И вот ещё клип, который не вошёл в конкурсный пул из-за неправильного размещения (ну, чайник я, чайник, блин!)

@темы: Доктор Хаус, Творческое, Приколоться-посмеяться

---

Раз уж пошла такая пьянка - вот оно, начало фика, о котором я говорю постом ниже

Жизнь, как букет желтеющих листьев - рабочее название.

Лето 19** года выдалось необыкновенно душным и тревожным. Европейские события, к которым Великобритания, как островное государство, могла бы проявлять известную толерантность, тем не менее, отголосками далёких гроз долетали с континента, и мало-помалу их влияние на жизнь моих соотечественников становилось очевидным. Всё чаще газетные полосы украшало длинное чёрное слово «мобилизация», всё чаще в разговорах слышалось «стратегический план», «военные резервы», «международная конвенция», причём произносили эти слова люди вполне прозаичные и благонадёжные, всё чаще я ловил заинтересованные взгляды на мой потрёпанный мундир капитана медицинской службы – даже здесь, в пыльном полусонном сельскохозяйственном Суссексе.
Я сошёл с подножки притормозившего дилижанса в десяти минутах от станции Гуллскэйп практически налегке, если не считать небольшого саквояжа с самым необходимым, и двинулся через холмы к виднеющейся вдалеке некогда процветающей, но сейчас изрядно запущенной усадьбе Сэмплиеров.
Мое лицо овевал легкий ветерок. Стояла такая тишина, что жужжание пчёл казалось звучной музыкой. Тут и там виднелись крыши крестьянских домиков, над ними вился идиллический дымок. Едва заметная тропинка вела меня среди колосьев ржи, а дальше, за обрывом, перекатывал неспешные волны океан.
Оставшись в одиночестве, я, наконец, сумел совершенно отрешиться от любых отголосков кипения европейского котла и просто наслаждался солнечным днём и предвкушением предстоящей встречи. Ибо я приехал сюда встретиться с воспоминаниями своей молодости.
На вершине холма белело свежей краской стен и темнело черепицей знакомое строение – приземистый дом с единственной вонзающейся в небо узкой кружевной башней. Дом по пояс утопал в разросшихся яблонях, а те в свою очередь – в колючем малиннике и сирени.
Неподалёку за невысокой каменной оградой копался в земле худой сутулый старик. Его выцветшая клетчатая рубаха выбилась из-под ремня, потёртый жилет пропылился, короткие рыжие сапоги по щиколотку были вымазаны глиной и землёй, длинные седеющие волосы шевелил ветер – не ветер даже, дыхание воздуха - но эти пряди, я знал, были так легки, что им бы хватило и меньшего. Тёмными от летнего загара пальцами он заботливо растирал каждый комочек земли и что-то бормотал себе под нос.
Несколько мгновений я не мог отвести взгляд от его согнутой спины, чувствуя, что язык не повинуется мне. Наконец переглотнул слюну и, облизав пересохшие от волнения губы, негромко свистнул.
Он выпрямился – медленно и угловато – и я увидел его орлиное, ещё больше заострившееся от возраста, лицо с крючковатым носом и пронзительными серыми глазами в тонких кровяных прожилках. Какие-то секунды он, молча, не узнавая, смотрел на меня, и только в глубине пульсирующих зрачков мелькали тени воспоминаний. Но вот в них зажёгся хищный огонёк, сутулая спина выпрямилась, широкие плечи развернулись, старик отшвырнул лопату и, шагая прямо по грядкам и молодея на ходу, направился к калитке. Миг – и сильные костлявые руки крепко стиснули мои плечи:
- Уотсон! Милый друг, вы ли это? Глазам своим поверить не могу! Я получил известие о вашей смерти ещё в апреле. Какого чёрта вы молчали так долго?!
- Я недавно узнал об этой досадной ошибке военных писарей. Не думал даже, что и вас это коснулось. Я ведь и в Лондоне тысячу лет не был. Хотел вам написать, но до сегодняшнего дня оказии не случалось. И вот – повезло... Здравствуйте, Холмс, дорогой мой!
Мы обнялись, не скрывая чувств, и, крепко взяв за руку, словно боясь, что я всё-таки окажусь иллюзией, он повлёк меня в дом.
Примечательно, что к ошибочному известию о моей смерти с этого единственного момента ни он, ни я больше не возвращались.
- Я живу уединённо, как настоящий фермер, - говорил он на ходу. – Да ведь вы бывали у меня...
- Очень давно, Холмс. Ещё перед войной.
- Правда, давно. С тех пор мир потрясли катаклизмы кровавой бойни и ещё более кровавой русской междоусобицы. Мне кажется, что новый век принёс больше зла, чем добра, и уж во всяком случае, бесспорно, что земля меняется всё быстрее. Ну а здесь не многое изменилось. Входите же, дружище. Давайте вашу фуражку, китель... Ба! Ба! Да у вас лысина! А где же та роскошная шевелюра, из-за которой сходили с ума лондонские красавицы?
- Увы, вероятно, там же, где и ваша антрацитовая масть, - улыбнулся я. – В когтях времени. Ну что, разменяли седьмой десяток?
- Верно, доктор. Но, впрочем, надеюсь ещё так же обойтись и с восьмым, и с девятым. Подумать только, ведь когда-то я, дурак, мечтал умереть молодым... Послушайте-ка, Уотсон, а ведь Мориарти нет уже на свете добрых двадцать с лишним лет.
- А полковника Морана ровно двадцать. Помните, он умер в тюрьме сразу после суда.
- И барона Грюнера уже лет пятнадцать.
- И Милвертона.
- А мы с вами живы, милый мой Уотсон, вот только разве что... что, сердце пошаливает?
- С чего вы взяли?
- Цвет губ и форма ногтей. Ах, мой дорогой Уотсон, вас видно уже ничто не исправит. А у меня, знаете ли, лёгкие... Врачи запрещают курить, но уж, видно, я выкурю последнюю трубку, возвышаясь над своей похоронной процессией, тут я неисправим, - он беззвучно рассмеялся, обнажив всё ещё крепкие зубы.
Мы прошли в уютную гостиную, залитую солнечным светом, льющимся в два широких окна. Посреди круглого стола возвышалась плетёная ваза, полная спелых яблок и жёлтых прозрачных груш.
- Вы вовремя приехали, - сказал Холмс, усаживая меня в лёгкое полукресло. – Сбор урожая только начался. Кухарки варят варенье, пасечники качают мёд – я вас угощу и тем и другим. Здесь всё свое, и всё живое. Кстати, пригодились мои знания органической химии, когда речь зашла об удобрении. Яблоки у меня лучшие в Суссексе... Ну что, чай, кофе? Впрочем, конечно, чай – кофе городской напиток, к тому же у вас ведь ещё и апоплексия, а?
Я только махнул рукой.
- Ничего, ничего, мой милый Уотсон, - донёсся его голос уже из другой половины дома, - Это нам только кажется, что мы так уж изменились. Но я чертовски рад вам, мой друг! – он появился снова, уже с чайником в руках. – Что же вы не едите яблок? Неужели... боже мой, неужели и зубы растеряли в этой безумной жизненной буре? И вам ещё позволили участвовать в военных действиях! Да будь моя воля, я бы... я бы... Я бы им голову свернул, - резко сказал вдруг он изменившимся голосом, и его серые глаза недобро сверкнули.
- Нет-нет, всё не так страшно, - поспешил успокоить я его. – Зубы пока при мне, а к линии фронта я и близко не подходил. Тыловой госпиталь, совершенно тыловой, уверяю вас. И до яблок ваших дело дойдёт, я просто не могу ещё опомниться от встречи с вами.
Он ласково улыбнулся и так близко наклонился, разливая чай, что его длинные волосы коснулись моей щеки, по-прежнему мягкие и тонкие, как у ребёнка. Я увидел, что, несмотря на постоянную возню в огороде, ногти его чисты и аккуратно острижены, а на безымянном пальце левой руки памятное мне золотое кольцо.
Разлив чай, он уселся напротив меня, и, опершись подбородком на сцепленные пальцы, прищурился, чуть заметно улыбаясь.
- Предприняли целое путешествие по кипящей Европе, Уотсон? были в Австрии, Швейцарии, Боснии, затем посетили Россию, так?
Я кивнул.
- Удалились от дел, много печатаете на машинке, держите собаку и вульгарную экономку, часто посещаете врача, стрижёте свои усы у еврея-парикмахера, и недавно переменили квартиру?
Я молча кивал, улыбаясь сквозь слёзы.
- Ну что же вы, пейте чай. Вот вам и мёд, цветочный, с клевера. У Билла Провиса, говорят, слаще, но не такой душистый.
- Ах, Холмс, вы и впрямь стали настоящим фермером!
- Возможно, но я не замкнулся в сельском хозяйстве. Вот после чая я вам покажу свою библиотеку... Я, знаете ли, пишу руководство по криминалистике для полицейских академий. Слава богу, правительство сообразило, наконец, что сыску нужно учиться. Но я должен спешить – это фундаментальный труд, не на один год, а смерть, как глупый убийца, в любое время может подкрасться с топором в руке – и прощайте честолюбивые замыслы пожилого сыщика-романтика, - он снова засмеялся.
- Ох, Холмс, ну что вы такое говорите!
- И я тороплюсь, Уотсон. Видит бог, изо всех сил тороплюсь. Кому многое дано, с того многое и спросится, а мне было дано немало.
- Да зачем вообще думать о смерти?
- Да ведь это же прекрасно, старина, как вы не понимаете? Думать о смерти – значит, радоваться жизни. Кто не боится потерять, тот и не обладает. Разве в молодости мы можем так полно радоваться каждому отпущенному дню, каждому часу? Нет. Нам нужно вино, чтобы веселиться, нам нужен секс, чтобы испытывать наслаждение плоти, нам нужны наркотики, чтобы примириться со своими собственными демонами. Сейчас все эти радости даются мне куда меньшей кровью. Ну что, хотите полистать мои архивы?
- И вы ещё спрашиваете! – воскликнул я

@темы: Творческое, Шерлок Холмс

---

Это уже висит на "Стхире" - стих, который мог бы быть эпиграфом к пока ещё только задуманному фику . там дело начинается с того, что Уотсон приезжает в Суссекс навестить Холмса, а Холмс смертельно болен и скоро умрёт, но Уотсон об этом не знает, он догадывается по ходу дела - врач всё-таки. Такой двухплановый фик о смысле жизни, о "про" и "контра" старости, а, в то же время, воспоминание об одном старом деле и о любви Холмса - Сони Вальденброк ( мои постоянные читатели уже о ней кое-что краем уха слышали - в "Фотографе" и в "Не заслоняя глаз от света"). Фик этот - большой макси - пока в черновиках, и не знаю, хватит ли жизни до него добраться, но эпиграф - вот:
Первый вечер последнего визита в Суссекс

