне и Джеймс Уилсон у правого плеча судимого дружно и густо побагровели:
- Строго говоря, это не было рукоприкладством... - проговорил, наконец, полковник.
- А с вашей стороны? - снова выкрикнули из публики — по голосу, вроде, Тринадцатая.
- Я прошу свидетеля обвинения дать пояснения по делу, - слегка заикаясь, выдавил всё ещё красный, как помидор, Джеймс.
- Протестую, - спокойно сказала Эмбер. - История известная. Суд располагает материалами. Остальные могут снять ментальный рисунок. В деле замешана миссис Блайт Хаус, ныне живущая, а согласно пункта тысяча восемьсот двадцать девятого порядка семь-ноль-девять-ноль, подробности историй, в которых замешаны живые, не могут быть трактуемы однозначно до смерти таковых и, следовательно, не могут рассматриваться ни в качестве обвиняющих, ни в качестве оправдывающих судимого.
- Согласен, - Асклепий опять постучал ключом. - Вопрос об отягощении снимается. Остаётся простое несоблюдение.
- По собственным словам судимого, он ненавидел отца настолько, что всячески избегал контактов с ним и даже не хотел присутствовать на его похоронах, - зачитала с появившегося внезапно в её руках свитка пергамента Эмбер. - Хаус, это правда?
Впервые за время судебного заседания Хаус слегка побледнел и опустил голову.
- Разрешите реплику, - в зале поднялась рука седоватого худого мужчины с таким же браслетом на руке, как у Джеймса. Хаус не узнал бы его, если бы не австралийский акцент. - Я прошу принять во внимание, что и означенный Джон Хаус не присутствовал в зале, пока его не пригласили, так что их обоюдное нежелание отдать последний долг может быть опущено по взаимозачёту. С другой стороны, я не думаю, что смерть отца оставила судимого равнодушным. Мой сын тогда сказал: «Что бы там Хаус ни говорил, думаю, что ему очень плохо». И он был прав. А слова... Да боже мой, кто же по-настоящему верит словам!
- Спасибо, доктор Чейз, - с чувством поблагодарил Джеймс, тогда как Хаус только бросил взгляд искоса. - Вы выразили мою мысль. Что бы Хаус ни говорил, он по-настоящему никогда не нарушал четвёртой заповеди. Он уважал своего отца и не хотел доставлять ему повода сожалеть о сыне. Кто виноват в том, что требования Джона Хауса не учитывали особенностей личности Грегори Хауса? И он испытывал раскаяние в тех недобрых чувствах, которые...
- Слушай, - потерял терпение судимый. - Чем слушать всю твою чушь, я лучше лишний чёрный шар получу, клянусь.
- Судимый, - повысил голос председательствующий Асклепий. - Просто ответьте на вопрос: вы считаете, что вами исполнена четвёртая заповедь или нет? Суд учтёт ваш ответ — и никакие иные обстоятельства. Итак, вы должным образом исполняли четвёртую заповедь и почитали своих отца и мать?
- Нет, - хрипло, но твёрдо ответил Хаус.
- Белый шар! - взревел зал, видя, как снова качнулись чаши весов.
- Эй, - шёпотом окликнул Хаус своего защитника. - А ты говорил, раскаяние на отношение суда не влияет...
- Все врут. - усмехнулся Джеймс. - Осталось пять пунктов, Хаус. Это уже быстро. Под пятым пунктом, кажется «не убий»...
- Судимый, случалось ли вам лишать человека жизни? - спросил Асклепий.
- Конечно. Я же врач.
- Я имею в виду преднамеренное убийство, а не врачебную ошибку.
- А где проходит грань? Всегда ли можно быть уверенным, что подсознание не подталкивает разум в определённом направлении?
- Всегда можешь быть уверенным, что подталкивает, - любезно просветили из преисподней. - Даже не сомневайся.
- Эвтаназию считать?
- При эвтаназии врач исполняет последнюю волю больного. - заметил задумчиво защитник Джеймс. - А разве последняя воля — не священна даже и здесь?
Что-то в его последних словах явно насторожило Хауса. Его взгляд вдруг остекленел. Он словно на миг отключился от происходящего. «Я его осенил? - изумлённо подумал Джеймс. - Симптомы похожие, но... Что бы это значило?»
- Весы в равновесии, - указала одна из заседательниц, Гигиея или Панацея — не суть; размер груди у них был примерно одинаковый.
- Видимо, ответа на этот вопрос не знает никто, - заметила вслух Эмбер.
- Убийство — смертный грех, - неуверенно заметил Джеймс. - Хотя...
- Слушай, - пихнул его Хаус, - ты меня вообще защищаешь или топишь?
- Ещё не разобрался? - взгоготнула преисподняя. - Он всю жизнь именно это только и проделывает. Тебе пора понять, на чьей он стороне.
- Я — на стороне Хауса! - обиженно взвился Джеймс. - Я всегда за него, что бы вам там ни казалось! Я даже против него за него!
- Эй!- продолжал веселиться тартар. - Кто-нибудь понял вообще, о чём он.
- Я понял, понял, - Хаус успокаивающе похлопал разволновавшегося Джеймса по плечу. - Всё в порядке, расслабься.
- Убийство — смертный грех! - убеждённо крикнул Джеймс. - Но мы... мы все это делаем! Но не обсуждаем! Мы играем в игру — говорим иносказательно или вообще никак! И он, - Джеймс ткнул пальцем в небо, - поступает точно так же. Всегда.
- Легче-легче, - постучал по столу Асклепий. - Уж кто-кто, а Он, как создатель, имеет на это полномочия.
- А он, - указал на Хауса Джеймс, - тоже имеет! Он спасает жизни. И даже в тех случаях, когда Бог напортачил. У них было три-три. Никто не выиграл.
- Я боюсь, ты сейчас огребёшь, - негромко проговорил Хаус.
- Плевать. Видишь же, весы неподвижны. Они не могут договориться по этому вопросу даже между собой.
Хаус благоразумно не стал уточнять, кто такие эти «они».
- В таком случае, вопрос снимается. Высокие стороны... гм... - Асклепий закашлялся. - Я имею в виду, высокая и низкая стороны не возражают?
- Возражений нет, - грянуло сверху. - На судимого оказывали давление при совершении деяний по несоблюдению заповеди, наказуемых мучениями собственной совести, что может расцениваться, как смягчающие обстоятельства, и если суд придёт к выводу, что решение каждый раз опиралось на позитивную мотивацию, а не было спровоцировано неуважаемым оппонентом путём физического контакта, в просторечии именуемого подталкиванием...
- Да пошёл ты, - скучно буркнуло снизу. - Не возражаю. Что-то затянули вы сегодня заседание, голуби. Пора бы закругляться. Что там у вас дальше по прейскуранту? Перепихон?
- Заповедь о прелюбодеянии или, как выражается господин Средоточие Тёмных Сил Вселенной, «Перепихон», - послушно объявил секретарь.
- Хаус даже голову пригнул от грохота посыпавшихся на «чёрную сторону» шаров. Правда, это не были полноценные шары — скорее, маленькие шарики, вроде теннисных, и, по всей видимости, такие же лёгкие, но их оказалось много, что снова сказалось на положении чашек весов.
- Вы мне льстите. - заметил судимый, косясь на этот шаропад.
- Всё точно, - возразил Асклепий. - Здесь ошибок не бывает.
- Это ведь за все годы, - виновато шепнул Джеймс.
- По-моему, у вас опять в терминах расхождение. Вы называете прелюбодеянием сексуальную связь вне брака, ведь так? Или сексуальную связь, не освящённую церковью?
- Вау! - фыркнула Эмбер. - Это не вам тут льстят, Хаус. Это вы себя недооцениваете. Шары только за секс без любви, всё остальное — дискутабельно.
- Тогда они не чёрными, а серыми должны быть, причём на обе чаши. Любовь — понятие абсолютное только для прыщавых подростков.
- И опять врёте, - с удовольствием сказала Эмбер. - Вы так не думаете.
- Ложь — наказуема! - зычно напомнил голос с «горних высей». - Ещё один чёрный шар.
- Поздравляю, - растерянно пробормотал Джеймс, косясь на весы, - Ты уже себе на вечные муки заработал.
- Можно подумать, я к этому усилия прикладывал!
- Между прочим, следующая заповедь «Не кради».
- И что?
- И тебе припомнят запрятанные под листья салата бифштексы.
- Но ведь ты их всё равно оплачивал.
- Полагаешь, то, что ты залезал в мой карман, а не в чей-то ещё, тебя оправдает?
- Зависит от того, - вмешался председательствующий, - насколько добровольным было в этих случаях ваше желание быть обкраденным. Это легко выяснить. Если вы добровольно делились с судимым, чёрного шара не будет. Если же...
Он не успел договорить — чёрный шар рухнул на чашу весов, публика — и даже Эмбер — дружно и трагично ахнула.
Впервые с момента начала судилища лицо Хауса не только явственно побледнело, но и сделалось испуганным. Ничего не говоря, он повернулся и посмотрел своему защитнику прямо в глаза.
- Это неправда. - ошеломлённо прошептал Джеймс. - Это неправда! - заорал он в следующее мгновение. - Я хотел этого, всегда хотел! Я хотел, чтобы он крал у меня еду и одалживал деньги без отдачи! Я... я жил этим! Зачем же вы лжёте — ведь вы же Высший Суд!
- Но тебя это раздражало, - виновато проговорил Хаус. - Может быть, здесь это считается?
- Меня это не раздражало — я притворялся, что меня это раздражает. Мне это нравилось, потому что я казался себе лучше. Великодушнее, правильнее. Я обманывал себя, льстил себе, а ты давал мне такую возможность, потому что... потому что ты любил меня!
Странное дело — чёрный шар оставался на месте, он никуда не делся, но отягощённая им чаша весов вдруг дрогнула и приподнялась.
- А это что значит? - бесцеремонно спросил Хаус, указывая на неё пальцем.
- Чистота побудительного мотива не отменяет дурного поступка и не делает чёрного белым, - пояснил ровным голосом Асклепий. - Но существенно изменяет его тяжесть, как видите.
- То есть, это не значит, что он, - Хаус дёрнул подбородком в сторону Джеймса, - сказал правду? Это только о моих мотивах говорит — не о его, ведь так? - он снова попытался перехватить взгляд Джеймса, но Джеймс отвернул лицо.
- Не отвлекайтесь, - мягко попросил председательствующий. - Это не его суд.
- Но мне это очень важно. Неужели я не могу узнать даже теперь, после смерти?
- Узнать — нет. Вы можете поверить ему. Или не поверить. Точно знать могут только оппоненты, - и Асклепий выразительно возвёл глаза, а потом потупил.
- Осталось совсем немного, - секретарь, кажется, впервые взглянул на Хауса с какой-бы то ни было эмоцией. И этой эмоцией было сочувствие. - «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего».
- Попросту не ври, - растолковал Асклепий.
- Все врут.
- Вы могли бы стать исключением. У вас были для этого все задатки.
- Моя правдивость сделала меня несчастным.
- Несчастным вас сделало кое-что другое. Вы нарушили последнюю, девятую, заповедь — и этим навредили себе.
- Я чрезмерно завистлив? - кажется, Хаус удивился всерьёз. - Насколько я помню, девятая заповедь как раз о зависти - «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».
- Волов и ослов мало, кто желает, - с улыбкой заметила со своего места Эмбер. - Вы пожелали чужого счастья. Хаус, счастья, которое вам — лично вам — никак не подходило. Вам нужно было искать своё, а вы стали лепить себе «как принято» и вместо счастья слепили... - она усмехнулась, - замок из сырого песка. Который смыло первой же волной житейского моря.
- Здесь виноват не он, - поднял голову Джеймс. - Его песочный замок всем не давал покоя. С самого его детства - полковник поправит меня, если я не прав — его пытались то тянуть, то сжимать, как на прокрустовом ложе, подгоняя под стандарт. И я тоже делал это, уверенный в своей правоте, в том, что самому Хаусу будет лучше, если его подогнать, выровнять. Мы не понимали, что во-первых, это всё равно невозможно, а во-вторых, лучше никому не будет.
- Итак, - Асклепий снова постучал ключом по столу, требуя внимания. - наше заседание практически завершено. Судимый не безгрешен и не так уж виновен в своих прегрешениях. Да будут мне свидетелями стороны-оппоненты.
- Свидетельствую, - громыхнуло сверху, - что он не безгрешен.
- Свидетельствую, - проскрипело снизу, - что он грешен не больше других.
- Можно вопрос? - Хаус, у которого лопнуло терпение вскинул голову и дерзко посмотрел на Асклепия, которого так и не понял, стоит ли признавать Асклепием, особенно с учётом бейсболки. - Эти ваши оппоненты... Кто они? Бог и дьявол?
- Всё немного сложнее, судимый. Они — не бог и не дьявол. По крайней мере, не Бог и не дьявол в вашем представлении. Они по сути, и есть ваше представление. Ваше представление о добре и зле, если вам угодно. И не то, которое вы декларируете, а то, которое есть у вас на самом деле.
- Значит, всё это... - начиная догадываться, Хаус обвёл широким жестом зал.
- Вы всегда были догадливы. Это всё — ваше представление о последнем суде.
- И на самом деле этого ничего нет?
- Ничего нет.
- И все эти люди — они не существуют?
- Нет.
- Они умерли? Их нет? Все они — папа, Тринадцатая. Эмбер, Катнер, Уилсон... только моё воображение?
- Ваши агональные галлюцинации.
Хаус быстро обвёл взглядом зал. Тринадцатая улыбалась ему, Катнер смотрел, приоткрыв рот, отец покусывал губы. Эмбер подняла брови и вопросительно шевельнула подбородком. Хаус снова повернулся к Джеймсу:
- И ты? — это прозвучало, как сакраментальное «и ты, Брут!».
- Конечно. Ты же помнишь...
Вскрикнув. Хаус закрыл руками лицо. Он поверил Асклепию сразу, хотя всё в нём протестовало против этой веры. Но он всегда знал, что на самом деле ТАМ ничего нет.
- На всякий случай... - тихо проговорил Асклепий, - помните: камень, который катится на вас с горы, можно отклонить одним толчком пальца. Главное: не пропустить отправную точку. У вас остаётся последнее желание. Самое последнее. Не ошибитесь с ним, Хаус. И не просите невозможного.
- Не знаю... - беспомощно проговорил Хаус, и его голос дрогнул, как у испуганного ребёнка. - Я не хочу умирать... и не хочу, чтобы они умирали... И не хочу...
Он не успел договорить — с новым хлопком и облачком озонового запаха в зале суда появился ещё один человек. Наклонившись к уху секретаря, он что-то быстро зашептал.
- Как?! - секретарь вскочил на ноги. - Это неслыханно! Да таких проколов... Быть не может!!!
- Надо было сразу проверить, - злобно зашипел новоявленный тип.
- Да ведь семь минут реанимации — это все сроки уже...
- Время смерти...
Электрический разряд сотряс тело Хауса, отозвавшись болью в разбитой голове...

… Молодая женщина в красном шарфе вытряхнула на ладонь пару маленьких продолговатых таблеток. Её спутник, сидевший через проход — отчаянно пьяный неряшливый тип с палкой — громко хмыкнул и, повернувшись, задел локтем своего соседа.
- Полегче! - сердито буркнул сосед, бывший явно не в духе. - Если напились до потери координации, вызвали бы такси.
- Слыхала, жадина? - обратился пьяный к женщине. - Ну вот что ты не вызвала нам такси? Могли бы пообжиматься на заднем сидении, - и, протянув руку через проход, он цапнул её за колено. Женщина резко отстранилась — таблетки скатились с её ладони на пол.
- Помощь не нужна? - предложил сосед пьяницы. - Если этот мудак к вам пристаёт...
- Нет-нет, - быстро возразила женщина. - Это мой друг. Вернее... друг моего мужа... Вообще-то, неважно, просто мне не нужна никакая... - она не успела договорить — сокрушительный слепящий удар швырнул её вперёд — это огромный грузовик-мусоровоз, потеряв управление, на полной скорости врезался в бок автобуса.
Свет, лязг, визг тормозов, звон осколков. Небо и земля принялись поспешно меняться местами, словно играющие в чехарду дети. Пассажиры автобуса, испуганно крича, визжа и хрипя, закувыркались внутри салона, словно горошины в жестяной коробке. Тот, кто предлагал женщине помощь, вдруг понял, что он лежит на потолке салона автобуса, оказавшегося на этот раз полом, осыпанный осколками, а пьяница с палкой, уже без палки, приподнявшись на руках, ищет глазами свою спутницу, и с его разбитого виска часто, как весенняя капель шлёпаются тёмные шарики крови.
Она нашлась возле соседнего сидения — бледная до синевы, трясущаяся, с огромной рваной раной на бедре.
- Нужно перетянуть шарфом, - сказал пьяница, мигом протрезвевший ввиду серьёзности положения.
- Мне холодно... - жалобно пробормотала женщина, стуча зубами.
- Будь со мной. Просто не отключайся, - он что есть силы затянул шарф, но сил у него оказалось не много — кровь всё ещё сочилась.
- Так ты и не успела принять свои таблетки, - проговорил он, словно это сейчас было важнее всего. Впрочем, он, наверное, проговорил это уже в беспамятстве, потому что в следующий момент отчаянно-голубые глаза его помутились и он повалился на пол без сознания...

… - Всегда лучше знать, - авторитетно заявил крепкий и спокойный от уверенности в себе врач-афроамериканец в белом халате и модном серо-сиреневом галстуке под воротником пижонской лиловой рубашки. - Ты правильно поступаешь. Недостаток информации чуть было не погубил Эмбер. Незнание факта не изменит его. Хочешь, я посмотрю первым?
- Нет уж, я сама посмотрю. - скуластая и глазастая девушка-врач тряхнула волосами и решительно надавила кнопку: «вывести данные». На экране высветились чёрные строчки длинного списка наследственных болезней, которые могут быть выявлены ДНК-анализом. Девушка и афроамериканец столкнулись головами перед экраном.
- Негатив, негатив, негатив, - вслух вычитывал афроамериканец, и его белозубая улыбка становилась всё шире. - Вот видишь... А ты боялась! Если бы ты не сделала этот анализ, жила бы ещё бог знает, сколько времени с этим страхом. Кстати, что ты делаешь сегодня вечером?...

…- Как хорошо, что ты приехал! Какое это облегчение! - мать обхватила голову Хауса и, насильно пригнув к себе, поцеловала, а он, как всегда, ужасно смутился и постарался вырваться. - Спасибо тебе, Джеймс! -
- Меня не за что благодарить, - сказал Джеймс. - Я только за шофёра. Это ваш Грэг — светило медицины.
- Покажи-ка мне его кардиограммы, - «светило» сразу перешло к делу.
- А не хочешь зайти поздороваться?
- С его инфарктом? Зачем? Я с ним давно и назойливо знаком: передне-задне-перегородочно-верхушечный, трансмуральный. Сердце, как тряпка, придётся повозиться. Чем они его лечат?
- Он же никогда не жаловался на боли. Вот, Грэг, здесь, на листке...
- Не так хорошо. При длительном течение процесса успевают развиться коллатерали, и тогда зона поражения меньше. А здесь пахнет формированием аневризмы и лёгочным сердцем. Значит так: с места его трогать нельзя. Сейчас поставим капельницу и подключим монитор. Я кое-что привёз — на первые сутки хватит.
- Они мне сказали: в больнице...
- Я же сказал: его пока нельзя трогать с места. Если бы они сейчас начали его туда-сюда таскать и возить, развился бы отёк лёгких или разрыв миокарда — хорошо, что ты им не позволила.
- Я ждала твоего приезда. Я им сказала: мой сын — великолепный врач, и всё будет так, как он скажет...

… Катнер обхватил голову руками и покачался на стуле туда-сюда. Он уже принял решение и теперь оставалось привести его в исполнение. Никому бы и в голову не пришло, что этот весёлый, позитивный парень собирается вогнать себе в голову пулю и разом прекратить все свои шутки. Но, тем не менее, он собирался это сделать. Его достал «круговорот веществ в природе». Когда каждое утро он встаёт по звону будильника, наталкивает в себя хлопья с молоком, выпивает сок, идёт на работу, работает, заканчивает работу, идёт домой, наталкивает в себя хлопья с мясным соусом и ложится спать, чтобы наутро снова проснуться по будильнику. В это хорошо играть пять лет , ну, десять, но если представить себе, что это будет снова и снова повторяться двадцать, тридцать, сорок лет — вообще всё время, которое ему отпущено, становится страшно. Катнер взял пистолет в руку. Ему подумалось, что лучше пойти и лечь в кровать — тогда не нужно будет падать от выстрела, и его найдут в физиологичной позе. Как оказалось, до спальни идти чертовски далеко — он шёл, наверное, час. Или год. И, едва дошёл, заколотили во входную дверь:
- Катнер! Катнер, ты дома? Лоренс! Хаус рвёт и мечет! Он убьёт тебя! Точно убьёт!
Ему сделалось смешно — он сам собирался убить себя, а его пугают тем, что его убьёт Хаус. Он поднёс пистолет к виску. Курок сухо щёлкнул. Осечка?
- Да здесь незаперто, - сказал Форман. - Просто открывается в другую сторону.
Понимая, что сейчас они войдут, он заторопился и снова даванул спуск, но в последний миг словно толчок изнутри отбросил его руку. Что-то огромное, горячее, грохочущее, чёрно-красное сотрясло мир...
- Если бы вы не приехали ребята, ему бы точно, крышка, - сказал парень из «скорой помощи», пристраивая капельницу на штативе. - От такого кровотечения он бы минут через пять ушёл в астрал. Хорошо ещё, что мозги не вдребезги. Должен выжить...
- Без тебя знаем, - буркнул Форман.

...Кто-то вошёл в сканерную, задышал над ухом. Хаус сначала подумал, что это вернулся Чейз, но потом уловил запах духов.
- Эти три дня не в счёт, - не оборачиваясь, сказал он. - Он сам меня похитил, так что следующая среда всё равно моя.
- Если вам всё удалось, в следующую среду он будет занят не со мной и не с вами, - откликнулась Эмбер, - а с ребятами из торакальной хирургии. Ну! Что там?
Не отвечая, Хаус подался вперёд, словно картинка на мониторе оказалась слишком мелкой и нуждалась в разглядывании.
- Хаус! - встревоженно окликнул Уилсон, поглоченный сканером. - Хаус...

- Время смерти...
Электрический разряд сотряс тело Хауса, отозвавшись болью в разбитой голове...
- ...девятнадцать сорок пять...
- Какого чёрта! - вскрикнул тонкий голос. - Он жив! Есть пульс! Катнер, помоги!
- Где я? - сипло спросил он, обводя постепенно яснеющим взглядом знакомые стены.
- Это больница «Принстон-Плейнсборо». Не узнал?
- Кадди?
- А ты кого ожидал увидеть, интересно? Анджелу Дэвис?
- Но ведь... ты уволилась...
- Что?! С чего бы это?
- Мы расстались, я разрушил твой дом... Я же в тюрьме за это сидел...
- Хаус... ты хорошо себя чувствуешь? Какая тюрьма? У тебя тяжёлое сотрясение мозга. Ты попал в аварию. Автобус перевернулся. Вас с Эмбер доставили сюда — у неё почки контужены, у тебя черепно-мозговая. Ты что, совсем ничего не помнишь? Как вы оказались там вместе? Что произошло? Ребята, он дезориентирован.
Хаус закрыл глаза. Он не мог понять, где сон, а где явь, подарили ему пару лишних лет жизни или отняли, получил ли он второй шанс или первый был иллюзией, игрой болезненно травмированного мозга.
- Я отброшен к началу, - пробормотал он. - Я опять отброшен к началу... Теперь самое главное — не пропустить отправную точку...

@темы: Доктор Хаус, Докитор Хаус

---

Toже к вопросу о толпе

Мне даже кажется, дело не в том. в толпе ты или нет. а в том. что за толпа и чем она живёт.Впрочем. я лично слово "толпа" не люблю, как и обобщений в целом. Я отношусь к человеку априори с уважением, пока он индивидуально меня не разочарует. Говоря "все вы такие", мы противопоставляем себя каким-то мифическим "всем", как будто на свете есть одно "я" и безликие "все", но ведь "я" есть у каждого и остальные - "все" для каждого "я". Дело, я всё-таки думаю, не в том, чтобы противостоять толпе, а в том, чтобы противостоять тому, что кажется тебе противным, независимо от того, кто и сколько "за" это, и кто и сколько "против". Убеждение в своей избранности - неплохое чувство, но оно всё же для закомплексованных, для тех, кому нужна поддержка чем-то особенным - например, избранностью. Я же избрана только собой, а значит и свободна, и беззащитна.