Мой друг устал: он дремоты не в силах превозмочь.
Тепло камина, дрожь дождя на ветреном стекле –
всё колыбельная ему, всё провожает в ночь.
Ему уютно у огня в покое и тепле.
Он уплывает морем грёз под парусом ночным
Никак не справиться со сном усталому уму.
И ветви сумеречных ив склоняются над ним.
И руки ласковых дриад протянуты к нему.
Ах, приударить он не прочь за юностью дриад,
но клонит голову на грудь необоримый сон.
А в небе полная луна и целый звездопад,
через который Млечный Путь струится ручейком.
А я нарочно всё веду неспешный разговор
и вынуждаю отвечать его в конце концов –
забавно мне, как он сквозь сон бормочет всякий вздор,
но влага тёплая дрожит ввиду моих зрачков.
Мой самый близкий и родной на свете человек,
как жаль… как хорошо, что ты сидишь глаза закрыв,
и сон твой свят – так дети спят, сомкнув пушинки век
и из ладоней пирожок под щёку подложив.
Как жаль… как хорошо, что ты моих не видишь глаз,
в которых плещется закат и страх небытия.
Но я тебя не посвящу – нет-нет, не в этот раз.
Пусть будет тайной боль моя и тайной смерть моя.
И я останусь у огня, вздыхая тяжело,
твой сон нечаянный храня, как пламя на ветру.
Мне слишком дорого его бесценное тепло,
меня хранящее всегда, пока я не умру.

@темы: Творческое, Шерлок Холмс, Стихира

---

Ну, это такая шутка на звукоряд "Ералаша", и "в губы" попадает то итальянский текст, то перевод. Но, по-моему, забавно вышло:

@темы: Доктор Хаус, Творческое, Приколоться-посмеяться

---

Не могу встроить с vimeo - не найду, где там взять код встраивания, но ссылка вот:

vimeo.com/31501892

Это клип по фильму "Чарли Чаплин" с Дауни. Старый, довольно старый мой клип.

@темы: Творческое, Что смотрю? Что читаю? Что вижу? Что чувствую

---

Брэндон Стоун

D наше злое и склочное время это как целительный бальзам

запись создана: 09.01.2013 в 23:39

---

Вдруг вспомнилось - одна из моих любимых вещей в очень душевном исполнении этого обаятельного пианиста, пародиста и певца Brandon Stone

@темы: Что смотрю? Что читаю? Что вижу? Что чувствую, Про тех. по ком мы фанатеем

---

Это размещено на прозе, но думаю, что и тут не повредит - чистая правда обо мне
Фикрайтер
За экзаменационное сочинение по литературе в десятом классе мне поставили «четвёрку». Мало того, что мне «улыбнулась» в результате золотая медаль – было попросту обидно. Я писала с того самого момента, как помню себя. Стихи и прозу. Печатными буквами, путая, куда должен быть направлен хвостик у «ч» и «р».
Первым моим героем, как я отчётливо помню, был принц Том Первый. Он жил в каком-то туманном мире вечного вечера и фонарей – это всё, что я сейчас помню о нём.
Происхождение его имени примечательно. В застеклённом шкафу моих родителей стояли подписные издания Толстого и Диккенса, Тургенева и Гончарова, Гарина-Михайловского и Лациса. На книгах было написано: «том первый, том второй». Я не знала, что такое «том», мне показалось, что это эпопея-жизнеописание.
«Ну что ж, - решила я. – У меня будет книга про того же Тома Первого, но с другим сюжетом». Правда, слова «сюжет» я тогда ещё тоже не знала, но в моей душе, очевидно, с рождения лежало семя фикрайтерства, и оно дало таким образом первый побег.
Следующий объект – Василий Иванович Чапаев – герой гражданской войны и многочисленных анекдотов. Покоренная киношным образом простоватого и отважного Петьки, я брала книгу «Рассказы»Пантелеева и, открыв её на середине, вслух «читала» моей долготерпеливой бабушке о приключениях легендарного ординарца. Мои тетрадки были «исписаны» волнистыми линиями – печатными буквами писать столь масштабные произведения мне казалось несолидно, а писать прописью я ещё не умела совершенно. Жаль, что в те времена начала семидесятых магнитофоны не были распространены, и никто не догадался записать ни один из моих устных героических «романов»
Когда мне было пять лет, моё фикрайтерство получило новый толчок: чёрно-белая экранизация А.С. Пушкина «Руслан и Людмила». На этот раз у меня нашёлся маститый соавтор – мой старший брат. За несколько недель мы накропали эпическо-ироническую поэму «Руслан и Все-все-все» в нелинованной тетрадке «для заметок» красной пастой. Мне отчаянно жаль, что эта тетрадь утеряна. Впрочем, обещаю позже всё, что я смогу припомнить, издать отдельной рубрикой. Приведу только отдельные строчки. Так, после вступления в русско-балладном стиле:
«Из-за гор-лесов, из-за синих рек
поднималося солнце красное,
солнце красное за собою день приводило,
ручейки пускало по седым снегам...»

следовало вполне прозаическое и современное:
«Рогдай проснулся, встал с постели
поел варёной вермишели –
неплотно, правда, закусил,
воды холодненькой попил...
Рогдай не здесь живёт – в Одессе,
работает агентом в прессе,
в журнале местном журналистом –
в журнале «Автомобилистам».
Его заметки нарасхват,
о них одних лишь говорят,
и чтоб статейку сочинить,
он в Киев должен был прибыть...»

Ну вот, где-то примерно так. И всё это в жуткой эклектике, смехе и приключениях. Разумеется, первая скрипка принадлежала моему тогда двенадцатилетнему брату, но...
В начальной школе пионеры-герои вдохновили меня на написание очередного героического романа из жизни подпольщиков. Увы, не помню уже имён своих главных героев, зато фамилии взрослых подпольщиков – Молокососов и Самоослов – въелись мне в память. Заметьте, никакой сатиры – произведение было вполне серьёзным. Параллельно меня захватила актёрская стезя, и я в образе опять же киногенного Жухрая подбила своего малолетнего приятеля принять на себя роль Павла Корчагина. Вооружившись пластмассовыми пистолетами, мы увлечённо«делали революцию» вплоть до семьдесят девятого года, когда моему фикрайтерству был нанесён очередной стимулирующий удар в лице мушкетёров одесс-фильм – студии.
Я влюбилась в немногословного и несчастного благородного Атоса, который так чудесно страдает и поёт про «Чёрный пруд», и выстрелом выбивает из руки дАртаньяна отравленный бокал, отбрасывает длинную чёлку со лба и говорит совершенно спокойно: «Просто я не хотел, чтобы вы пили без меня – это не по-товарищески».
Я сделалась Атосом на долгие школьные годы. Мы играли в «мушкетёров» с моей лучшей подругой, но мы не махали шпагами и не носились на конях, как мальчишки. Мы разыгрывали пьесы, сочиняя сюжет на ходу, меняя действующих лиц, как маски в японском театре, и это было... Да! Увлекательнейшее дело!
Одновременно с театрализованной жизнью «мушкетёров» появилась ещё пара персонажей, забравших мою душу – Глеб Жеглов и Шарапов, а поскольку речь снова шла о кино, в лице последнего мой оживший детский Павка Корчагин при посредстве нашего земляка актёра Владимира Конкина.
И Высоцкий. Высоцкий, Высоцкий, Высоцкий!
Я сочиняла о нём горы «жизненного» вранья и рассказывала подружкам, как вычитанное в «Советских экранах» и неведомых подпольных журналах, я писала повесть-детектив из жизни Жеглова и Шарапова, где они обрастали друзьями, сотрудниками, любимыми, врагами и событиями, я становилась Жегловым в наших «театрализованных» играх, у меня было выцарапано имя «Глеб» на всех тетрадках, и до сих пор мне ещё нравится это имя.
По сей день поражаюсь, как мне удавалось увлекать своих подружек, и почему они не посылали меня к чёрту с моей влюбчивостью в персонажей нереальной жизни, с моими вечными рассказами о них, с моими фанатично горящими глазами. Кстати же, никогда-никогда я не представляла себя персонажем-женщиной. Я была нормальной женщиной, поэтому влюблялась в мужчин, я была ненормальным фикрайтером, поэтому растворялась в них, становилась ими в своих грёзах, прокручивая в голове сюжеты, сочиняя, сочиняя, сочиняя и упиваясь этим сочинительством.
Мне кажется , многие считают, что такая влюбчивость в нереальную жизнь свойственна людям одиноким, чем-то обойдённым в жизни реальной. Я не была одинокой, но я всегда предпочитала дружить один на один – шумные компании годятся для меня на час, на вечер, но – и только. Я не помню, чтобы мне было скучно, потому что для меня не было проблемой вмиг переместиться на Свой Остров и броситься в ожесточённую схватку или сидеть в засаде, или просто в затемнённой гостиной беседовать о вечном с кардиналом Ришелье. Да, и ещё записать всё это. Писать фик для меня всё равно, что смотреть любимый фильм, не имеющий конца, не надоедающий, затрагивающий самые тонкие и глубоко скрытые струны души.
И, наконец, моя самая большая любовь. Шерлок Холмс. Чёрно-белый, но такой выразительный набросок на туманном холсте викторианского Лондона. Интеллект и поэтичность, благородство и авантюрность, сила и...слабость. И верная дружба в лице доктора Уотсона, который не бросит, не предаст, который, как чистое золото, но при этом может помнить о чистом воротничке. Как они красивы! Как они волнующи! Как они манят «вмешаться в процесс». Я плыву сквозь эту вселенную больше двадцати лет – почти двадцать пять, если быть точной. И я говорю о фикрайтерстве на тему, а «заболела» Холмсом я вообще лет тридцать назад. И снова через кино. Увидев на экране интеллигентного, хриплоголосого Ливанова, вечно ошеломлённого, но старающегося не терять лица Уотсона-Соломина, я «втрескалась»по уши. Началась гонка за первоисточником. Я выискивала, выпрашивала, обменивалась. За пять лет я прочитала всё, что написал на эту тему Дойл и принялась за его последователей. Я ловила слово «Шерлок Холмс», как чуткая антенна. Я стала собирать сначала книги, потом фильмы( и открыла для себя обаятельнейшего артистичного, так рано ушедшего Бретта с влюблённым в него Уотсоном Бьорка и осторожным, беспокоящимся Уотсоном Хардвика, и туманного Эверетта, и Роксбурга с его Уотсоном - Яном Хартом, и Никола Уильямсона, и Рэтбоуна, ретро-Холмса, торчащего на голову из всех его фильмов, а потом был безобразник Дауни и очень точно "попавший" в гения Камбербатч), потом фики. И только тогда я нашла это слово «Фикрайтер» и поняла, наконец, кто я есть.
Бейте меня, ругайте, я – фикрайтер до мозга костей. А есть ещё трагичный и неоднозначный Северус Снейп, а есть ещё синеглазый и неудобный, как гвоздь в ботинке, доктор Хаус, столь мастерски сыгранный умницей Хью Лори, а есть ещё...
Есть благородство, дружба и любовь. И есть авторы – настоящие авторы, классические авторы, заставляющие верить в то, что придуманные ими люди не совсем придуманные. И влюбляющие в них своих благодарных читателей. И есть ещё чувства, заставляющие душу замирать и сердце биться не только от личных неурядиц и побед, но и от чьих-то ещё, пусть выдуманных, но так жизненно.
И пока это так, будут рисунки, будут клипы, будут фики. Будут фикрайтеры.