@темы: Личное

---

J толпе и личности в толпе.

Вот любопытная статья на давно интересующую меня тему - где рождается монстр сборища, то нечто, что превращает людей в толпе в людей толпы. Текст статьи под морем.


Тайви Тум 2
Но давай, всё-таки, разберёмся, что же оно такое, в конкретном своём значении, общество? Люди. Толпа. Масса людей, совокупность их мыслей и биополей. И результат их наложения всё больше возвышает Христа — чтобы любить такой результат, надо быть воистину Христом!
Ведь что такое Любовь? Свет. Белое, отвергающее в самой своей сути, в самом своём изначалье любой другой оттенок. И видя, как отрицает, втаптывает в грязь людская масса белый цвет, нельзя не поверить утверждению церкви, что на Земле властвует дьявол.
Но… дьявол никогда и никого не убивал. Он только искушает! Это человеческие души идут на пролитие крови. И виляют, как змеи, выискивая лёгкие пути к достижению... пустоты!
В самом деле, подумай, ведь если бы тогда опросили каждого немца, согласен ли он с тем, что они делали в Саласпилсе, я уверена, что результат такого опроса несказанно удивил бы всех. И всё-таки они это делали!
Как же это возможно? Кто уничтожает человеческое "я", когда оно становится частью толпы?! Почему самая нормальная душа теряет свой облик, оказываясь бок о бок с другими, такими же нормальными душами? Или основная работа у сатаны — с толпой, а на мелочи-одиночки он тратит только своё свободное время? Так сказать, особого рода отдых его и развлечение? Хобби?
Значит, величие души определяется ещё и её независимостью от толпы!

Укор невежд, укор людей
Души высокой не печалит...

То есть — руки коротки. Не дотянешься, не изгадишь, не заставишь бросить крылья и поползти ужом. Но и расплата за верность полёту — немалая.

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья" ...
(оба отрывка М. Лермонтов)

(“Ты спрашиваешь, чего особенно нужно избегать? Отвечаю — толпы”. Seneca).


отрывок из первого тома книги Исповедь.

@темы: Личное

---

Что пишут в дневниках эмбрионы? Или снова аборты
Ольга Новикова 2
после недавнего разговора в реале снова вспомнила об этой теме.

Итак, несколько слов об абортах. С чего вдруг пришло в голову? Прочитала книжку Т.Соломатиной «Акушер – ХА». Книжка довольно симпатичная, дело не в ней - просто в голову пришло из-за неё.
А вообще существуют два полярных мнения. Первое: делать аборт – преступно и недопустимо, ибо это убийство. Второе: делать аборт можно и нужно, ибо это метод контрацепции.
Хочется сказать по нескольку слов по поводу как первого, так и второго.
Сторонники первого мнения обожают литературу душераздирающего толка наподобие «Дневника эмбриона». «Мама, зачем ты убила меня? Я так любил тебя и так хотел жить!», « и каждую ночь снился ей её нерождённый сын»... Всё это красивые измышления ангстофильного ума. Ничего он не любил, и ничего он не хотел. Хотение, то бишь, воля, равно как и вообще чувство личности, у человека формируются только после рождения. А нерождённый – он и есть не рождённый. Можно пойти ещё дальше и издать дневник незачатого ребёнка, невостребованного сперматозоида, неоплодотворённой яйцеклетки, и сделать это так же душещипательно. Можно признать убийством приём контрацептивов, которые не позволяют оплодотворённой клетке прикрепиться к стенке матки, или натягивание презерватива, который вообще «не даёт встретиться любимым».
Итак, сперматозоид с яйцеклеткой признаются эмбрионом, эмбрион признаётся плодом, а плод признаётся человеком в определённые сроки, при определённых событиях, как то слияние, деление, развитие, рождение.
Есть строго регламентированные сроки аборта «по желанию», есть определённые сроки аборта «по необходимости». Уверяю вас, эти сроки взяты не с потолка. И до тех пор, пока ребёнок является частью материнского организма, мать вправе решать его судьбу – не только в юридическом, но и морально-этическом плане, именно потому, что он часть её организма.
Женщине – если она, конечно, нормальная женщина – и без нагнетания всех этих отрицательных эмоций решиться на прерывание беременности крайне сложно, особенно после того, как ребёнок заявил о себе шевелением, даже если показания к прерыванию этой беременности у неё «жизненные». Зачем же давить ей на психику всеми этими «дневниками», тогда как шалава, готовая рожать и топить своих детей, как котят, в ведре, на этот дневник просто «высморкается»?
Сделать аборт – не преступление и не смертный грех - это неприятная, психологически-тяжёлая, травматичная необходимость, если беременность налицо, а рождение ребёнка крайне нежелательно. И, в любом случае, это не хуже, чем выносить беременность до конца, родить ребёнка, а потом «утопить его в ведре» в прямом или переносном смысле слова.
Я знаю, что мне могут возразить: «на свете столько несчастных, мечтающих усыновить детей». На это я отвечу: «увы, ещё больше несчастных, которых никто не мечтает усыновить». Я видела репортажи из домов малютки и детских домов, где дети – особенно дефективные дети – гниют заживо, потому что некому поменять им пелёнки, умирают от гангрены, потому что их привязывают на сутки к кроватям, и немы, потому что некому научить их говорить. Конечно, было бы великолепно, чтобы на этом фронте бесперебойно работала служба: «спрос – предложение - усыновление - проверка», но этого реально нет, а речь пока идёт о реальных детях.
И вот сейчас, когда в меня приготовились метнуть тапки ярые противники абортов, я перейду ко второй части этой маленькой статейки.
Итак, можно ли считать аборт методом контрацепции? Встречный вопрос: можно ли считать гильотинирование методом лечения головной боли? Ответ очевиден.
Однако, от контрацепции вообще воздержаться мы не можем – простите за суровую лирику, получать оргазм нам хочется гораздо чаще, чем рожать. Так вот: чем раньше, тем лучше. Хорошо, конечно, сделать аборт и избавить себя от проблем, связанных с рождением нежеланного ребёнка. Но вы представьте себе поезд, который мчится во весь опор и вдруг с разгону налетает на стену. Что будет с этим поездом хорошего, и поедет ли он куда-нибудь ещё в другой раз, когда вам захочется прокатиться? Аборт для беременного организма примерно то же, что стена для этого разогнавшегося поезда. Процесс сложнейшей перестройки грубо обрывается. Всё это не проходит без последствий для женщины. Мини аборт – да, лучше, более щадящий, но с ним можно опоздать – в течение только двадцати одного дня возможна минимально травмирующая вакуум-экстракция плодного яйца ( плодного яйца, а не ребёнка, который любит маму и пишет об этом в дневнике, потому что ребёнка пока нет). И снова, чем раньше, тем лучше. Не дать яйцеклетке закрепиться – лучше, не дать оплодотвориться – ещё лучше. В общем, повторюсь ещё раз: чем раньше, тем лучше. А раз так, что заставляет женщину делать настоящий, большой аборт? Почему, наслаждаясь опаляющими ласками, надо настолько терять голову, что плевать на все последствия? А тем более, почему не включить эту самую голову до начала опаляющих ласк? Зачем обрекать себя на болезнь, возможную бездетность и нравственные муки при чтении «Дневников эмбрионов»? Зачем рожать и бросать? Зачем носить и абортировать? Зачем зачинать то, что не собираешься заканчивать?
Мне никогда не приходило в голову оставить это «на авось». Свои беременности – желанные, дорогие мне – я вынашивала с радостью, и мои дети любят маму и пишут дневники, ибо они рождены в любви и растут в любви. И только так и должно быть на свете. Однако, я знаю, что и непланируемая беременность, как правило, после лёгкого шока от известия становится желанной, а ребёнок – любимым. Но если это невозможно, если стоит непроходимый барьер, если вы не можете в любви выносить, родить и растить это дитя, пользуйтесь спиралями и таблетками, надевайте презервативы и диафрагмы, а если не поможет, делайте мини-аборт, делайте, наконец, чёрт возьми, аборт, но только не делайте несчастными ни себя, ни детей. И, раз уж вам пришлось решиться на этот крайний шаг, на аборт, простите себя за него, извлеките урок из ошибки и никогда не читайте никаких «Дневников эмбрионов»

@темы: доктор НЕ-Уотсон и НЕ-Хаус

---

С некоторых пор начинаю подозревать. что ни один человек на свете не делает того, что мог бы делать с наибольшим успехом. Возможно. существует какая-то высшая сила, которая ограждает нас от того, что мы могли бы довести до совершенства. Я просматриваю фантворчество на сайтах по Холмсу и Хаусу, бываю на стихире и других литпорталах. Так вот, среди множества мусора там попадаются настоящие бриллианты. Почему сейчас принят за хороший тон вывихнутый сюжет и вычурный стиль? Раньше писали просто, и как бы ни были примитивны образцы давней классики, в них есть настоящее. Я не могу найтив книжном ни одной современной книги. написанной простым "крепким" языком и с простым, интересным сюжетом. Почему издают столько дряни? Стало привычном положение, при котором автор платит за свою публикацию - "раскручивается", и основной признак литературного таланта - общественный вес и большие деньги. Вот дерьмо!

@темы: Личное

---

Классная музыка. Отличное исполнение. И моя жалкая попытка перевести:

Я с этим танго, и задорным, и гротескным,
Как будто снова возвращаюсь в те кварталы,
Откуда путь свой с этим танго начинала,
Как новорожденный родится с криком дерзким.
Призыв неистовой любви ложился в ноты,
Как будто твёрдо обещая мне надежду.
И боль, и гнев, и страх, и страсть, и плач и нежность -
Всё в этом танго между
Полушутливых нот.

Из этих нот почти зловещего звучанья
Является сейчас мне
Как будто бы случайно.
Луны расколотой в канаве отраженье
И ритм канженге
И по любви тоска

Едва я губ твоих слегка коснусь губами,
Всё существо моё охватывает пламя.
О, эти губы, что так сладко лгать умели.
Ещё сильнее я горю при встрече с вами.

Я знаю, ваш огонь меня пленит и губит,
Но душу я готов отдать за эти губы,
Что обещают больше ада, чем огня
Сжигай меня горячим поцелуем.

Я не могу, да и зачем сопротивляться
Хочу душой отдаться.
Как раб, тебе отдаться.
Ты поцелуем меня завоевала,
Возьми теперь моё сердце из груди.
И не щади. И не щади.

Дай прикоснусь к твоим губам строптивым, знойным
Люби меня сейчас, а завтра чёрт со мною!
Я знаю, что сгорю до пепла я, но всё же
О, боже,
Тебя целую!

@темы: Докитор Хаус

---

Спасибо "доктору Хаусу" за то, что открыл для меня двух этих людей - Хью Лори и Роберта Шона Леонарда. Второй - классный театральный актёр (kinozal.tv/persons.php?s=%D0%EE%E1%E5%F0%F2+%D8...)
Спектакль «Убить пересмешника» (To Kill a Mockingbird) Завоевавшая призы пьеса открыла сезон Театра по открытым небом Open Air Theatre, Regent's Park, Inner Circle, Regent's Park, Regent's Park, London, NW1 4NR Dates: 16th May to 15th June 2013
Первый - вообще трудно переоценить, талантливейший буквально во всём, за что не возьмётся, актёр, музыкант, писатель, настоящий джентльмен, мастер блюза.

ru.wikipedia.org/wiki/%CB%EE%F0%E8,_%D5%FC%FE

house-md.net.ru/ - здесь много интересного обо всех событиях связанных с сериалом и его актёрами.

@темы: Докитор Хаус

---

А это мой родной любимый город Саратов. Город, который есть.

@темы: Личное

---

@темы: личное

---

Умер актёр Панин.

Смерть Андрея Панина не только принесла горе его родным и близким, не только отняла у отечественного кинематографа и театра талантливого актёра, но и, по всей видимости, стала причиной гибели проекта нового русского сериала о Холмсе. Не знаю, в какой они были стадии съёмок, но мне кажется, работа не завершена.

---

Мне нравится этот сериал, мне нравятся эти актёры, я считаю, что это - пожалуй, лучший из телесериалов (и, безусловно, лучший из медицинских сериалов). Он подарил мне новый фандом, фанмир. Спасибо!!!

@темы: Докитор Хаус

---

Наш деанон на ФБ

fk-2012.diary.ru/p182490720.htm

Один из рассказов - в комментах

---

Итак, закончилась фандомная битва, наша маленькая, но гордая команда - на 111-м месте, и я жду деанона, чтобы выложить свои работы на прозу.ру.

@темы: Шерлок Холмс

---

Как клипмейкер сел в лужу.

Итак, как выяснилось, я - низкая воровка, ибо использую в своих компиляциях - клипах кадры, взятые из чужих клипов. Вопрос принципиальный. Мне уже провели аналогию с кражей шубы и пальто и пр., я выгляжу мелким карманником, куском дерьма на фоне прочих кристалльно-чистых виддеров. Полагаю, необходимо объясниться с теми, кому вообще нужны мои объяснения.

Как поступает фанвиддер вообще? Он берёт источник (кем-то снятый фильм) и звуковую дорожку (кем -то сочинённую, записанную и исполненную музыку). Берёт самовольно, не обращаясь к создателям за позволением. После этого он составляет из них компиляцию, которую считает отныне своей собственностью. Разница в том, что я беру уже взятые им кадры из фильма и составляю из них свою компиляцию. И это - воровство.

В чём разница? Что он, первичный компилятор, привнёс в эти кадры такого, что делает их его собственностью? Эффекты, компановку, свет, иногда цвет.
Я не использую его эффекты по прямому назначению, составляю компановку по-другому, свет и цвет зачастую меняю. То есть, я не использую его труд, а лишь предмет его собственного заимствования у первоисточника.
Облегчаю я себе этим поиск кадров? Увы. В первоисточнике ориентироваться много легче, чем в чужих компиляциях( в своих, правда, ещё легче). Не всякий кадр вообще можно отыскать.
Закономерный вопрос, зачем я это делала до сих пор? Всё очень просто: у меня не было записанных исходников. Не было возможностей для их записи, так как не было "качалки", не было возможностей для хранения, так как они - полнометражные ленты и занимают значительный кусок памяти ( а техника у меня была всё это время весьма слабая).
Сейчас с этим, по крайней мере, у меня лучше, но я по инерции продолжала использовать свои старые компиляции, а они составлены из чужих старых компиляций, и местами можно это вычислить.
Начиная всю эту бодягу, я и в мыслях не имела, что когда-то что-то буду вывешивать на обозрение.
Видимо, и не следовало.
Что до меня, меня совершенно не коробит использование другими авторами моих подборок, потому что изначально они всё равно принадлежат киностудии FOX, "Гранаде", "ВВС" и пр.

Собственно, мы разошлись во мнениях, что и у кого можно брать, а что и у кого нельзя. Т.е внутрифандомное воровство - стыдно, а наружные источники - тяни, сколько угодно. Я прониклась этой идеей и торжественно клянусь впредь использовать только исходники оригинальных производителей.
Простите, но удалять все прежние материалы я не в состоянии.

запись создана: 30.07.2012 в 08:23

---

Я прямо как в "Смерти чиновника" Чехова...

Клип "Последняя встреча", встроенный следом, сделан мной за сегодняшнее утро по оригинальному источнику - сериалу "Гранады". Это просто для примера, его качество НЕ ХУЖЕ, чем остальных моих компиляций, и определяется лишь техникой - моей и программы, манера та же, затраченное время - даже меньше. Поймите, я оправдываюсь не потому что считаю воровство правомочным, а потому что мне приписывают мотивы - лень, бесталанность, неусмение работать с исходниками - которых я никогда не имела. Дело не в этом, свои мотивы я изложила, и если уж меня публично отшлёпали, то хотелось бы надеяться, что отшлёпали за ошибку, а не за корысть и жульничество исподтишка, которыми я, смею надеяться, не страдаю.

---

Это, конечно, чистое хулиганство на звукоряд Михаила Щербакова. Коль скоро упростилась вставка видео, перепощу сюда кое-что с ю-туба.

@темы: Шерлок Холмс, Шерлок, Ирэн, бенедикт Камбербэтч.

---

После участия в БИ-2 лишний раз убедилась в том, что при всей моей любви к прелэшу и мягкому слэшу мне он не даётся. Пощу сюда, чтобы было видно КАК не даётся:

Название В горе и в радости, в здравии и болезни...
Автор Hoelmes

Фандом: Шерлок Холмс АКД
Пейринг: Холмс/Уотсон
Дисклаймер всё начиналось с Конан-Дойла, а мы так, погулять вышли.
Рейтинг G.
Жанр:драма с элементами ангста

Ванделер? Знакомая фамилия, - вслух задумался инспектор Лестрейд, и молоденький сержант торопливо подсказал:
- Бракосочетание в церкви на Ганновер-стрит. Было объявление в газете.
- Вот как? – брови инспектора изобразили умеренное удивление. – Но почему же в таком случае мисс Ванделер, а не миссис Уотсон?
- Возможно, потому, - предположил сержант, - что свадьба в конце-концов так и не состоялась...
Назначенное на полдень бракосочетание в церкви Святого Георгия на Ганновер-стрит обещало привлечь особое внимание публики. Замуж выходила молодая американка Бригитта Ванделер, ещё год назад позиционировавшая себя как ярая сторонница движения суфражисток. Женщина-врач, что уже было интригующе. Но всеобщее любопытство не меньше – и даже больше – привлекала личность жениха. Тоже врач, известный новеллист – автор регулярно печатавшихся в «Стрэнде» знаменитых мемуаров о Шерлоке Холмсе, чья трагическая смерть около трёх лет назад всколыхнула всю лондонскую общественность. Опубликовав прочувствованный некролог в том же «Стрэнде», доктор Уотсон литературную деятельность прекратил, но интерес читателей не угасал, и уже был издан отдельный сборник, к появлению которого автор, впрочем, отнёсся весьма прохладно – прессы сторонился и автографов не давал.
Овдовев всего полтора года назад, он собирался под венец, даже не выдержав приличного срока траура, и, естественно, в воздухе висели разговоры о том, что знакомство давнее, что только тяжёлая болезнь жены удерживала доктора от расторжения брака. Более романтично настроенные толковали о «внезапном чувстве», более практичные – о приличном состоянии семьи Ванделер и «целом фунте конопушек», которые волей-неволей приходится оплачивать. И те, и другие, как это водится, были далеки от истины.
Мисс Ванделер, при всех своих конопушках, не была лишена миловидности, но её ярко-каштановые волосы ещё недостаточно отросли после суфражистских излишеств. Средствами она, действительно, кое-какими располагала, а на вопрос, почему вдруг решила выйти замуж, уже дала ответ несколькими неделями раньше своему жениху:
- Брак – это респект, Джон. Быть ходячим скандалом в двадцать лет импозантно, в тридцать скучно, а в сорок смешно. Я не хочу доводить до крайности. Ну а ты? чего ты ждёшь от этого брака? Только не надо говорить о любви – женщина всегда разберётся в тончайших её оттенках. Итак? Ты готов быть честным со мной?
- Перемен, - проговорил доктор Уотсон – он стоял у окна, созерцая унылую, мокрую от дождя улицу с редкими прохожими, укрывающимися под зонтами. - С некоторых пор я не могу жить в Лондоне – он душит меня, а когда мне случается проходить по Бейкер-стрит, у меня всегда начинает болеть сердце.
- Именно по Бейкер-стрит? – с лёгким удивлением спросила мисс Ванделер. – Мне всегда казалось, что в большей степени ты должен бы... – она осеклась и замолчала, сообразив, что чуть было не сказала лишнее, но Уотсон и так понял, что она имела в виду.
- С Мэри я тоже познакомился на Бейкер-стрит, - проговорил он, и его привычно бледное лицо порозовело. – Послушай, Гита, но мы непременно уедем отсюда, и чем скорее, тем лучше. Это моё единственное условие. Я готов быть с тобою в горе и в радости, в здравии и болезни, но только где угодно, кроме Лондона.
- Успокойся, - мисс Ванделер погладила его по руке. – Ведь я уже обещала тебе. Мы будем жить во Флориде, там чудесный климат, там всегда тёплое лето.
Вот каковы были побудительные мотивы, заставившие эту пару объявить о бракосочетании, которое должно было состояться нынче в полдень в церкви Святого Георгия на Ганновер-стрит.
- Итак, мисс Ванделер, - повторил инспектор Лестрейд. – Что же она хочет?
- Она говорит, что хотела бы заявить об исчезновении человека. Она очень взволнована.
Возможно, Лестрейд продолжал бы свой диалог с сержантом и дальше, но тут леди Бывшая Суфражистка сама проявила инициативу и порывисто вошла в кабинет. На ней всё ещё было подвенечное платье, но она постаралась, насколько это возможно, спрятать его под накидкой. Похоже, спешка даже не позволила ей переодеться.
- Инспектор, вам незачем узнавать о моём деле из вторых рук, - проговорила она с той напористостью, которая, собственно, и составила ей публичную славу. – Я для того и пришла сюда, чтобы всё рассказать. Я – Ванделер, доктор Ванделер из Флориды, и речь идёт об исчезновении моего жениха прямо с брачной церемонии. Обстоятельства этого исчезновения необычны, поэтому я и пришла в полицию, поэтому и прошу меня выслушать.
Инспектор и сержант переглянулись. Брови инспектора, словно стрелки барометра, с «умеренного» удивления перескочили на «умеренное до сильного». В глазах сержанта застыло недоумение: «Доктор Уотсон сбежал из-под венца?» - он только головой покачал.
- Что ж, будьте так любезны, мисс Ванделер, - мягко попросил инспектор,- посвятите нас в подробности. Мы едва ли сможем вам помочь, если не будем знать всего. Пока же нам известно лишь то, что ваше венчание в церкви святого Георгия было назначено на сегодня.
- И мы оба явились в церковь к назначенному часу, - мисс Ванделер заметно волновалась – она сняла с руки перчатку и теребила и терзала её в беспокойных пальцах. – Там было людно: гости, участники церемонии, случайные зрители. Перед церковью, к тому же, играл оркестр – не слишком близко и не слишком назойливо, это даже казалось кстати. И сначала всё шло своим чередом, как полагается. Но в середине церемонии... Вы, может быть, знаете, что в определённый момент священник спрашивает: «Не знает ли кто обстоятельств, по которым этот брак не может быть заключён? Пусть говорит сейчас или...», - мисс Ванделер запнулась, и сержант невольно подхватил вполголоса:
- «...или не говорит никогда».
- Да... - мисс Ванделер посмотрела на него долгим непонятным взглядом, - именно так это заканчивается. И точно так же, как я, священник нечаянно сделал паузу в середине этой самой фразы, и точно так же, как вы, ему подсказали окончание фразы из публики. Но это не был женский голос – я сразу прошу вас это запомнить, джентльмены: не женский голос, - и она сделала значительную паузу, словно ожидая какой-то реакции на свои слова.
- Почему вы акцентируете на этом наше внимание? – наконец, спросил Лестрейд, когда молчание, по его мнению, затянулось.
- Потому что, когда я повернулась к своему жениху, я увидела, что Джон стал белее бумаги. Мне и прежде уже начало казаться, что его терзают какие-то сомнения – он выглядел рассеянным и даже, пожалуй, озадаченным, но теперь никаких разночтений быть не могло – что-то случилось.
- Остановитесь, - сказал он священнику. – Прошу вас, остановитесь – я должен выйти на воздух.
Священник очень растерялся – я полагаю, на его памяти это был единственный случай, когда церемония оказалась прервана таким образом. На Джона зашипели – что-то вроде: «Вы с ума сошли! Нельзя останавливать бракосочетание!»
- Мне плохо, - громко сказал Джон, и, судя по его виду, это было правдой. – Полагаю, если мне придётся осквернить церковь, будет хуже, не так ли? Позвольте мне пройти, я вернусь. Скорее всего, вернусь...
И он вышел в боковую дверь, слегка пошатываясь на ходу. С тех пор я не видела его, и никто не видел. Это не было шуткой, не было розыгрышем или какой-то интригой – а мои родственники склонны именно так и думать, и теперь они очень злы, особенно мой старший брат - но я видела лицо Джона. Ни о какой шутке речь не идёт. С таким лицом встречают судьбу.
Некоторое время инспектор Лестрейд хмурил брови, что-то сосредоточенно обдумывая. Наконец, вскинув глаза на мисс Ванделер, он решительно проговорил:
- Это дело деликатного свойства, а вопросы мне придётся задавать неделикатные. Вы к этому готовы?
- Спрашивайте обо всём, о чём сочтёте нужным спрашивать, - твёрдо ответила заявительница.
- В таком случае, скажите, кто был инициатором вашего брака? То есть, я понимаю, что формально предложение делает мужчина, но при этом подоплёка может быть разной, и порой женщина проявляет разумную инициативу, чтобы подтолкнуть своего... друга к решительным действиям.
- Иными словами, не женила ли я на себе Джона насильно? – криво улыбнулась мисс Ванделер. – Вы это хотели спросить?
- Я старался выразиться осторожнее.
- Я поняла. Но нет. Нет, инспектор. Мы познакомились несколько месяцев назад – ему необходимо было проконсультировать пациента с психическим расстройством, и меня рекомендовал ему наш общий знакомый, тоже, понятное дело, врач. Поначалу даже, мне показалось, Джон отнёсся к женщине-врачу с недоверием, я была для него непривычна, как и для вас. Ну а потом мы постепенно сошлись очень коротко. Я с самого начала не строила себе иллюзий, будто между нами возможны какие-то сильные чувства – любовь, страсть. Но привязанность – тёплую, дружескую привязанность – он, определённо ко мне испытывал, так что ни в каком принуждении не было необходимости. Он сам сделал мне предложение, когда я сообщила, что возвращаюсь во Флориду, и выразил желание ехать вместе со мной. Пылких признаний не было, но это был договор – хороший, добротный, деловой договор двух одиноких людей нуждающихся друг в друге. Мы оба одинаково осознанно относились к предстоящему, и наше решение было обоюдным и добровольным.
- Однако, вы сказали, что заметили некоторые признаки сомнения, рассеянности?
- Да, в церкви. Сперва это не слишком бросалось в глаза, но стало заметно после маленького инцидента, о котором я ещё не рассказала вам.
- Я весь внимание, - с готовностью подался к ней Лестрейд.
- Я ведь уже упомянула о том, что в церкви было много людей. Среди прочих, как это обыкновенно бывает, сновали нищие попрошайки, а ещё продавцы душеспасительных брошюрок и молитвенников. Один из таких буквально подвернулся Джону под ноги, откуда ни возьмись, чуть не упал, да ещё рассыпал все свои брошюры. Неудивительно, впрочем – двигался-то он не слишком ловко – хромал, да ещё был крив на один бок. Джон наклонился, чтобы помочь собрать всё то, что оказалось на полу, и вдруг резко отпрянул.
«Что он тебе сказал»? – спросила я, потому что слышала, как этот горбун что-то прошипел, но Джон отвечал мне неожиданно резко:
« Какая тебе разница!»
Впрочем, он тут же поспешил извиниться – я даже не успела обидеться. Тогда я не обратила особенного внимания на этот мелкий инцидент, а теперь я всё думаю, не содержалось ли в его словах чего-то такого... такого... – она, видимо, затруднялась точно определить, что имеет в виду, - такого, что подтолкнуло его...
Тут сержант кашлянул, стараясь привлечь внимание, и когда инспектор и заявительница повернулись к нему, не слишком решительно проговорил:
- По-моему, этот продавец брошюр не при чём, и дело вполне ясное: священник заговорил о препятствии к браку, и, видимо, такое препятствие, действительно, существовало, но жених первоначально рассчитывал умолчать о нём. В его душе шла внутренняя борьба, поэтому он и был несколько рассеян с начала церемонии. Ну а в какой-то момент он понял, что не может поступить так, как собрался, и мужества заявить о своём решении тоже не может в себе найти. Исчезнуть без объяснений показалось ему лучшим выходом – вот и всё.
Лестрейда, однако, похоже, такое толкование не удовлетворило.
- Мне этот человек немного знаком, - проговорил он, упрямо качая головой. – Доктор Уотсон, я имею в виду. Он не трус и не из тех, кто решает свои проблемы за чужой счёт. Это был не лучший год для него, и то, что он нашёл в себе силы начать новый жизненный виток, кое о чём говорит. Если бы к вашему браку возникло существенное препятствие, он не стал бы таиться и срывать церемонию, вот разве что...
- Что? – быстро спросила мисс Ванделер.
- Разве что это препятствие возникло внезапно. Доктор Уотсон – умнейший человек, но для принятия разумного решения ему необходимо время. И если этого времени у него не было, а были только считанные секунды, он мог совершить глупость. Вот что, мисс Ванделер, - решительно проговорил инспектор, хлопнув в ладоши, как бы ставя точку в разговоре. - Я понимаю, что вы и устали и переволновались, поэтому вы отправляйтесь сейчас домой отдыхать, а когда в этом деле появится хоть какая-то определённость, мы вас немедленно поставим в известность.
Выпроводив посетительницу, он некоторое время стоял перед закрывшейся за ней дверью, покачиваясь с мысков на пятки, после чего повернулся к сержанту.
- Ну, надо же! Женщина – врач. Интересно. Того гляди и в Скотланд-Ярде появятся инспекторы-суфражистки. Забавно будет выглядеть, если этакая госпожа инспектор Ванделер станет распекать вас за нерасторопность, как вы полагаете?
Сержант негромко прыснул, представив себе подобную картину.
- У доктора, - продолжал Лестрейд, - рассудок помутился от горя. Да разве можно ему, мягкому, консервативному человеку, связывать жизнь с такой дамой? Она совьёт из него верёвку в первый же год.
- Возможно, как раз это соображение и пришло ему в голову, - стоял на своём сержант.
- Невозможно, - отрезал Лестрейд. – А потому отправляйтесь-ка вы к церкви, да расспросите хорошенько свидетелей. И поищите этого кривобокого продавца брошюрок – что он там ему нашипел? Расспросите, пусть скажет – не вас этому учить. А я наведаюсь к доктору на квартиру. Скорее всего, конечно, никаких зацепок он мне там не оставил, но проверить я обязан.
На этом оба приступили к трудам, и оба получили свой результат довольно скоро. На квартиру доктор Уотсон не возвращался. Более того, часть его вещей уже была приготовлена для отправки во Флориду и, стало быть, с предстоящим браком он не шутил. Деньги, чековая книжка – всё оставалось нетронутым в ящике стола, прислуга в лице перепуганной нашествием полиции девушки ничего по поводу исчезновения доктора прямо со свадьбы не знала.
Изыскания сержанта оказались продуктивнее. Во-первых, он выяснил, что выходящего из церкви доктора видели. Один из нищих, побирающийся под видом продажи свечей, заметил, что «сбежавший жених» очень торопливо свернул в боковой проулок, и не просто свернул сам по себе, а, по мнению наблюдательного нищего, преследуя какого-то горбуна с книжками, двигавшегося на удивление проворно, несмотря на хромоту. Но с самим горбуном получилось ещё интереснее. Как выяснилось после опроса служителей церкви, продажи молитвенников и душеспасительных брошюр ему никто не поручал. Более того, никто понятия не имеет, кто он такой и откуда взялся. Вдохновлённый сержант поспешил в указанный проулок и, пройдя его до конца, обнаружил строительный котлован, наполненный водой, на поверхности которой плавали полуразмокшие брошюры, одна из нарядных свадебных перчаток жениха и растерзанная белая роза из его петлицы. Сержант остановился на берегу этого искусственного водоёма, раздумывая, следует ли сообщить обо всём начальству или сперва всё-таки потыкать шестом.