запись создана: 23.01.2015 в 18:15

@темы: Творческое, Что смотрю? Что читаю? Что вижу? Что чувствую, Про тех. по ком мы фанатеем, Личное

---

Приложение к "Фикрайтеру" (обещаное)
Итак, я обещала выложить нашу с братом поэму о Черноморе. Она не была особенно длинной. Многого я попросту не помню - увы, очень многого. Разумеется, мне сейчас не составило бы труда заполнить пробелы свежесочинённым, но делать этого я сейчас совершенно не хочу. Это - дорогое воспоминание. Когда мы сочинили это, моему брату только что исполнилось тринадцать, а мне - шесть. Сочинительство доставило мне много хороших минут радости и живого общения с моим старшим братом, чьему чуткому руководству в мои детские годы я обязана гораздо большим, чем он думает. И так как это был всё-таки фик, оформляю "шапку", как фик:

Итак: "Руслан без Людмилы"
Авторы: Лёша Сыромятников, тринадцати лет.
Оля Сыромятникова, шести лет.
Рейтинг:G
Категория: юмор
Фандом: "Руслан и Людмила"
размер:миди
жанр: стихотворный
дисклаймер: все права - у А.С.Пушкина.
статус: закончен давным-давно и даже частью утерян.


Из-за гор-лесов, из-за синих рек
поднималося солнце красное.
Солнце красное за собою день приводило,
ручейки пускало по седым снегам.
Х Х Х
Фарлаф проснулся, потянулся,
зевнул и... снова растянулся.
Уснул.
Но тут за шторою окна
пронёсся вихорь над землёю,
и , не очнувшись ото сна,
Фарлаф уж скрылся за стеною.
Мелькают реки и луга,
поля, леса, пустыни, горы...
Внизу проносится тайга –
Фарлафа тащат к Черномору.
Летит старик быстрей ракеты.
Фарлаф не взвидел бела света.
Вдали виднеются поля,
они из льда, искрится снег.
Горит полярная звезда
и освещает белый брег.
Летят последнюю версту.
Колдун теряет свысоту,
идёт на бреющий полёт.
Фарлаф глядит – и средь болот
колдунский замок узнаёт.
Вот распахнулися ворота.
С горизонтального полёта
колдун садится на песок
и открывет дверь. Бросок –
летит Фарлаф в бездонну яму,
орёт, кричит и кличет маму,
и долетает он до дна
уже испуганный сполна.
Фарлаф сознанье потерял –
он от полёта ведь устал.
Упал на каменном полу.
Очнётся завтра лишь к утру.
Х Х Х
Рогдай проснулся, встал с постели,
поел варёной вермишели –
неплотно, правда, закусил.
Воды холодненькой попил...
Рогдай не здесь живёт – в Одессе,
работает агентом в прессе,
в журнале местном журналистом,
в журнале: «Автомобилистам».
Его заметки нарасхват,
об них одних лишь говорят,
и чтоб статейку сочинить,
он должен в Киев был прибыть.
Без четверти девять оделся Рогдай,
на улицу вышел и сел на трамвай.

Х Х Х
В квартире Руслана звонит телефон –
он прерывает Руслана сон.
- Кто звонит?
- Это я, Ратмир.
Фарлаф утащен, нарушен мир.
Тебе из Мурманска звоню –
Фарлафа я не догоню.
Противный дядька Черномор
последнее весло упёр.
Я плыть за ними не могу –
сижу и жду на берегу. Т
Так что давай уж, поспешай,
его затеям помешай.
Лети до утренней звезды,
оставь его без бороды!
Браду ту в узел завяжи
И в сундучочек положи.
Без сил останется старик.
Брада пойдёт на половик.
Х Х Х
Руслан оделся, сел в трамвай.
Глядит - и узнаёт: Рогдай!
- Привет, дружище, ты откуда?
А ведь у нас случилось худо:
украл Фарлафа Черномор
и утащил себе во двор.
Теперь спешу его спасать,
браду злодею отрубать.


Дальше начинаются выпадения памяти. Рогдай решил составить давнему приятелю компанию в противочерноморской акции, но при этом почему-то Рогдай с Русланом решили, что Черномор украл Фарлафа в чисто гастрономических целях. Они со вкусом обсуждают это.

- С приправою и с листиком капустным
Фарлаф в томате будет очень вкусным.
-Накрутит Черномор консервов из него –
И не останется от нашего Фарлафа ничего.
-Решит сварить колдун компот –
И через тёрку изотрёт.
-А то захочет воблой закусить –
И на верёвочке начнёт его сушить.
-А может, сделает салат...
- Аэродром. Выходим, брат!
Х Х Х

Ревёт, взлетая, самолёт –
И начинается полёт.
Огромный лайнер, словно птица,
..... на север мчится.


Встреча с Ратмиром, по-моему, особо не обговаривалась – предполагается, что за ним заехали и все вместе наняли корабль.

Донесли Черномору: корабль идёт.
Руслан в доспехах корабль ведёт.
Паруса надувает ветер попутный,
и будет корабль здесь через три минуты.
Схватил колдун подзорную трубу,
засел у моря на большом дубу.
Смотрит на море и видит парус –
минуту ждать гостей осталось.
«Парус, - думает, - древняя штука.
Куда ветер дует, туда и плывёт.
Сейчас устрою им вечную муку:
пусть поплавают задом вперёд»
Засвистел колдун,
засвистел, задул.
Море под кормою взбунтовалося,
море под кормою расплескалося.
Качнулась мачта
вправо-вбок –
корабль вперёд
кормой побёг.

Дальше на военном совете наши друзья придумали, как справится с напастью.


Решили в парус вместе дуть,
чтоб Черномора передуть.
Всё дули, дули, дули, дули –
и Черномора передули.

Ещё обрывки эпизода. Ратмир с биноклем сидел на мачте вперёдсмотрящим и докладывал Руслану обстановку.

- Что делает колдун?
- Ловит молнии.
Кастрюли носит, водою полные...

Дальше высказывается предположение, а не собирается ли Черномор, чего доброго, их сварить. И Ратмир резвится:

Представь себе: отварной Рогдай...

На что Рогдай укрощает его:

- Ты сиди, давай, наблюдай!

После высадки они, очевидно, как-то усыпили бдительность врага, потому что Черномор спокойно сидел в своих покоях.


Тут шум, гром, тарам-бабам,
влетает в замок стрелой Руслан
«Ага, - кричит. – Берегись, басурман!
Тебя сейчас я буду бить!
Не смей друзей моих тащить! »
А Черномор, не будь дурак –
Его по лбу кастрюлей шмяк.

То есть воспользовался подручным материалом, по случаю оказавшимся в руках. Приемерно так же он, помнится разобрался и с Рогдаем.

Ратмир же осторожен был.
Он к Черномору не спешил.
Тихонько замок обошёл,
открытое окно нашёл,
в окно тихонечко забрался –
и со спины к врагу подкрался,
его дубинкой оглушил
и в тёмный погреб затащил.

Потом возникла небольшая дискуссия по поводу очерёдности победного пира и освобождения пленника, где здравомыслящий Рогдай высказался однозначно:

Он в этом замке всё, что есть
сумеет за минуту съесть.
Давай сначала пировать,
а после уж освобождать.

Однако, большинством голосов Фарлаф был освобождён, и друзья собрались было приступить к трапезе – благо, стол был заблаговременно накрыт в хозяйских покоях.


Уж приготовились поесть –
богатая пред ними снедь,
но тут Фарлаф открыл свой рот –
и в пасти скрылся бутерброд.
За ним жаркое и сосиски,
котлеты, колбаса, редиска,
беф-строганов, биточки, сало –
и на столе осталось мало.
Фарлаф накушался сполна,
испил пять жбанчиков вина,
прилёг в углу перед окном
и захрапел спокойным сном.
Друзья сидели натощак
и думали о вкусных щах.
Рогдай поднялся и сказал:
«А я ведь вас предупреждал.
Я говорил ещё с утра,
что аппетит его, как льва.
Теперь храпит вот – морж моржом,
а накормить бы нас должон.
Его спасли мы, как-никак,
а спать что ж, ляжем натощак?
Решили все его будить.
Но только как же разбудить?

Дело в том, что спал Фарлаф чрезвычайно крепко. Не помогло, в частности , предложенное Рогдаем ружьё.


Стрельнул – и к стенке отлетел,
Фарлаф его чуть-чуть задел
Во сне – и снова захрапел.

После чего Руслан предложил пушку, однако, выстрел вышел неудачный.

Снаряд и порох заложил
фитиль поднёс – и ... дом спалил.
Рогдай – в окно, Ратмир – в трубу.
Руслан у моря на дубу
повис, висит – и ни гу-гу.

После всей этой истории Руслан отправился вызывать по телефону эвакуатор, чтобы транспортировать спящего товарища, А друзья, оставшиеся караулить Черномора, его проворонили. Воспользовавшись умением летать, колдун довёл караульных до умопомрачения, внезапно напав с воздуха.

Над головой колдун летает
и беспокойств себе не знает.
Ратмира бьют по голове,
а кто, зачем – не понимает.

От такого нетрудно и спятить, поэтому вернувшийся Руслан нашёл друзей в состоянии буйного помешательства.

За ним бегут Ратмир с Рогдаем
Кричат: «Спасайся, забодаем!».

Но в целом всё кончилось хорошо: эвакуатор прибыл и забрал с собой помешанных. Правда, насколько я помню, Фарлаф в самолёт не влез. Но это уже другая история.

@темы: Творческое, Личное

---

Созрела, наконец, моя "Баллада о гефесте" по тексту Anais. Конечно, всё получилось куда хуже, чем задумывалось и, главное, звук оставляет желать - писалось не спец. программой, а прямо в сони-вегас, но, может, сразу не стошнит. А текст - отличный.

@темы: Доктор Хаус, Творческое, Что смотрю? Что читаю? Что вижу? Что чувствую, Про тех. по ком мы фанатеем

---

Клип по "Доктору Хаусу" на композицию В.Высоцкого "Корабли"

@темы: Доктор Хаус, Творческое

---

Продолжим постить за Хауса?
Сердце для Уилсона
Ольга Новикова 2
размер: макси (продолжение в комментах)

Играй в гейм-бой, валяй дурака,
но спасай меня и живи навзрыд.
Таблетка на языке горька,
а эликсир - ядовит.
Терзай меня, и смеши меня,
и вернись опять, и не смей бросать.
И скажи, что любишь меня, и плачь,
и лица не прячь!

Скоро будут листья - седины крон,
и выпадет снег – ханука во льду -
я уже не буду, уже уйду...
Прошлогодний ветер, пустой перрон...
Помолчим – и болью прорвётся крик:
- Ты же хочешь жить!
- Неужели нет!!!
Но угас последний закатный блик -
ты же видишь, солнце не светит мне!!!

Ты же видишь, ночь, как полынь горька:
там за страхом - боль, а за болью - смерть.
Не могу тянуть, не хочу терпеть.
Лучше сразу, быстро, наверняка.
Ты же знаешь, я – никакой боец.
Что ж ты смотришь так?
Я же видел рак...
Но пока хоть в памяти отсвет дня,
не бросай меня!!!

Он недопустимо долго обманывает себя, что всё ещё в порядке. Он встаёт с постели – каждый раз с другой, потому что они сменяются, как сменяются отели, ночлежные дома и палаточные кемпинги – и садится на свой мотоцикл, чтобы продолжать безумный путь в никуда.

- Как ты хочешь провести свои пять месяцев? – спросил Хаус.
Ему было нетрудно ответить, потому что он уже думал об этом. Думал тогда, когда Хауса не стало рядом. Он лежал всю ночь с открытыми глазами и вспоминал кружевной мост над каньоном, по которому они с Хаусом проезжали на красном «корвете». Он тогда слегка вильнул рулём, потому что никогда не умел хорошо ездить на «механике», и Хаус заметил, ни к кому не обращаясь, что если машина с разгону врежется в тонкие прутья ограждения, она порвёт их, и, кружась, как большая бабочка, будет лететь до самого дна, где грянется о землю «грудой нежизнеспособных обломков с донорской картой посередине, которую всё равно придётся выбросить». Уилсону понравился образ ярко-красной металлической «бабочки», внутри которой человек ещё жив, но фактически уже мёртв. Совсем, как он сам. И бессонной ночью, вспоминая этот зацепивший его образ, он решил для себя, что закончив все печальные дела с погребением останков Грегори Хауса М.Д. и поминальной службой, он переоденется во что-нибудь очень далёкое от его обычного стиля – например, в кожаную куртку, джинсы и «гриндерсы», сядет за руль великолепной спортивной машины, разгонится так, чтобы мчаться, обгоняя ветер, и на полном ходу порвёт тонкие прутья ограждения моста через каньон. И превратится в сердце красной металлической бабочки. Бабочки-однодневки.
Он очень сомневался, что сделает так, и в глубине души знал, что на самом-то деле будет умирать на больничной койке, обвешанный датчиками и утыканный иглами, как бы ему ни хотелось думать, что этого не будет. Но поиграть-то с мыслью он мог...
И поэтому позже, когда чудом оказавшийся живым Хаус спросил, как он хочет провести свои пять месяцев, он даже не стал задумываться над ответом.
- Помнишь красный «корвет»?
- Проверяешь на Альцгеймера?
- Я хочу мчаться, обгоняя ветер.
- Всё время?
- Да! - он выкрикнул это «да» с вызовом, понимая, как нелепо и смешно может выглядеть его полубезумная фантазия в глазах такого циника и короля сарказма, как Хаус. Но Хаус только спокойно кивнул головой:
- Ладно. Только красный «корвет» - это слишком претенциозно. И потом, провести остаток жизни пристёгнутым – не круто. Да и порулить ты не даёшь. Давай лучше купим тебе хороший мотоцикл. Ты будешь мчаться, обгоняя ветер, а главное, ты будешь это чувствовать, поверь мне.
Он препоручил выбор мотоцикла Хаусу, потому что сам практически никогда не мог сделать однозначный выбор, чтобы потом отчаянно не пожалеть о нём. Откровенно говоря, он думал, что Хаус выберет такую же марку, как и у него самого, притом непременно красного цвета. Но Хаус предложил «харлей-дэвидсон» - респектабельный и чёрный, как фрак. Уилсон положил ладонь на его полированный металл и понял, что влюбился с первого взгляда – так, как прежде влюблялся в самых красивых женщин.
- Давай, - тихо, почти на ухо, сказал Хаус. – Давай, Джей-Даблью, попробуй...
Он попробовал. Сначала с Хаусом за спиной, чтобы преодолеть первую робость непривычки, потом без него, согревая себя мыслью о том, что Хаус и сейчас всё равно, что за спиной - следит своим цепким всё подмечающим взглядом за быстро удаляющейся, исчезающей на какое-то время с глаз, а потом снова приближающейся к нему фигуркой мотоциклиста, издали похожей на игрушечную.
- Это моя последняя любовь, - сказал Уилсон, заглушив мотор после пробного заезда. – Спасибо, Хаус.
- Кстати, - совсем, на первый взгляд, некстати заметил Хаус, глядя мимо него и щуря глаза, словно от ветра. – Арматуру того моста он тоже проломит. Если захочешь... Когда захочешь...
Ну что ж, Уилсон даже не позволил себе удивляться - Хаус всегда умел читать его мысли...
Они начали свой заезд, свой полёт, своё безумное ралли, свой крестовый путь с того самого моста, словно выбрав его точкой отсчёта.

- Каждый из нас всегда, в любом действе, проходит в какой-то момент точку невозврата, - сказал Хаус, когда они остановились ненадолго на берегу уединённого озерца в стороне от шоссе, но не так далеко, чтобы не видеть оттуда бликов солнца на воде. – Хочешь купаться?
- О чём ты?
- Не знаешь, что значит купаться? – удивился Хаус. – Это такой древний, патриархальный ритуал - омовение в воде. Почти как окунание в микву. Странно, что ты никогда этим не занимался.
- Да нет же, - Уилсон поморщился, как всегда, когда Хаус не к месту начинал издеваться над его иудаизмом, чтобы уйти от темы. – Я спрашиваю тебя о точке невозврата. К чему вдруг?
- Просто мы свернули с шоссе, - ответил тот ещё более непонятно. – Перед нами была прямая гладкая трасса, а мы по какому-то дурацкому наитию вдруг взяли – и свернули. И, главное, что мы так делаем всегда... Купаться будешь?
- Ты сожалеешь? Ты потому припомнил точку невозврата, что сам хотел бы вернуться?
- Перестань пытаться пролезть мне в душу с ковырялкой, Уилсон. О чём бы я ни сожалел... – он замолчал и посмотрел в тревожные тёмные глаза друга, в которых уже проснулось, росло, наливалось соком привычное чувство вины. Его голос смягчился:
- О чём мне сожалеть, Уилсон? У меня есть всё, что мне нужно. Так ты будешь купаться или нет?
Он сказал «буду» и стал поспешно раздеваться, пряча глаза. А вода оказалась ледяной, он охрип, и к вечеру в гостиничном номере у него поднялась температура.
- Идиот, - сказал Хаус, только взглянув на ртутный столбик термометра.
- Не ругайся, мне и так плохо, - попросил Уилсон, стуча зубами от озноба.
- Не ты, а я идиот, - уточнил Хаус, энергичным взмахом стряхивая серебристый столбик. – Зачем пустил тебя в этот сточный коллектор? Тебе нельзя простужаться. В твоём случае это существенно сокращает жизнь. А иммунитет у тебя уже хреновый.
Он, как всегда, был жёсток до жестокости с этим «уже», но почему-то Уилсону приятнее была его прямота, чем возможное лицемерие людей более мягких.
- Допотопный термометр, - буркнул Хаус, пихая градусник в пластиковый чехол. – Интересно, слышали здесь что-нибудь о том, что уже изобрели одноразовые шприцы? Ладно, обойдусь своими. Спусти штаны.
Уилсон подумал вдруг о том, что Хаус почти не взял с собой вещей – у него была в рюкзаке всего пара футболок, кажется, две пары носков и боксёрские трусы. Но зато были шприцы, мешок АМБУ, кое какие антипиретики, приличный запас викодина, катетеры с гибкой системой в упаковке и целая пачка рецептурных бланков на группу «А». «Я врач всё-таки», - подмигнул он Уилсону, когда тот разглядывал этот арсенал. Но Уилсона его подмигивание не обмануло: «Рассчитываешь, что скоро всё это понадобится мне?»- «Рассчитываю, что нескоро, иначе взял бы готовые препараты, а не рецепты».
К его огромному удивлению, Уилсона как-то приободрило такое логичное рассуждение.