Между тем доктор Уотсон меньше всего думал о том, какую обиду несостоявшейся невесте и какие заботы полиции доставило его внезапное бегство. Выйдя из церкви на подкашивающихся ногах, он чувствовал себя словно в плотном мороке, но не неподвижном, а стремительно увлекавшем его в единственно возможном направлении. С того момента, как он налетел на торговца религиозными брошюрами и, присев, чтобы собрать рассыпавшиеся книжицы, встретился с ним взглядом, его не оставляло чувство нереальности происходящего. Но этой нереальности следовало подчиниться и сдаться на милость или... или уж сойти с ума окончательно. Потому что он не мог не узнать этот пронзительный цепкий взгляд. Он давно изучил и его свинцовую хмурость, и голубоватый покой, видел, как порой в глубине этих глаз загораются дымные всполохи сдерживаемой страсти и остро страдал, когда в них надолго повисал мутный наркотический туман. И, конечно, он не мог не помнить, как замирало сердце в те редчайшие мгновения, когда эти глаза – на пике музыки или на пике ласк - вдруг начинали отливать слёзным блеском. Эти глаза всегда были загадочны, как озёрный омут, и изменчивы, как ветреное небо, но никогда прежде они не лгали ему.
На какое-то время он вовсе выпал из бытия, словно время остановилось. Но тут же его привёл в себя резкий, чуть ли не злобный шёпот:
- Что вы уставились на меня? Идите себе жениться!
Он отшатнулся так, будто его ударили и, кажется, нагрубил своей невесте, не вовремя сунувшейся с вопросом. Впрочем, сейчас это обстоятельство его мало волновало – он лишь машинально пробормотал какие-то извинения, а между тем голова его гудела, как растревоженный улей и церковный колокол вместе взятые. Мысли метались, словно запертые в доме при пожаре, и главная из них упорным дятлом долбила темя: «Этого не может быть. Этого никак не может быть».
- Если кто-нибудь знает обстоятельства, по которым настоящий брак не может быть заключён, пусть говорит сейчас, - начал священник и вдруг запнулся, словно и впрямь ожидая постороннего вмешательства. И вмешательство не замедлило.
- ...или не говорит никогда, - эхом откликнулся из публики голос Шерлока Холмса.
Это «никогда» тупой иглой пришпилило сердце доктора к левой лопатке, и он даже охнул шёпотом, но этого, кажется, никто не заметил.
- Клянётесь ли вы быть с нею в горе и в радости, в здравии и болезни, пока смерть не разлучит вас?
Уотсон вытянул шею, вглядываясь в толпу прихожан. Старик с неаккуратной стопкой молитвенников повернулся спиной и стал пробираться к выходу.
- Мне плохо! – громко сказал Уотсон, разбудив удивлённый шелест голосов. – Я должен выйти, мне плохо!
...Старик ковылял с такой прытью, что догнать его было бы весьма проблематично. Однако, доктор Уотсон и не стал догонять его – он просто не собирался отставать, следуя поодаль, но неотвязно. Чувствовал он себя, и в самом деле, неважно – тупая игла засела в лопатке накрепко, и проткнутое ею сердце на ходу трепыхалось больно и беспорядочно. На коже выступил липкий пот, ему не хватало дыхания, а по временам глаза вдруг застилало слезами, и тогда он торопливо утирался краем ладони или обшлага, боясь упустить преследуемого из виду.
Так они миновали фешенебельную часть города и углубились в мрачные кварталы Ист-Энда, обманчиво-безлюдные и ленивые днём и смертельно опасные ночью. Здесь горбун свернул в узкий переулок, нырнул в какую-то подворотню и вдруг исчез за низкой некрашеной дверью. Задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, доктор, не медля, последовал за ним.
Длинный полутёмный коридор упирался в ещё одну дверь, за которой оказалась небольшая и скудно обставленная, но неожиданно уютная комната со шторами на окнах и небольшим, почти игрушечным, камином. В первое мгновение доктору показалось, что он в этой комнате совершенно один, а преследуемый горбун оказался всего лишь иллюзией, которая вот сейчас, наконец, развеялась. На самом деле тот всего лишь отступил за створку двери, пропуская своего преследователя мимо себя, и тут же, едва он вошёл, захлопнул за его спиной дверь и повернул ключ в замке.
- Ну, милый мой доктор, будем надеяться, что никто не следовал за вами, пока вы следовали за мной, - услышал Уотсон высокий глуховатый голос и порывисто обернулся.
Шерлок Холмс стащил с головы седой парик, снял накидку с накладным «горбом» и, бросив всё это на пол, наконец, с наслаждением расправив плечи, выпрямился во весь свой немалый рост.
Уотсон смотрел на него во все глаза – немо и чуть ли не с ужасом. На какое-то мгновение пред ним всё поплыло, и он даже побоялся, что упадёт к ногам Холмса в обмороке, но справился с собой. У него только ноги сделались, как ватные, и он тяжело опустился в кресло, продолжая, не мигая, смотреть на человека, которого он напрасно оплакивал последние три года.
- Я вижу, вы удивлены, - наконец, проговорил Холмс, и это «удивлены» настолько мало соответствовало тому, что чувствовал доктор, что он едва не захохотал в голос и не сделал этого потому лишь, что почувствовал, как легко его смех перейдёт в плач.
- Не верите своим глазам? – продолжал Холмс с каким-то непонятным выражением лица. – Ну что ж, вас можно понять. Моя инсценировка на площадке у Рейхенбахского водопада убедила в моей смерти многих.
- Инсценировка... – механически повторил Уотсон. – Ну да, разумеется... Инсценировка...
Он закрыл глаза. Он не мог больше смотреть на Холмса. Сердце болело мучительно, и он погладил его ладонью, словно прося успокоиться.
- Вам плохо? – как сквозь вату, донёсся встревоженный голос Холмса. – Уотсон!
Зазвенело стекло, и у губ доктора оказался край бокала, остро пахнущего бренди. Он машинально глотнул, и жидкость обожгла сначала рот, а потом горло. Но в груди немного полегчало.
- Инсценировка, - ещё раз повторил он. – Конечно, мне плохо, Холмс. Мне было плохо все эти три года, и я, признаться, думал, что хуже уже и быть не может. Но, кажется, я ошибался... Друг мой дорогой, друг, которого я считал навсегда потерянным и чудом обрёл сегодня вновь... Это за какую же вину вы так обошлись со мной, мой бесценный друг?
Рука Холмса дрогнула - жидкость из бокала плеснулась через край.
- Вы же понимаете, что я ждал этого разговора, - хрипловато проговорил он, отворачиваясь, словно только за тем, чтобы поставить бокал на стол.
- В таком случае, вы дождались, - голос Уотсона звучал удивительно ровно и спокойно, но, разумеется, Холмса это спокойствие обмануть не могло.
- Ну что ж, - Холмс замолчал, словно пауза необходима была ему для того, чтобы собраться с мыслями. На самом деле он просто тянул время. Ему вдруг сделалось страшно от спокойного лица Уотсона, от его ровного негромкого голоса. Словно он много лет возводил постройку из стеклянных кубиков и собирается положить последний, из-за которого – он знает – всё обрушится в звон и осколки. Руки его дрожали всё заметнее, и он засунул их в карманы, зная, что уже по этому жесту Уотсон узнает об их дрожи.
- Я проявил слабость, - откашлявшись, проговорил он. – Не там, у Рейхенбахского водопада – там всё было совершенно правильно и оправдано - а сегодня в церкви. Мне вообще не следовало попадаться вам на глаза, следовало предоставить вас своей собственной судьбе. Но я оказался слишком слаб и безволен для того, чтобы пойти до конца. Я позволил себе встретиться с вами взглядом, и вы узнали меня. Был ещё шанс, что вы сочтёте это иллюзией, обманом зрения, но я и тут не удержал себя в узде, в чём теперь запоздало раскаиваюсь.
Уотсон слушал внимательно – буквально, ловил каждое слово. Но когда Холмс заговорил о раскаянии, он с усилием проглотил слюну и мягко, почти сочувственно, спросил:
- Вы так сильно меня ненавидите?
- Ненавижу? – повторил ошеломлённый Холмс. – Ненавижу, потому что отослал вас в момент опасности? Ненавижу, потому что вывел из-под удара? Ненавижу, потому что не посмел больше нарушать покой вашего семейного очага?
- Покой моего семейного очага? Мне кажется, вы нарушали его с моего полного одобрения и прекрасно понимали, что я ни за что не соглашусь променять... А-а, понимаю... – тут он поднял руку и провёл ею по лбу, словно смахивая с него невидимую паутину. – Теперь понимаю. Мэри ждала ребёнка, и вы...
- ...не счёл себя вправе лишать его отца, - жёстко закончил Холмс.
- Ребёнок родился мёртвым, - заметил Уотсон, помолчав. – Это было началом конца, и, видит бог, иногда я даже торопил время...
Он надолго задумался, погрузившись в себя. Тени воспоминаний скользили по его лицу, словно тени туч по пелене тумана. Холмс молча присел перед камином и принялся разжигать огонь.
- Темнеет? – вдруг вслух удивился доктор, заметив, что в комнате сделалось сумрачнее, да и прохладнее, пожалуй.
- Нет, что вы, ещё рано. Просто ветер нагнал тучи. Наверное, дождь пойдёт.
- Странно. А было солнечно... Вы о свадьбе в газете прочли?
Холмс не ответил. Он смотрел в разгорающийся огонь, и блики света оранжево метались по его узкому лицу.
- Давно вы в Лондоне? – снова спросил Уотсон.
- Уже пять с половиной часов. Я не знал, что вы сменили квартиру.
- Не смог жить в прежней. Впрочем, она оставлена за мной, как и квартира на Бейкер-стрит – за вами... Подождите! А вы что, были на той моей квартире? Вы пришли туда ко мне?
- Первое, что сделал, сойдя с поезда.
- И...?
- Узнал ваш новый адрес.
- Вы уже были в гриме?
- Да, конечно. Мне небезопасно расхаживать по Лондону, знаете ли...
- То есть... вы хотели взглянуть на меня и уйти? Не раскрываясь? Холмс, повернитесь, пожалуйста, ко мне и ответьте честно, - в его голосе появился непривычный нажим. – Вы, действительно, совсем не собирались сообщать мне, что живы?
Холмс послушно повернулся, но в глаза доктору посмотреть не то не решался, не то не хотел.
- Ведь я уже сказал, - терпеливо проговорил он, - о чём я жалею, и что считаю правильным. Во всём преступном, что только могло быть или было между нами, я всегда выступал инициатором. Ваши измены, ваша ложь, ваша половинчатая жизнь – всё это на моей совести. Вы разрывались между мной и миссис Уотсон, между собственными желаниями и устоями общества, между чувствами и разумом...
Доктор Уотсон хотел было что-то вставить, но Холмс поднял руку, требуя сохранять молчание, и продолжал говорить сам:
- Возможно, вы и могли так жить, в чём я сильно сомневаюсь, но уж я-то точно больше не мог. А моя смерть прекрасно решала эту проблему. Либо вы поверите в неё, и я перестану для вас существовать, либо не поверите, и тогда я опять-таки перестану для вас существовать. Я не мог перечеркнуть вас и удалить из своей жизни – это был односторонний процесс, которому вы могли бы оказать непосильное для меня сопротивление. Тогда я перечеркнул себя. Я знаю, что сделал вам очень больно, мой милый друг, но боль имеет свойство стихать со временем. Я остался бы добрым воспоминанием для вас. С горчинкой, но добрым. Я же не мог знать, что вы останетесь один на целых полтора года.
- На целых полтора года, - эхом повторил Уотсон. – Вы умеете считать время, Холмс. Так значит, с сегодняшнего дня, вернее сказать, с сегодняшней свадьбы, по-вашему, я должен начать отсчёт новой эпохи, в которой вам оставлено место «доброго воспоминания»? И вы жалеете лишь о том, что не удержали в узде свою привязанность ко мне? Просто чудовищная исповедь! - он помолчал, качая головой в такт своим мыслям, и вдруг пружинисто, даже как-то вдохновенно поднялся с кресла. - Что ж, мой дорогой, я вам сейчас кое-что покажу. Гордится здесь нечем, и я ни за что не стал бы, не будь вы в плену самого глупого и опасного заблуждения на свете. Подождите..., - и Уотсон снял и аккуратно сложил свой фрачный пиджак. Запонка вырвалась из его пальцев и покатилась Холмсу под ноги – оба не обратили на неё никакого внимания. Не торопясь, Уотсон закатал левый рукав сорочки. Ниже локтевого сгиба на внутренней стороне предплечья Холмс увидел несколько коротких параллельных шрамов, словно какое-то время назад, но не очень давно, кто-то неловкий и торопливый суетливо кромсал кожу не особенно острым ножом.
- Вы, наверное, знаете, отчего остаются такие шрамы? – спросил Уотсон всё тем же ровным голосом. – Но теперь вы можете считать, что от «добрых воспоминаний». Правда, «с горчинкой». Я был так пьян, что почти ничего не соображал. Мне удалось надрезать вену. Не с первого, правда, раза - с первого раза это редко, кому удаётся – но удалось. Полагаю, я был прехорошенький: весь в кровище, в грязи, пропахший перегаром... Как только она не испугалась меня! Но она всё-таки не испугалась. Сначала наложила жгут, потом отвела меня к себе на квартиру, дала умыться, дала успокоительное. И всю ночь просидела надо мной, спящим, опасаясь, как бы я не захлебнулся собственной рвотой. А наутро ещё привела в порядок мою одежду, потому что прислуги в доме не было заведено. Ну, как вам эта новелла, Холмс? Не очень похожа на любовный роман, а? Что же вы молчите, Холмс?
Холмс, который во время его рассказа побелел, как извёстка, молчал, собственно, потому, что не мог сейчас вытолкнуть из горла ни единого звука. Ему казалось, что где-то за грудиной у него образовалась сосущая пустота. Его глаза наполнились слезами. Он отступил на шаг, и злосчастная запонка хрустнула под его каблуком громко, как сухая ветка.
Уотсон стряхнул вниз закатанный рукав и потянулся к фраку:
- Ничего страшного, - проговорил он спокойно. – Со мной ничего не случилось – вы же видите. Я жив, я перед вами... Ладно, Холмс, я, пожалуй, пойду. У меня двойной праздник сегодня: свадьба, да ещё я узнал, что вы живы. Слишком много радости для одного дня. Сердце... сердце может не выдержать... А вы мою запонку раздавили, - он наклонился и поднял испорченную вещицу. – Вот так оно и бывает, Холмс. «Крак» – и теперь только выбросить.
Холмс отшатнулся, словно его только что хлёстко ударили по лицу. Его бледность при этом стала ещё мертвеннее. Он прислонился плечом к стене – на вид довольно небрежно, но на самом деле потому, что ноги почти не держали его.
Уотсон взялся за всё ещё торчащее из замочной скважины кольцо ключа. Ключ повернулся, и, оставив его, он переложил руку на дверную ручку, но всё почему-то медлил. Наконец, снова повернулся и посмотрел на Холмса со странным выражением растерянности на лице.
- Не могу уйти, - проговорил он так, словно серьёзно озадачен этим обстоятельством. – Не могу – и всё. Холмс, научите меня уходить!
Это стало последней каплей для уже изнемогавшего Шерлока Холмса. Съехав спиной по стене, он сел на корточки и, обхватив колени руками, уткнулся в них лбом, сотрясаясь от беззвучного безудержного плача.
Некоторое время Уотсон просто смотрел на него, и по его неподвижному лицу едва ли что-то можно было прочесть. Потом, тяжело вздохнув, подошёл и тоже сел на корточки рядом. Ещё мгновение – и он обнял плачущего Холмса за плечи, притянул к себе и, прижав его голову к дорогому фрачному сукну, запустил пальцы в короткие тёмные волосы великого сыщика, которого всё ещё именовали в газетах «покойным». Теперь уже и его лицо было мокро от слёз, словно страшное спокойствие, написанное на нём всё время этого нелёгкого разговора, начало, наконец, подтаивать.
- Вы... когда-нибудь... простите меня? – спросил Холмс, прерывающимся голосом, даже не пытаясь приподнять голову.
- Да, конечно... - рассеянно пробормотал Уотсон, продолжая перебирать его волосы.
- Но... вероятно, не скоро?
- Скорее, чем вы думаете, - он вдруг чуть улыбнулся.
Холмс судорожно втянул воздух глубоким тройным всхлипом. Его слёзы уже унялись, он только дыхание всё ещё не мог выровнять.
За окном громко, сразу зашелестел дождь. Капли застучали в стекло, звонко забарабанили по карнизу. Уотсон поднял голову.
- Что это за квартира? – спросил он без особенного любопытства.
- Одна из моих прежних берлог. Неважно. Я, наверное, всё равно скоро вернусь на Бейкер-стрит. Тем, кого у меня были основания опасаться, уже расставлена ловчая сеть, которая должна сработать. Впрочем, это тоже сейчас неважно. Сейчас вообще ничего не важно...
Они помолчали, невольно прислушиваясь к шуму дождя.
- Представляю себе, в каком состоянии сейчас Бригита, - виновато вздохнул Уотсон, всё ещё не оставляя волос Холмса. – Ох, я поставил её в ужасное положение, но, надеюсь всё же, она извинит меня, когда я ей всё объясню. Между прочим, мы с ней завтра собирались уехать во Флориду.
- В свадебное путешествие?
- В свадебное путешествие, длиною в вечность, - усмехнулся Уотсон. - Нет, Холмс, не в свадебное путешествие, просто жить. Последние месяцы я что-то совсем перестал переносить Лондон. Он казался мне самым мрачным, самым неприветливым городом на свете, ледяным и чванливым. А Бригита родилась во Флориде, её тянет туда, и она, знаете, умеет увлечь рассказами об этих местах. Она говорила, что там тепло и ясно практически круглый год, почти как в раю, - он мечтательно улыбнулся, прикрыв глаза.
При этих словах Холмс медленно высвободился из-под его руки и сел прямо.
- Уотсон, вы... любите её?
Уотсон повернул голову и внимательно посмотрел на него:
- Кого?
- Мисс Ванделер, кого же ещё!
Уотсон снова отвернулся и не отвечал довольно долго, очень внимательно разглядывая при этом кисть своей руки: сжал пальцы в кулак, снова распрямил, пошевелил ими, любуясь работой мелких мышц и подвижностью суставов. Казалось, собственная рука завладела его вниманием без остатка – больше ни на что просто не осталось. В том числе и на Холмса, тоже невольно засмотревшегося на руку. При этом на узком бледном лице его медленно, как чернила на промокашке, проступало отчаяние.
- Нет, - резко, как сплюнул, ответил вдруг Уотсон.
- Нет?
- Ничего, она меня тоже не любит. Впрочем, мы вполне могли бы прожить счастливую жизнь вместе, до самой старости. И иметь детей, кстати...
- И опять я всему помешал...
- Да.
Он словно чего-то недоговаривал, и Холмс посмотрел на него вопросительно.
- Сегодня, - медленно проговорил Уотсон, - когда священник спросил, не знает ли кто таких обстоятельств, которые могли бы воспрепятствовать заключению этого брака, я совершенно случайно вспомнил, что мне такие обстоятельства известны.
- Какие же? – не то прошептал, не то прохрипел Холмс.
- Вы знаете. Я люблю другого человека и хочу быть с ним в горе и радости, здравии и болезни, пока смерть... впрочем, нет, про смерть мы уже проходили...
- Друг мой!
- Не надо, Холмс, не портите мне признание в любви... А знаете, милый мой, вы меня шокируете. Бесчувственный Холмс вот уже второй раз не может сдержать слёзы, и всё за какие-нибудь полчаса-час... или сколько мы уже здесь? Что это с вами такое сегодня, дорогой мой?
Холмс рассмеялся сквозь слёзы:
- Вы.
Он поднялся, наконец, на ноги и протянул руку Уотсону:
- Вставайте.
Уотсон подал ему руку, но с полу, даже с опорой, поднялся тяжело.
- А знаете, друг мой, - проговорил он, сдерживая зевок, - меня вдруг совершенно нестерпимо потянуло в сон. Можно здесь у вас прилечь хоть на пять минут, а?
- Вы будете смеяться, но и у меня тоже глаза слипаются, - признался Холмс.
- Смеяться тут совершенно нечему. Мы оба переволновались, понервничали. Так что это естественная реакция организма. Нам обоим необходим хотя бы самый непродолжительный отдых.
- Здесь есть диван, но, думаю, он недостаточно широк для двоих... – с сомнением проговорил Холмс, оглядывая вышеупомянутый диван. – Знаете что? Это кресло тоже достаточно мягко, так что вы ложитесь на диван, а я...
- Для нас двоих, - Уотсон выделил голосом слово «нас», - он окажется достаточно широк – ведь мы между собой обнажённого меча не положим, правда? Ну, идите же сюда. Дождь всё идёт – прекрасная колыбельная... Так вам удобно? Нет-нет, Холмс, нет, на это у меня уже нет сил. Да и у вас, кажется, тоже. Просто усните...