Пока Хаус ломает ампулы и готовит шприц, в кармане небрежно брошенной в ногах кровати куртки Уилсона оживает мобильный телефон. Рингтон матери. Уилсон протягивает руку и, нажав «соединение» говорит: «Да, мама...», - с таким обречённым выражением лица, что Хаус, на миг забыв о шприце, косится на него с невольным сочувствием.
- Да, - говорит Уилсон. – Всё в порядке... С голосом? Ничего... Наверное, связь плохая... Я – в порядке... Извини... Да, конечно... Извини меня... Я всё понимаю... Извини... – нажимает «отбой» и смотрит перед собой невидящими глазами.
- Ты трижды сказал «извини», - уличает Хаус, но в его интонации чувствуется озадаченность. – Что ты натворил?
В другое время он, наверное, не ответил бы. Скорее всего, не ответил бы, но сейчас у него жар, и озноб, и глазные яблоки ломит от боли, а в голове повис лёгкий бредовый флёр, и он отвечает с непередаваемым горьким сарказмом:
- Я, видишь ли, имел неосторожность огорчить их своим заболеванием. Я виноват в том, что у меня рак, и буду ещё больше виноват, когда умру, потому что я всегда виноват. Когда мои пациенты заболевали раком, я был в этом виноват, даже когда они выздоравливали, я тоже был виноват, и теперь, когда это случилось со мной, я тем более виноват...
- Спусти штаны, - очень кротко просит Хаус. Он уже не рад, что открыл этот предохранительный клапан своим вопросом, но Уилсон, видимо, ещё не собирается заткнуться. Он слегка возбуждён – глаза лихорадочно блестят – и продолжает говорить, неловко расстёгивая трясущимися руками джинсы:
- Должно быть, это моя карма – быть виноватым... Это чёртово «извините» в моём лексиконе, безусловно, преобладает. Мне всегда приходится извиняться, приходится оправдываться. За то, что сказал или не сказал, за то, что сделал или не сделал, даже за то, что заболел раком, мне приходится оправдываться – перед тобой, перед матерью, перед... – он замолкает, почувствовав укол.
- Кончай, - говорит Хаус, прижимая к месту инъекции проспиртованную салфетку – Уилсон машинально перехватывает её своей рукой. – Кончай, а то заплачешь. Ты совсем разболелся. Ложись, поспи.
Уилсон послушно раздевается и укладывается. После короткой вспышки его охватывает апатия. Он съёживается, подтянув колени к груди. От жара под веками горячо, кровь шумит в ушах. Он чувствует себя таким же одиноким и потерянным, как в детстве, когда во время поездки с матерью в Нью-Йорк заблудился в супермаркете. Но тогда он начал горестно всхлипывать, и ему помогли, а теперь, как ни всхлипывай, никто не поможет.
Он уже готов впасть в отчаянье, когда прохладная ладонь Хауса осторожно касается его лба, и это прикосновение приятно ему не только из-за прохлады, хотя, понятно, такой прагматик, как Хаус, не может иметь в виду ничего кроме просто тактильного определения динамики температуры его тела. Потом что-то сдавливает руку выше локтя. Жгут? Значит, температура не снизилась, раз Хаус решил пустить в ход «тяжёлую артиллерию»... Как хочется спать! Но неясные, пугающие образы толпятся вокруг, невнятно, но шумно переговариваясь, и мешают уснуть. Он чувствует, как Хаус укрывает его одеялом, заботливо подтыкая край, но, в то же время, тонет в ледяной грязи, почему-то кроваво-красного цвета. Где-то он читал или слышал, что красный цвет галлюцинаций характерен для кори.
- Хаус, у меня корь?
- Дурь у тебя, а не корь. Спи.
- Не убирай руку. Пожалуйста! Пожалуйста, Хаус, удержи меня! Я тону!
- Ты не тонешь – ты плывёшь... Спи, Уилсон...
Ему снятся душные липкие сны. Чужеродная тварь в его груди, раздувшийся от крови червяк с беспощадными жвалами, ворочается, сминая хрупкие органы средостения, сдавливая сосуды, мешая дышать. Он несколько раз просыпается с колотящимся сердцем и рвотными позывами, снова проваливается в полубеспамятство – полусон, где по телефону бесконечно извиняется то перед своей матерью, то почему-то перед матерью Хауса, и снова просыпается, дрожа и в поту...
- Не пугайся – уколю. Давай футболку переменим – ты мокрый, как мышь... Вот так. Спи.

Наутро выясняется, что у него ангина. В горле обильный рыхлый налёт и яркая гиперемия. Глотать больно. Хаус, за ночь изрядно потратившийся в смысле человеколюбия и милосердия, выглядит хмурым и невыспавшимся. Нога беспокоит его больше обычного – он заметнее хромает и передвигается по номеру, отчаянно хватаясь за всё, что попадётся под руку. Естественно, это не может не отражаться на его репликах, сделавшихся откровенно ядовитыми. Тема – снова чувство вины. Он старательно и безуспешно «доводит» Уилсона – безуспешно потому, что Уилсон старательно сохраняет, культивирует в памяти ощущение прохладной ладони на лбу и на все язвительные замечания только тихо улыбается.
Но к вечеру ему становится хуже – температура снова взлетает до небес, и к нему начинают наведываться мёртвые. В основном это почему-то дети, его маленькие пациенты, умершие год, пять, десять лет назад. Он помнит каждого, помнит и таким, каким увидел впервые – весёлым, беззаботным, только слегка встревоженным серьёзным выражением лица родителей, и таким, каким провожал в смерть – исхудавшим морщинистым старичком с маленьким голым черепом и огромными усталыми глазами. Сейчас он видит, как два этих образа перетекают один в другой – стремительно, неуловимо, безнадежно. Они обступают, окружают его, манят, тянут за руки, влекут, зовут за собой. Люси Джексон, Мартин Дрэйк, Джон Кармайкл, Джимми Смит, Нэнси Дэсней. Девять лет, восемь, пятнадцать, четыре с половиной года – столько было малышке Ханне Лисс. И в каждом - тень его вины за то, что не спас, не смог, отпустил...
- Хаус! – зовёт он хриплым шёпотом, не открывая глаз. – Хаус! Не отпускай меня! Хаус!
Хаус устал. Непрерывный задыхающийся шёпот Уилсона скребёт по нервам. Нужно было хоть немного поспать днём, но нога болела так, что было не до сна. А вот сейчас в голове муть и под ложечкой сосёт. Сколько ему ещё предстоит этого – бессонных ночей, и бреда, и боли, и хриплого шёпота, и всё возрастающих доз морфия. Но всё равно он не хочет, чтобы было меньше. Он знает, что это эгоистично, но ни на одни сутки меньше не хочет. Лишь бы слышать своё имя, произносимое именно вот этим, пусть и изменённым до неузнаваемости голосом.
- Хаус, не отпускай...
Жаропонижающее толком не действует. Уилсон мечется, бредит. Горло у него распухло, шейные лимфоузлы заметны даже на глаз. Но главное не то, что видно глазом, а то, что увидеть нельзя. Тоска, боль, страх... Он зовёт его, зовёт отчаянно. Зовёт, но не понимает, что он рядом. Значит, надо донести до него эту мысль невербально, как-то иначе. Решившись, Хаус стягивает и шмякает об пол футболку Уилсона, снимает свою, выбирается из тесных джинсов и, оставшись в одних боксерах, лезет к Уилсону под одеяло.
- Тише, Джей-Даблью. Ну, вот чего ты орёшь? Я здесь, с тобой.
Кожа Уилсона сухая и горячая. Хаус прижимается к нему, стараясь обеспечить максимальный контакт поверхностей тел. Что поделаешь! Если система терморегуляции Джеймса, нашпигованная ядом стрептококков, дала сбой, его, Хауса, терморегуляция поработает за двоих. Это рационально.
Он дремлет, стараясь не засыпать глубоко, потому что инъекции нужно делать каждые четыре часа – антибиотики любят строгость и пунктуальность, только так можно заставить их работать с полной отдачей. И всё-таки засыпает. Засыпает, в основном, оттого, что успокаивается, затихает и начинает ровно дышать Уилсон. И просыпается от робкой попытки последнего выбраться из его объятий. Оказывается во сне он так и не выпустил Уилсона, сохраняя терморегулирующий контакт.
- Ты куда? Отлить? Как горло?
- Лучше.
- Покажи. Давай-давай, показывай. Открой рот. Слушай, ты можешь повернуться к свету? – он жёстко прихватывает лицо Уилсона в ладони и сам насильно поворачивает, как надо, рискуя свернуть приятелю шею. - Шире. Убери свой дурацкий язык – что я могу увидеть, когда ты вертишь там языком? Гной в пределах лакун – ничего, из-за чего бы стоило устраивать такой концерт, какой ты мне устроил ночью, неженка. Ладно, иди, отливай... Куда босиком?! Пол ледяной – надень кроссовки.
Уилсон послушно расшнуровывает и надевает свои массивные «гриндерсы». Голые ноги в них выглядят слишком тонкими. Не завязывая шнурков, шаркая подошвами, он бредёт в туалет. Его мысли снова заняты телефонным разговором с матерью – он пытается найти связь между ним и привидевшимися в бреду маленькими пациентами. Почему-то ему кажется, что связь есть, и это неприятно тревожит, щекочет где-то на периферии сознания.
Когда он возвращается, Хаус уже ждёт одетый и со шприцем в руке.
- Чего ты копаешься? Давай уколю. Хочется успеть немного поесть и поспать до твоего следующего дивертисмента.
- Намучался ты со мной ночью? – серьёзно и сочувственно спрашивает Уилсон. – Смотри, дальше будет только хуже.
- Вот зачем ты мне это говоришь? – помолчав, недовольно спрашивает Хаус. – Вот зачем ты всегда лезешь со своей ковырялкой, когда тебя об этом никто не просит?
Уилсон не отвечает. Снова забирается в постель, но не ложится, а усаживается, обхватив колени. Его глаза темны, без блеска, как две бездонные шахты в мрачные глубины его души. Хаус долго молча наблюдает за ним. Наконец, не выдержав, окликает:
- Уилсон!
- Что, Хаус?
- Это просто ангина, - говорит он веско. – Это не начало конца. Она лечится.
- Знаю...
Ещё несколько мгновений молчания.
- Уилсон!
- Что?
- Не бойся. Они приходили к тебе.
Уилсон наклоняет голову набок дёрганным птичьим движением – и удивлённо и встревоженно:
- Кто?
- Твои лысые детишки с того света.
- Откуда ты знаешь?
- Хочешь хранить тайну, соси во сне леденцы. Они приходили к тебе... – и поскольку Уилсон продолжает смотреть на него с недоумением, добавляет, – а не за тобой. Твой песок ещё не весь просыпался, у нас есть время.

С утра ангина Уилсона начинает сдавать позиции. Температура субфебрильная, глотать кое-как он уже может, и отёк спадает. Хаус приносит ему в номер «полезную еду» - апельсины, молоко с мёдом и творожный крем, а потом вдруг неожиданно на пустом месте коротко смеётся.
- Ты чему? – удивлённо спрашивает Уилсон.
- Подумал, что если ты захочешь ещё и пива, придётся пить тёплым.
Уилсон делает обиженное лицо, но не выдерживает и тоже улыбается:
- Буду хотеть для разнообразия молока. Себе-то что-нибудь взял?
- Ну, уж не молока! Я же не кошка и не ёжик, - Хаус демонстрирует банку «Викинг лэйджер»
- А еду?
- Орешки, - он зубами открывает пакет с солёными фисташками.
- Эй! – Уилсон слегка встревожен. – У тебя что, правда, аппетита нет? А ты не заразился от меня? Ангина заразна.
- Об инкубационном периоде онкологам, видимо, не преподают? – ехидничает Хаус. – Когда бы я успел?
- При ослабленном иммунитете инкубационный период может сократиться.
- А вот хамить-то не надо! – грозит пальцем Хаус и, помолчав, полукомично – полусерьёзно признаётся: - Мне неинтересно есть из своей тарелки, а детского питания я не люблю, - и крадёт у Уилсона апельсин – к его успокоению.
Когда они после полудня смотрят по гостиничному расстроенному телевизору какой-то перегруженный погонями и драками полицейский боевик, Хаус засыпает сидя и роняет из опущенной руки опустошённую банку «Викинг лэйджер». Уилсон уменьшает звук телевизора и задумчиво всматривается в лицо спящего друга. Он хорошо знает Хауса – в чём-то, возможно, лучше, чем сам Хаус. И ему заметно то, о чём Хаус пока лишь только подозревает: его ангина нанесла свой удар. Стержень Хауса надтреснул. Он заглянул в будущее и ужаснулся тому, что увидел. И он больше ни в чём не уверен. Ветер, который они обгоняли, нагнал их и пригнул к земле.
Уилсон с решительным видом вдруг начинает торопливо одеваться...
Чёрный «харлей» рычит сдержанно, но Хаус всё равно открывает глаза и бросается к окну настолько быстро, насколько позволяет больная нога. Обезболивающий эффект стресс-реакции оказался непродолжительным – он снова на викодине, и бедро периодически напоминает ему, что раньше двух таблеток в сутки было мало. Ещё пара дней – и он ни шагу не ступит без трости.
Но куда подался этот несчастный кретин Уилсон? А если снова температура поднимется? А если отёк горла? Попадёт в аварию, дурак. И... куда его вообще понесло? На мгновение мелькает мысль: выскочить, оседлать свою «хонду», броситься в погоню. Тьфу! «Бонд. Джеймс Бонд».
Он стоит у окна, комкая дешёвую гостиничную занавеску. Почему он чувствует себя таким одиноким и брошенным? Ничего же не произошло. Выздоравливающий идиот решил размяться.
Хаус разжимает пальцы и удивлённо смотрит на смятую занавеску, потом медленно возвращается на своё место, усаживается, взяв пульт, перещёлкивает каналы.
«... с междугородним автобусом мотоцикл «харлей-дэвидсон», водитель мотоцикла в коматозном состоянии доставлен...»
«Кретин, - шёпотом выругав себя, Хаус поднимает пульт с пола. – Это вообще из другого штата. Да что со мной такое!» Он нащупывает в кармане оранжевый пузырёк. Под руку попадается мобильник. Охваченный внезапным порывом, Хаус набирает номер, но, не дождавшись сигнала, поспешно сбрасывает – чтобы говорить, держась за руль одной рукой, надо быть байкером покруче, чем эта старая дева Уилсон.
Он улавливает стрекотание мотора издалека и сначала просто вскидывает голову, прислушиваясь, а глубокая морщина на лбу становится ещё глубже от напряжённого внимания, но вскоре его музыкальный слух идентифицирует звук, как несомненный голос «харлея», и он расслабляется. На губах появляется ленивая саркастическая улыбка, глаза щурятся.
Уилсон входит в комнату свежий и энергичный, хотя глаза поблёскивают чересчур влажно, а румянец на щеках неровный и яркий.
- Где ты был? – спрашивает Хаус с деланным равнодушием.
- Купил нормальной пищи. Я – не кошка и не ёжик, чтобы питаться только молоком. Тут неподалёку довольно милый китайский ресторанчик. Тебе лапшу с чем? Есть свинина с якисоба, есть курица с кунг-пао... – он ставит коробки на стол и зачем-то снова на секунду выходит. Когда возвращается, в одной руке у него упаковка «будвайзера», в другой...
- Держи!
- Хаус едва успевает перехватить брошенную в него трость. Она чёрная, покрыта блестящим лаком и по всей длине её обвивает серебристая змея, чья голова с узким капюшоном и раздвоенным языком переходит в удобную рукоятку.
Несколько мгновений Хаус смотрит на трость с недоумением. Уилсон стаскивает куртку и, усевшись на кровать по-турецки, ставит себе на колени коробочку с лапшой:
- Если ты не в состоянии сделать выбор, получишь, что останется.
Хаус всё ещё смотрит на трость. Теперь он прикидывает, сколько она могла бы стоить. У него в голове всё ещё толкутся обрывки тревожных мыслей: «заставил меня волноваться... какая муха укусила... а что, если всё-таки начало конца... водитель мотоцикла в коматозном состоянии...» Уилсон, морщась оттого, что острый соус раздражает при глотании больное горло, поглощает лапшу, периодически бросает на него быстрый проверяющий взгляд. И, наконец, в глазах Хауса вспыхивает весёлый огонёк, а губы расползаются в озорной победоносной улыбке.
- Кр-руто! – раскатисто говорит он и закручивает трость в пальцах, словно это ручка для пенспиннинга.

Ночью погода портится. Поднимается ветер, и деревья за окном громко шелестят, поскрипывают и скребут по стеклу. В щели рамы дует. Нога Хауса демонстрирует свою метеозависимость, и он никак не может улечься удобно. Впрочем, это и к лучшему – так он может обманывать себя, будто не может уснуть только из-за ноги.
Не спит и Уилсон. Его мучает кашель и сознание того, что этим кашлем он мешает Хаусу. И он, действительно, мешает, но не звуками кашля, а самим его фактом. Хаус слышит в нём лающие гортанные тоны. «Это не ангина, - тоскливо думает он, глядя открытыми глазами в потолок. – Это та дрянь сдавливает ему средостение. Просто из-за отёка стало хуже». Но вслух он говорит:
- Пососи леденец – может, заткнёшься. У меня в кармане ментоловые.
Уилсон шуршит тканью джинсов, разыскивая сначала карман, а потом леденцы в нём. Слышен треск разрываемого пакета. Уилсон, кинув леденец в рот, возвращается на место. Но через мгновение беспокойно окликает:
- Хаус...
- Ты мне теперь решил вообще больше спать не давать? – ворчит Хаус ничуть не сонно. – Чего тебе?
- Они со смородиновым соком? У тебя же аллергия на смородину.
- Забыл о ней, когда покупал. Можешь взять себе всю упаковку.
Несколько мгновений Уилсон молчит, и в его молчании слышится напряжение.
- Ничего ты не забыл, - наконец, говорит он. – Ты мне и покупал.
- Ну да, в кои-то веки решил сделать доброе дело, не трубя об этом на всех площадях. И то не вышло. Ты меня подловил. Давай спать, а?
- Ты знал, что они мне понадобятся...
- Леденцы? Уилсон, это всего лишь леденцы – это не наркотики. Ты вот мне трость купил. Ты что, имел в виду, что я завтра без неё на ногу не встану? Брось рефлексировать, спи.
- Ты предвидел этот кашель, и скоро. Леденцы на каждом шагу продаются – мы могли бы купить потом, когда понадобится.
Хаус с тяжёлым вздохом закидывает руки за голову:
- Уилсон, ты – истеричка, - говорит он потолку. – Я купил леденцы, потому что у тебя заболело горло. Всё. Вопрос закрыт. Давай спать.
Уилсон затихает и молча сосёт леденец. Но не спит. Начинается дождь. «Начинается осень, - думает Уилсон. – Может быть, завтра будет зима. Время подстраивается под меня. Хорошо бы, чтобы весна наступила уже на следующей неделе – мне придётся теперь жить быстро». Его охватывает тоска. Мучительно хочется вдруг вернуться в Принстон, пройти по знакомым коридорам больницы, перекинутся парой слов с Кадди... Ах да, Кадди ведь уже нет в Принстоне. Почему вдруг он забыл об этом, словно его отбросило по вектору времени назад? Ему сдавливает грудь – хочется вдохнуть поглубже. На языке горечь ментола и вкус смородины.
- Хаус!
-Ну, чего ты?
- Что-то... дышать трудно... Хаус!
- Подожди-подожди... – он протягивает руку к выключателю настольной лампы, и комнату заливает желтоватый цвет. - Сядь.
Хаус задирает на нём футболку, плотно прижимает ухо к спине. Сосредоточенно слушает. Дыхание жёсткое с едва наметившимся оттенком завывания ветра в трубе.
- Всё у тебя в порядке, паникёр несчастный. Расслабься.
Хруст ампулы, игла впивается в плечо.
- Хаус, это что?
- Не строй из себя доктора. – И добавляет изменённым голосом, копируя какую-то киношную медсестру: – «Это ваше лекарство, мистер Уилсон, оно вам будет полезно». Давай ещё подушку подложу.
Пока он устраивает ему высокое изголовье, Уилсон выглядит отстранённым, словно сосредоточенно прислушивается к чему-то внутри себя. Хаус гасит лампу. Странное ощущение, словно темнота опустошает, высасывает... Никогда прежде он не боялся темноты – даже в детстве.
- Хаус, это ведь бифуркационный кашель?
- Чего ты выдумываешь... - в голосе Хауса недовольство старается спрятать неуверенность.
- Ну что ты мне мозги пудришь! – вдруг взвивается Уилсон. – Говорил же, терпеть этого не могу! Что ты там услышал, у меня в лёгких?
Хаус не отвечает, а он, словно выплеснул в этой короткой вспышке последние силы, молчит очень долго. И вдруг говорит - тихо и убеждённо:
- Это всё-таки начало конца, Хаус... Рано... Жаль...
А в следующий миг испытывает что-то вроде шока. Хаус одним прыжком вдруг оказывается на его кровати. Его руки вцепляются в плечи Уилсона так, словно готовы оторвать мясо от костей. Лицо, слабо видимое в свете фонаря над крыльцом, чьи блики просеивает мокрое стекло, страшно искажается, и щетина на нём кажется подгнившей плесенью, и он, перекосив это незнакомое лицо, не то кричит, не то хрипит, не то воет кому-то невидимому – жутко, страшно, с невыносимой болью:
- Нет!!! Нет!!! Не пущу!!! Не отда-а-ам!!!
- Хаус! Хаус! Грегори! – перепуганный Уилсон охватывает его голову, гладит волосы, щёки, плюнув на всё, целует его перекошенное лицо с зажмуренными, как от невыносимой боли, глазами, остро сожалея, что некому крикнуть: «Пропофол, внутривенно!».
Но тут руки, чуть не оторвавшие ему плечи, разжимаются, Хаус обессилено валится на спину. Слышно его хриплое тяжёлое дыхание. Наконец, он спрашивает неуверенно, но сварливо:
- Ты... чего целуешься?
- А ты... чего орёшь? – дрожащим голосом в свою очередь спрашивает Уилсон.
- Зато ты задыхаться перестал. Это была паническая атака – только и всего.
Уилсон старается удержать свой вопрос на языке, но он всё-таки слетает:
- У кого... паническая атака?
Хаус ворчит, как старый пёс что-то невразумительное, но вернуться на свою кровать не торопится. Вместо этого устраивается удобнее на кровати Уилсона. Немного помявшись, Уилсон нерешительно кладёт ладонь ему на спину.