Мисс Бригита Ванделер была не из тех изнеженных дам, кто привык, переложив свои проблемы на крепкие мужские плечи, ожидать результата чужих хлопот, полулёжа в кресле с веером и флакончиком нюхательных солей. Поэтому и сейчас, известив полицию, то есть поступив разумно и правильно, она решила самостоятельно предпринять кое-какие шаги, то есть поступить решительно и смело.
Прежде всего она вернулась к себе на квартиру и переоделась в мужской костюм, справедливо рассудив, что молодой человек сможет передвигаться по городу и вступать в разговоры куда свободнее, чем молодая леди. Её лицо не отличалось утончённостью, а волосы, как уже было упомянуто, ещё не отросли, так что, использовав кое-какие косметические средства из недавно приобретённого арсенала, она без особенного труда придала себе вид не слишком респектабельного юноши и выскользнула из дому, благополучно избежав как сочувствий, так и нотаций родных.
Возле церкви всё ещё продолжали играть оркестранты, и праздные горожане не торопились проходить мимо, а охотно задерживались послушать музыку. С удивлением мисс Ванделер заметила, что не её одну интересует исчезновение доктора Уотсона с собственной свадьбы. Вертлявый черноусый мужчина в двух шагах от неё как раз описывал внешность её жениха нищему, вертя в пальцах монету, от которой нищий, отвечая, не отводил зачарованных глаз. Наконец, нищий указал движением подбородка куда-то в сторону узкого проулка, отходящего от церкви, и завладел монетой, а черноусый быстро зашагал в указанном направлении.
Разумеется, сначала мисс Ванделер решила, что Черноусый тоже из полиции, хотя её немного удивила монета – она всегда думала, что полиция не платит свидетелям за свидетельские показания. На всякий случай она пристроилась Черноусому в кильватер, стараясь не обращать на себя внимания. Так они проследовали до заполненного водой строительного котлована, над которым озадаченно застыл уже знакомый мисс Ванделер сержант.
Вот тут мисс Ванделер засомневалась в полицейском происхождении Черноусого – на сержанта он не обратил ровно никакого внимания. Впрочем, как и сержант на него.
«Ну что ж, я правильно поступила, решив самостоятельно разобраться, в чём дело, - бросив взгляд на явно находящегося в затруднении стража правопорядка, решила мисс Ванделер. – Если вместо того, чтобы заниматься поисками, полицейские станут застывать над каждым строительным котлованом, они не скоро получат результат».
- Что вы там разглядываете? – спросила она довольно резко, подойдя, и сержант подпрыгнул от неожиданности. Он не сразу узнал её в мужском платье, а узнав, широко раскрыл глаза от изумления.
- Мисс Ванделер? Это вы?
- Да, я. Не удивляйтесь – по крайней мере, не удивляйтесь вслух, чтобы сэкономить время. Лучше скажите мне, что вы такого увидели в этой луже, что застыли перед ней изваянием?
- Я только что нашёл здесь вот это, - он послушно показал ей размокшие брошюры. – И ещё вот эту перчатку. Полагаю, стоит обследовать котлован.
- Зачем?
Сержант ещё более озадаченно уставился на мисс Ванделер.
- Но... ведь это улики. Улики полагается актировать, а потом ещё доложить...
- Послушайте, - нетерпеливо перебила Бригита, потому что Черноусый грозил вот-вот покинуть пределы видимости. – Вы найдёте там, возможно, вторую перчатку Джона. Но неужели вы думаете, что среди бела дня он утопил здесь хромого горбуна и утопился сам? Я понимаю, что вам нужно соблюсти формальность, приобщить всё это к делу, занести в какой-нибудь список, но неужели формальности важнее результата? Вон тот человек расспрашивал о Джоне нищего. Я подумала было, что он из ваших. Теперь вижу, что нет. Но, если нет, зачем он расспрашивал о Джоне? Идёмте за ним! Ну! – и, поскольку сержант всё ещё мешкал, она махнула досадливо рукой и снова устремилась за Черноусым аллюром средним между быстрым шагом и бегом трусцой.
Преследуемый ею мужчина несколько раз останавливался возле продавцов газет или чистильщиков обуви и заговаривал с ними, награждая за ответы мелкими монетами. Мисс Ванделер не пыталась приблизиться – она и так могла себе представить содержание этих коротких диалогов. Черноусый шёл за Джоном так же упорно, как идёт ищейка по свежему следу. Мисс Ванделер обладала неплохой интуицией, и вертлявый мужчина всё меньше и меньше ей нравился. Он двигался быстро, плавно, бесшумно, взгляды бросал по сторонам цепкие и острые. Он напомнил ей виденного как-то раз степного волка – койота. Тем не менее, саму Бригиту он, похоже, не замечал, а она продолжала преследовать его, держась на почтительном расстоянии и стараясь скрыться всякий раз, когда ей казалось, что он вот-вот обернётся.
Так они проследовали до Ист-Энда и углубились в кварталы самой порочной части города. Мисс Ванделер лишний раз порадовалась тому, что догадалась сменить облик – в женском платье здесь она бы слишком бросалась в глаза. Приличные леди кварталами Ист-Энда не гуляют. Вскоре интервал между собой и Черноусым пришлось уменьшить – слишком много извилистых переулков, подворотен и проходных дворов затрудняли слежку, Бригита начала бояться потерять Черноусого из виду. Теперь он уже интересовал её не столько как проводник, способный привести к Джону, сколько сам по себе. Она чувствовала в нём угрозу и боялась оставить эту угрозу без присмотра.
В какой-то момент она, действительно, чуть было его не потеряла – он вдруг нырнул в крытый узкий проход между двумя заброшенными домами и скрылся из виду. Мисс Ванделер ускорила шаги и тоже свернула в проход. Со света глаза не сразу привыкли к полумраку, и она заморгала, силясь разглядеть, что происходит впереди. В тот же миг чья-то жёсткая ладонь стремительно зажала ей рот, пальцы другой ненамного более ласковой руки сдавили шею, а в ухо захрипели винным перегаром:
- Тихо, пацан! Только пикни – я тебе шею сверну, как цыплёнку. Думаешь, самый умный? Да я ещё у церкви тебя засёк – тоже мне, сыскной щенок нашёлся!
Мисс Ванделер поняла, что попала в элементарную ловушку, и сейчас Черноусый в самом деле запросто свернёт ей шею, потому что вокруг ни души, и помешать ему совершенно некому. Она инстинктивно дёрнулась, и в шее что-то угрожающе и с болью хрустнуло.
- С ума он сошёл, что вечно подсылает одних сосунков, - продолжал Черноусый, не выпуская мисс Ванделер. – А впрочем, он, похоже, любитель мальчиков, а? Ну, ему же хуже. Ты мне время сэкономишь. Давай, сопляк, показывай, куда идти.
«За кого он меня принимает? - лихорадочно пыталась сообразить мисс Ванделер. – Откуда я знаю, куда ему идти. Кто подсылает сосунков? Зачем?»
Она попыталась замотать головой, но Черноусый держал крепко. «А даже если бы я и знала, - к мыслям бывшей суфражистки начали подмешиваться строптивые нотки, - Как бы я могла ему что-то показать, а тем более рассказать, ведь он мне ни вздохнуть, ни шевельнуться не даёт. Как всё-таки непоследовательны эти мужчины! Просто поразительно, что в их владении находятся все материальные блага, законодательство и... тьфу! О чём я только думаю!»
Внезапно ей показалось, что хватка Черноусого ослабла, и ладонь зажимает её рот уже не так плотно. Он вытянул шею, к чему-то прислушиваясь.
- Мисс Ванделер! – донеслось с улицы. – Где вы, мисс Ванделер?
Бригита узнала встревоженный голос сержанта. Похоже было, полицейский всё-таки последовал за ними, но в последний момент потерял, а теперь не нашёл ничего разумнее, чем начать выкрикивать её имя.
- Мисс Ванделер? – озадаченно повторил Черноусый, - Ах, вот оно что! Мисс Ванделер... - и она вдруг почувствовала, как рука, мгновение назад сжимавшая горло, переместилась на грудь и по-хозяйски бесцеремонно ощупала. Вторая рука оставалась зажимать ей рот и Бригита машинально попыталась укусить эту руку, но не преуспела.
- Один звук, милая леди, одно-единственное движение – и вы – покойница, - пообещал Черноусый. – Мисс Ванделер! Ну, надо же! Мне вас бог послал!
Голос сержанта, продолжающий звать её, постепенно удалялся. Когда он смолк совсем, Черноусый, наконец, выпустил её рот, но зато снова ухватил за горло – правда, не так сильно сдавливая, чтобы ей было нечем дышать, но достаточно, чтобы помешать крикнуть.
Впрочем, Бригита кричать не пыталась, вместо этого она пыталась понять, оказал ли ей сержант услугу своими окликами или, напротив, погубил её.
- Итак, мисс Ванделер, вы здесь в поисках жениха? Прекрасно. Наши интересы совпадают – я тоже рассчитываю найти милейшего доктора. Насколько я понимаю, вот в этом самом доме сдаются комнаты внаём – уж не снял ли он тут для себя симпатичную комнатку с широкой кроватью?
- Зачем он вам нужен? – наконец, прохрипела мисс Ванделер и закашлялась.
- Он – совершенно ни зачем, даже мешает, но вот зато его дружок задолжал мне кое-что, так что я уж как-нибудь стребую с него долг... Э-э, да вы, похоже, ничего не знаете о его дружке?
- Кто вы? – Бригита еле могла говорить, и передавленное горло страшно болело.
- Никто. Вам моё имя не понадобится. И советую не упираться, не то я погоню вас пинками.
Он перехватил Бригиту за руку выше локтя и грубо потащил за собой дальше по проходу. Она попробовала упираться, но очень скоро поняла, что рискует сломать руку.
«Физически я слабее, - подумала мисс Ванделер, - Значит, надо рассчитывать не на физическую силу. Интересно, куда он меня тащит, если сам толком не знает, куда нужно идти?»
Выйдя из прохода, Черноусый оказался на пустыре, окружённом забором. Отсюда начинался прогнивший деревянный тротуар, который через несколько мгновений вывел их в узкий проулок, по обеим сторонам которого возвышались обшарпанные однотипные дома – судя по всему, знаменитые наёмные дома Ист-Энда. Здесь Черноусый слегка замешкался и стал озираться.
«Ему нужен очередной свидетель, - сообразила мисс Ванделер. – Кто-то, кто мог видеть Джона. До этого места он добрался уверенно, но здесь, видимо, у него появились варианты. Если он никого не найдёт, то начнёт перебирать эти варианты один за другим. Важно, что теперь, когда он узнал, что я – женщина, он будет ожидать от меня женского поведения. А раз так, не подыграть ли ему и не упасть ли в обморок? Руку будет, конечно, больно, и, наверное, окажется трудно не выказать этой боли, будучи «в обмороке», но попробовать, пожалуй, стоит – не потащит же он меня волоком. Вдруг отпустит хоть на миг? А обувь на мне удобная...»
Быстро прокрутив придуманное в голове, мисс Ванделер приступила к осуществлению. Она закатила глаза, заплела ногами, словно они вдруг сделались у неё ватными, и обвисла в руках Черноусого тряпичной куклой.
От неожиданности Черноусый чуть сам не упал, грязно выругался и встряхнул её так, что она чуть было по-настоящему не потеряла сознания. Ей даже не удалось сдержать стон, но тут же она утешила себя тем, что потерявшие сознание тоже стонут, и достоверность обморока, таким образом, не пострадает.
Между тем, видя, что встряхивание не помогло, Черноусый развернул обмякшее тело мисс Ванделер лицом к себе. От запаха перегара, исходившего от него, к горлу Бригиты поднялась тошнота, её чуть не вырвало. Понимая, что слишком долго притворяться не сможет, она мгновенно решилась и, резко согнув колено, ударила Черноусого в пах – из позиции, в которой она оказалась, нанести такой удар было удобнее всего. Не ожидавший ничего подобного от лишившейся чувств дамочки, Черноусый разжал руки и, выкатив глаза от боли, согнулся пополам. Бригита изо всех сил толкнула его и бросилась бежать так, как ещё в жизни своей не бегала.
Она понимала, что очень скоро её противник оправится от удара и бросится в погоню. И уж если он снова настигнет её, он выместит всё – и злобу, и боль. Бригита мчалась, не замечая ни того, что всхлипывает и поскуливает на ходу, ни того, что с губ её то и дело срываются проклятья – в адрес ни кого-нибудь, а её Джона, проклятого мерзавца Джона, из-за которого она попала в историю, по сравнению с которой все её прежние «истории» меркли и бледнели.
Проскочив тем самым крытым проходом, который привёл их сюда, мисс Ванделер помчалась по улице, то и дело затравленно оглядываясь. Она прекрасно отдавала себе отчёт в том, что на прямой проиграет Черноусому в скорости – следовало скрыться с глаз. К счастью, вскоре ей представилась возможность нырнуть в подворотню и - о, ужас! – в дальнем её конце показался всё ещё прихрамывающий Черноусый. Не дожидаясь, пока и он её увидит, мисс Ванделер поспешно юркнула в какую-то дверь и трясущимися руками заложила щеколду. Миг – и на дверь обрушились яростные удары. «Всё-таки заметил, - с отчаяньем поняла Бригита. - Что же делать? Сколько продержится засов? Похоже дом не обитаем – длинный коридор замусорен и не освещён. И единственная дверь в его глубине, должно быть, заколочена...» В порыве отчаяния Бригита бросилась к этой двери и, надеясь неизвестно на что, задёргала ручку. Неожиданно дверь поддалась её усилиям и она ввалилась в чужую комнату – отнюдь не необитаемую. Даже более, чем «не необитаемую»... Худой, длинный, полуодетый и, похоже, не слишком благодушно настроенный мужчина с растрёпанными волосами и красными пятнами на сердитом лице ухватил её за лацканы пиджака и втащил внутрь.