Весь остаток ночи Уилсон всеми силами старается сдерживать кашель, потому что Хаус спит, уютно уткнувшись лицом в его шею, а когда Уилсон кашляет, его сон становится беспокойным и поверхностным, и Уилсон боится, что он проснётся. Никакой медициной этого не объяснить, но от тепла его дыхания, горло совсем перестаёт болеть, а отёк спадает. Уилсону становится лучше, и под утро он тоже, наконец, крепко засыпает. Дыхание у него тихое и ровное, а лоб прохладный.
Слава богу, с ангиной, кажется, покончено. Зайди речь о каком-нибудь другом, рядовом пациенте, первое, что сделал бы Хаус - подошёл бы к своей знаменитой доске и вычеркнул исчезнувшие симптомы, чтобы получить «сухой остаток» для очередного тур-де-форса диагностики. Но в случае Уилсона диагностировать нечего. Диагноз ясен, прогноз неблагоприятен. Вот только почему Хаусу уже в который раз приходит в голову случай с той онкологической малышкой, которой они делали топографическую диагностику тромбоза мозговых артерий во время реперфузии при остановленном сердце? Жаль, но её, конечно, уже давным-давно нет на свете – чудес не бывает.
Почему же память так настойчиво возвращается к ней, и он снова видит вестибюль, полный белых халатов и улыбок, и смущённого Чейза с конвертом: «Если захочешь посмотреть настоящих бабочек...». И свои неожиданные слёзы, которые он отчаянно старался скрыть, и даже, кажется, преуспел. «Хорошая погода – не пойдёте гулять?» Кажется, именно после этих её слов, он впервые задумался о том, что не все ограничения, наложенные его больной ногой на его жизнь, так уж нельзя обойти. Фактически, из-за неё у него появилась красавица - «хонда». Да что там! Из-за неё и у Уилсона появился «харлей-дэвидсон», да и, пожалуй, сама идея попробовать обогнать ветер.
Он всё же хотел бы спросить проснувшегося Уилсона о её судьбе, но вдруг понимает, что не может вспомнить, как её звали, и что глупо интересоваться судьбой человека, чьё имя не можешь вспомнить.
- Привет, - сипловато говорит Уилсон, щуря не совсем ещё расклеившиеся глаза. – Как ты? Не выспался, да?
- Если тебе неловко за твою ночную истерику... - начинает Хаус.
- Мою ночную истерику... – эхом повторяет Уилсон почти без выражения, но этого «почти» достаточно для того, чтобы Хаус покраснел и передумал заканчивать фразу.
Повисает молчание. На этот раз заговаривает Хаус:
- Как твой кашель?
- Прошёл пока.
- А горло? Температура? Ну-ка, дай пульс, - он протягивает руку и ухватывает Уилсона за запястье. – Девяносто два – девяносто шесть, где-то так...
- Я – в порядке. Мы можем ехать дальше.
Хаус кивает и надолго задумывается. Его глаза из голубых становятся тёмно-синими, такими же индиго, как он сам.
- Уилсон...
- Да, Хаус?
- Куда мы едем?
Уилсон узнаёт интонацию – с такой же Хаус спросил его: «Что мы здесь делаем?» - перед той отчаянной попыткой справиться с опухолью двойной дозой химии. Сейчас-то Уилсон понимает, что вдохновило его на то безумие – случай с Такером. Тогда это сработало. Почти сработало. Если бы не отказ печени. Но ведь всё обошлось.
- ...умерла конечно?
Он вздрагивает. Оказывается, Хаус что-то говорил ему, спрашивал о чём-то... о ком-то...
- Прости, я задумался...
- Та лысая крошка, из которой мы выкачали кровь, а она в отместку совратила моего австралийского подкидыша? Я понимаю, ты будешь шокирован моим равнодушием, но её ник я не запомнил.
- Напротив, я удивлён твоим НЕравнодушием. Она умерла в двенадцать с половиной, в Иллинойсе. От рака, естественно. Ты подарил ей три с половиной года.
- Немного...
- Ты не прав. Иногда три с половиной года - очень много. А вот Такер жив до сих пор.
- Плевать мне на Такера! Кому нужны фальшивые друзья, растаскивающие тебя на запчасти!
- А тебе? – помолчав, вдруг спрашивает Уилсон.
- Никому.
- И ты не отдал бы мне часть печени, если бы я умирал?
- Уилсон, ты и так умираешь, но тебе не нужна моя печень. Зачем ты задаёшь вопросы, ответы на которые ничего не значат? Я могу соврать, и ты даже не узнаешь, врал ли я.
- Ты прав, - Уилсон опускает голову. – Не узнаю...
Почему-то его огорчает это обстоятельство.
Хаус не знает, что сказать, и просто вертит в руках трость – красивую, новую винтажную трость со змеёй, почти как у Асклепия.
- Хочешь, отдам тебе леденцы? - неожиданно спрашивает он.
- На которые у тебя аллергия? И потом, ты мне их уже отдал.
- Хочешь, - на ходу меняет условия Хаус, - съем их все вместе с обёрткой?
- Зачем?
- Не знаю. Просто это так же глупо, как отдавать часть печени человеку, которому она не нужна.
- И, главное, так же не проверить.
Вместо ответа Хаус высыпает несколько леденцов из пакета на ладонь и спокойно кидает в рот.
- Выплюнь, дурак! – пугается Уилсон. – Отёк Квинке будет.
Хаус тут же послушно выплёвывает леденцы в пепельницу. Но Уилсону всё равно неспокойно – за короткое время он успел их изрядно облизать.
- Супрастин есть у тебя? – настойчиво спрашивает он. - Прометазин? Прими сейчас же. И чего ты доказал этим, интересно?
- Ничего. Просто сейчас я сделаю для тебя всё, что ни попросишь.
Он говорит это буднично, без малейшего пафоса, даже устало. И поэтому Уилсону невольно верится. И, как это ни нерационально, он выдыхает с видимым облегчением:
- Я тебя уже прошу: прими супрастин.



.

@темы: Доктор Хаус, Творческое

---

Президент России Владимир Путин не был приглашен на церемонию по случаю 70-й годовщины освобождения Красной Армией нацистского лагеря смерти Освенцим-Биркенау

Как это вообще,а?