Шерлок Холмс проснулся раньше своего друга и, приподнявшись на локте, стал пристально и очень внимательно разглядывать лицо спящего доктора. Это занятие целиком поглотило его – он вдруг понял, что отчётливо помнит его таким, каким оно было три года назад, когда они расстались в Швейцарии на тропинке, ведущей к Рейхенбахскому водопаду. Во всяком случае, он мог совершенно точно сказать, что вот этой вот морщинки возле угла рта тогда не было, а поперечная складка на лбу казалась не такой глубокой. В светло-пепельных волосах доктора притаились незаметные седые пряди, и Холмс, словно не веря своим глазам, протянул руку и пропустил эти волосы между пальцами. Уотсон вздохнул, его губы шевельнулись, что-то неслышно произнеся. Тогда Холмс уже всерьёз зарыл руку ему в волосы, перебирая в пальцах пряди, легко и нежно ероша густую шевелюру и так потихоньку продвигаясь от темени к затылку. Оттуда его пальцы словно невзначай скользнули на шею, очертив край косо идущей грудинно-ключично-сосцевидной мышцы. На миг он задержал их, чувствуя под кожей ровное биение пульса. Это ощущение уязвимости тонкой жилки, по которой так просто полоснуть бритвой и в одно мгновение оборвать жизнь, вдруг тряхнуло его запоздалым чувством вины перед Уотсоном. Тогда он поспешно двинулся дальше, к ярёмной впадине, откуда, продолжая прикасаться только самыми кончиками пальцев, скользнул в широкий ворот сорочки - фрачная манишка, уже давно сорванная, валялась на полу.
Кожа Уотсона была тёплой и чуть влажной. С улыбкой Холмс принялся чертить по этой коже замысловатые узоры легчайшими то круговыми, то штрихующими движениями. Он не спешил и не заводился - чувствовал только в груди ленивое, всё более властно разливающееся по телу тепло. Ему понадобилось освободить другую руку, и он осторожно переменил положение. Старый диван скрипнул, и Холмс поймал себя на том, что чуть не шикнул на него. Это его рассмешило, но не отвлекло.
Уотсон, ещё во сне, задышал чаще и глубже, его губы приоткрылись в расслабленной лёгкой улыбке. Пальцы Холмса – длинные и гибкие – постепенно расстегнув все застёжки его одежды, играли на коже медленно просыпающегося от этого доктора, словно на скрипке, извлекая чудесную музыку ни с чем несравнимого удовольствия. Наконец, их прикосновения сделались настолько возбуждающе сладостными, что ни спать, ни даже притворяться спящим не было больше никакой возможности.
- Ой, как же мне приятно-о... – не то простонал, не то даже прохныкал Уотсон, не открывая глаз, но при этом выгибаясь так, чтобы пальцы Холмса задевали ещё более чувствительные места. – Ой, не могу уже-е... Холмс, пожалуйста-а...
Узкое лицо Холмса со смеющимися глазами нависло над ним.
- А вы, дружочек, сами-то понимаете, о чём просите? А? – с едва заметным придыханием спросил он. – Нет-нет, мой дорогой, я торопиться не буду, - при этом его пальцы продолжали бег по грифу любимейшей из скрипок. – Я поведу вас медленно, как в придворном менуэте. Если только господь даст мне силы держать себя в руках...
- Не даст, - пообещал, задыхаясь, Уотсон, и его рука тоже предприняла небольшую диверсию, от которой Холмс ахнул и, на миг задержав дыхание, медленно с дрожью выдохнул, прикрыв глаза. Не собираясь останавливаться на достигнутом, Уотсон чуть передвинулся, обеспечивая себе большую свободу манёвра, но воспользоваться полученным преимуществом не успел. Рука, только что казавшаяся такой дразняще нежной, вдруг резко и больно сжала его плечо.
- Тс-с! Тихо, мой хороший, - быстро бормотнул Холмс, настороженно к чему-то прислушиваясь. Уотсон, уже почти дошедший до пика возбуждения, испытал приступ острой досады, даже злости за задержку, но... взглянул Холмсу в лицо – и тоже встревожился.
- Что-то случилось? - а в следующий миг услышал, как кто-то заколотил во входную дверь так, словно вознамерился выбить её совсем.
- Вы не вооружены?- тихо спросил Холмс, продолжая сжимать его плечо.
- Я? Да вы что, с ума сошли? – возмутился несостоявшийся жених.
- Ах да, верно... откуда вам...
За дверью, по коридору, приближаясь, простучали быстрые шаги бегущего человека. Дверная ручка задёргалась.
Холмс стремительно соскользнул с дивана. Торчащий в замочной скважине ключ от сотрясения выпал и звякнул о половицы. А в следующее мгновение дверь уступила лихорадочным усилиям визитёра, и в комнату ввалился рыжий растрёпанный подросток, бледный настолько, что конопушки на его лице казались чёрными.
Холмс сгрёб его за воротник и втолкнул в комнату, после чего, быстро нагнувшись, поднял ключ с полу, запер дверь на два оборота и повернулся к Уотсону.
У Уотсона лицо застыло и вытянулось, рот приоткрылся, едва ли не с ужасом он уставился на пришельца, судорожно пытаясь привести в порядок растерзанную одежду.
- Джон! – вскричал подросток почти с таким же ужасом.
- Гита! Как ты сюда попала?
Холмс взглянул на ввалившегося пришельца, на доктора и совершенно неприлично длинно свистнул.

Мисс Ванделер вдруг поймала себя на том, что разыскивая Джона, следуя за ним по пятам, даже подвергая себя риску на собственной шкуре ощутить все прелести Ист-Энда, оказалась в итоге совершенно не готова к встрече с теперь уже бывшим, конечно, женихом.
Она вынуждена была признать, что строила себе иллюзии, будто Джона вынудило покинуть её какое-то чрезвычайное обстоятельство, тайна, может быть, смертельная опасность. Но достаточно оказалось одного взгляда, чтобы понять: её бросили ради другого. Ради любовника-мужчины. Джон Хэмиш Уотсон оказался уголовным преступником, содомитом, проще говоря, мерзавцем и негодяем. Правда, сам акт соития она не наблюдала, но для однозначного вывода хватало растерзанных сорочек, потных красных лиц, выражения глаз. Джон перепугался, его партнёр прятал нерешительность за нахальством. Следовало бы резко повернуться и покинуть этот вертеп, но дверь только что заперли у неё на глазах, а ключ длинный сунул в карман. Да и выскакивать пришлось бы прямо в руки Черноусого.
Между тем, человек, втащивший её в комнату, жестом призвав всех к молчанию, сосредоточенно слушал, приблизив ухо к дверной щели:
- Или ваш преследователь не сумел сломать засов, - наконец, проговорил он, - или передумал это делать. Во всяком случае, попытки он пока прекратил... А вы – мисс Ванделер. Теперь я вас тоже узнал.