@темы: за жизнь потрепаться, Что смотрю? Что читаю? Что вижу? Что чувствую

---

Поехали ( это тоже к "Онкологии на двоих", своего рода вбоквел)
Примерно через полмили им пришлось остановиться, пропуская похоронный кортеж. Тёмного цвета автомобили с тонированными стёклами медленно ползли один за другим, сопровождая длинный катафалк.
Хаус повернул голову и смотрит на Уилсона, но за тёмными очками лицо Джеймса кажется непроницаемым. Хорошо, что хоть губ он не сжимает – Хаус отчётливо видит крупные, чуть косоватые резцы, придающие Уилсону отдалённое сходство с кроликом из «Винни-пуха» – особенно, когда он улыбается. Хотя, по складу своему друг Уилсон тянет, пожалуй, больше на ослика Иа. Губы чуть шевелятся, словно Джеймс проговаривает про себя какие-то слова.
- Ты в порядке? – не выдерживает Хаус.
- У меня «дежа-вю», - он отвечает так поспешно, словно только и ждал вопроса. – Но я в порядке. Почему ты спросил?
- Потому что у меня тоже «дежа-вю», и ты тогда был не в порядке.
- Я тогда был Кайлом Кэллоуэем.
- Чёрта с два. Ты не был Кайлом, когда смотрел на автомобили. И ты разбил «корвет». Кайл Кэллоуэй не разбил бы «корвет».
Уилсон вдруг тихо смеётся:
- Я был осликом Иа.
Хаус заметно удивлён: Уилсон и прежде мог быть проницательным, но вот так читать мысли – это чересчур...
- А кто ты сейчас? – тем не менее, спрашивает он и напряжённо ожидает ответа.
- Никто. Можешь называть меня любыми именами.
- Андрей, Пётр, Иоанн, Иаков, Филипп, Варфоломей, Матфей... э-э... запамятовал, как дальше?
- Мне ближе ветхий завет, - Уилсон возражает негромко, почти про себя.
- Тогда Боб Губка Квадратные Штаны? Ой, прости, это, кажется, не из ветхого завета...
Снова лёгкая улыбка:
- Ничего, можно и так.
Хаус замолкает, сражённый невозмутимостью Уилсона.
- А ты в порядке? – вдруг возвращает рикошетом Уилсон.
«Да ты не ослик Иа, - думает Хаус. – Ты прямо Кристофер-Робин».
- Мне-то почему не быть в порядке?
- А когда ты был в порядке? Ты вообще никогда не был в порядке, и ты всю жизнь ходишь по лезвию ножа.
- Зато у меня рака нет, - кривляется Хаус.
Уилсон качает головой – от хромированных вставок на шлеме отражаются искры солнца.
- Тебе не нужен рак, чтобы сделать это над собой.
- Вот интересно: о чём ты сейчас говоришь? – Хаус изображает искреннюю заинтересованность.
- Я виделся с Ноланом.
Это звучит веско. Это объясняет всё.
На какое-то мгновение Хаус выглядит смущённым, но почти тотчас спохватывается:
- Мозгоправ Нолан. О да! Это авторитет для тебя!
- Важно, что это авторитет для тебя. Ты бы не стал звонить ему, если бы не был в полном раздрае. Ты не стал бы звонить ему просто за позволением ширнуться героином. Если бы только не хотел таким образом...
- Что?
- Убить себя. Это был суицид – ведь так, Хаус?
Хаус уже открывает рот, чтобы что-то возразить, но неожиданно понимает, что никакие возражения сейчас не нужны.
- Да ладно, - смущённо бормочет он, отворачиваясь. – Я просто был уверен, что не смогу жить, когда ты умрёшь...
Уилсон вдруг снимает очки – даже срывает их одним быстрым движением, и Хаус видит, что у него красивые глаза – с косинкой и посаженные друг к другу чуть ближе, чем можно бы, но всё равно красивые, умные. «Умные глаза всегда красивы», - неожиданно приходит к Хаусу простая и ясная мысль.
- А теперь? – спрашивает Уилсон, щурясь.
- А теперь ты не умрёшь.
- Все умрут, - абсолютно убеждённо возражает Уилсон и снова надевает очки, словно ставит этим точку в разговоре.
В похоронной процессии какое-то замешательство. Торжественность нарушает заминка. Автомобили останавливаются, хлопают дверцы. Люди с траурными повязками вынужденно выходят, теряя с лиц выражение торжественной скорби. Теперь на них досада, растерянность. Ах, вот оно что! Спустило колесо. Негромко переговариваясь, неполадку пытаются устранить.
- Хаус! – Уилсон хватает его за кожаный рукав куртки. – Смотри, там все наши!
- Какие наши?
- Ну, наши... Эй, ты что? Очнись! Смотри: там Чейз, Кэмерон, Форман...
- А вон твоя Саманта, - безмятежно указывает Хаус.
- Но это же... Кто-то ещё умер... Подожди! – другое соображение приходит вдруг ему в голову, и он встревожен. – Ты же в бегах! Тебя же могут увидеть!
Но Хаус медленно качает головой:
- Они нас не видят, Уилсон... Они нас не могут видеть.
Вышедшие из машины совсем близко. Отчётливо доносится голос Формана:
- Скоропостижно... Первичная остановка сердца... Прямо в морге, едва узнал, что тело опознано... Коллапс... Ничего не смогли сделать...
- Может быть, это был и не худший выход, - австралийский акцент Чейза особенно силён от сдерживаемого волнения. – Сколько там ему оставалось? Максимум год, и половина прошла бы в мучениях. А так он даже понять ничего не успел.
- Хаус был ему очень дорог, - в голосе Кэм отчётливо слышатся слёзы. – Всё-таки как это символично, что мы хороним их в один день...
Хаус снова немного виновато смотрит на Уилсона. У Джеймса приоткрыт рот, лицо застыло неподвижно, а пальцы всё мнут кожаный рукав мотоциклетной куртки Хауса.
Наконец, справившись с колесом, похоронная процессия трогается с места. Уилсон издаёт странный звук – то ли это вздох, то ли всхлип.
- Да ладно тебе, - говорит Хаус, высвобождая руку и поправляя застёжку шлема под подбородком. – Не всё ли равно? Поехали! – он привычно отталкивается здоровой левой ногой. Чуть помедлив, Уилсон делает то же самое.
Один за другим два мотоцикла срываются с места.

@темы: Доктор Хаус, Творческое

---

Будем приобщаться к "Хаусу", ага?
но всё это уже есть на прозе
Онкология на двоих - сборка драбблов
Ольга Новикова 2
Пейринг Хаус/Уилсон
Жанр: сборка драбблов, всегда только броманс
Саммари: то, что осталось за кадром в финале восьмого сезона
Дисклаймер: и не пытаюсь

ФАК
Он смотрит в окно, и там, за окном, ровно ничего не видит. Потому что на самом деле смотрит не туда, а в своё средостение. Вот может ли вообще человек смотреть себе в средостение? Тому, кто далёк от медицины, от онкологии, этого не понять, а я такие взгляды видел и раньше – в просвет тонкого кишечника, в место бифуркации трахеи, в полость матки. Рак умеет притягивать к себе взгляд , если знаешь, куда смотреть.
- Что будешь делать?
Умнейший вопрос – когда это я успел подцепить олигофрению?
- Не знаю, - ответ стоит вопроса.
Фазу отрицания он уже прошёл – проходил весь день, стоя вот тут, у стола, обхватив себя руками за локти, словно ему холодно. Мне почему-то так и кажется, что ему холодно. Хочется подойти и тоже обхватить его сверху, согреть.
- Уилсон, это лечится.
- Знаю, - помолчав, говорит он. – Лечится... Только не вылечивается.
- Да ну? – старательно изображаю удивление. – Так за что же тебе, мошенник, такие гонорары всю дорогу платят? Надо быть настоящим евреем, чтобы всю жизнь сдирать бешеные бабки за лечение болезни, которая не вылечивается.
На это он не отвечает – открывает рот – и закрывает снова, и даже губы поджимает очень по-Уилсоновски. Подбородок начинает дрожать. Если он сейчас заплачет, я завою. Знаю это совершенно точно. Потому что меня убивает логичность происходящего. Онколог должен умереть от рака - в этом высший справедливый смысл. Я – мерзавец, разорвавший отношения со всем миром, должен лишиться своего последнего якоря - тоже закономерно. Уилсону всегда не хватало внимания - как все интроверты, он страдал от собственной скрытности, теперь для внимания прекрасный повод. Он сможет ложкой есть это внимание, до тошноты, до неприятия.
- Ну, ты... держись всё-таки... - моя олигофрения явно прогрессирует. – Уилсон, слышишь? Не смей опускать рук. Это лечится, слышишь? Всё у тебя пройдёт.
- Вторая стадия, - говорит он сипло. – Возможно, метастазы в лимфоузлах.
- Плевать на метастазы. Вырежем. Чейз тебе вырежет все метастазы – он ювелир, я тебе отвечаю. По одной клетке выскребет.
- Твой Чейз... – начинает он – и умолкает.
- Мой навсегда. И ты тоже мой навсегда, а я не отдаю в чужие руки своих людей. Никого... никогда...
-Хаус, - угрожающе говорит он, - если ты сейчас заплачешь...
Я кулаком с размаху ударяю в своё проклятое бедро – боль иногда тоже может сослужить службу, если знаешь, как взяться за дело. Из пальцев я складываю самый оскорбительный фак в мире и направляю Уилсону в лицо:
- Заплачу? А вот этого не хочешь?
Уилсон чуть улыбается углом рта – он прекрасно понимает, кому на самом деле я сейчас показываю этот фак.

ХИМИОТЕРАПИЯ
Когда-то женщина, перенесшая трудные роды, рассказывала мне, что потеряла счёт времени, находясь в родовой комнате. Она не могла сказать, прошло несколько часов, дней или недель с того момента, как она поступила туда, и спрашивала после, какое сейчас число и какого месяца.
Я не то, чтобы не поверил в это, но был удивлён. А теперь со мной происходит то же самое. Не знаю, сколько я нахожусь в этой комнате – несколько часов? Дней? Лет?
А самое любопытное, что меня это ничуть не занимает. Я даже не думаю о том, когда - и тем более, как – всё это закончится. Моя реальность сузилась до размеров дивана. Трубки капельницы и провода от датчиков тянутся уже в другую галактику, в другое измерение.
Возможно, там, за пределами комнаты, уже прошли тысячелетия, и никакого города там уже нет, вообще никаких Штатов – бродят, покачиваясь , странные существа с вытянутыми головами или ползают гигантские насекомые, а может, просто ничего там нет – серый песок и пыль.
Моя реальность содержит лишь один объект – хромой небритый призрак в мятых джинсах и чёрной несвежей футболке с кричащим логотипом. Иногда он исчезает в тумане – когда меня «накрывает», но каждый раз выкарабкивается из этого тумана, материализуется – то в виде руки, поднесшей к моим губам стакан с водой, то как бесплотный голос – усталый, с хрипотцой:
- Уилсон, ты как, живой? Хочешь ещё конфетку дам пососать? Подожди, раздавлю – порошок сблевать потруднее будет.
Говорит нарочито небрежно, но рука так бережно приподнимает мне голову, а другая удерживает стакан у губ с таким абсолютно точным, самым удобным для питья наклоном, что очередное проклятье я придерживаю. А вот стон придержать не удаётся.
- Уж больно ты неженка, Уилсон, прямо девчонка, - с болью говорит он, снова осторожно опуская меня на подушку.
Подкатывает к горлу. Я мычу, он помогает повернуться, и страшно болезненные, раньше мне совсем незнакомые ни по хворям, ни по пьянкам спазмы властно выворачивают мой пищеварительный тракт слизистой наружу.
- Ты врал... – хриплю из последних сил. - Порошок... не труднее.
- Не беда, повторим, - снова горечь викодина на языке. - Дыши носом. И это – не эвфемизм.
- Не могу, - само вырывается у меня, против моей воли. – Не могу больше... не могу... Всё зря!
Он наклоняется надо мной. Близко-близко пронзительные синие глаза. Теперь он говорит очень серьёзно:
- Мы с тобой прошли точку невозврата. Это – твой выбор. И ты прав. Ты прав, Уилсон. И ты сделаешь это, только не сдавайся. Нельзя сдаваться. Держись, Джеймс, ты справишься.
Ну что ж, я держусь. Я дышу носом. Я сжимаю зубы – ни за что не расстанусь с этими горьковатыми крошками – в них вся моя надежда на защиту от боли, на спасение.
В них. И в нём.

Я -ЖАЛОК
Вот об этой возможности я как-то вообще не подозревал – о том, что я, взрослый, респектабельный человек, обделаюсь, как ребёнок, ещё не научившийся пользоваться горшком.
Впрочем, чем больше я об этом думаю, тем больше прихожу к мысли, что и вообще в этой жизни я крупно обделался. Всё время куда-то тянулся, рвался, хотел прыгнуть выше головы, предпочитал казаться чем-то большим, чем есть. Всё время беспокоился о том, о чём, по правде говоря, беспокоиться не стоило бы, заботился о тех, кому глубоко плевать на мою заботу. Никуда без галстука. Ботинки – до зеркального блеска. Брюки – со стрелочками. Спал в сеточке для волос, в больничных картах – всё, до последней запятой. Чужого дня рождения ни разу не забыл. Безупречность.
И что в итоге? Глава онкологического отделения. Олицетворение респектабельности. Примерный гражданин. Надежда и опора.
Трижды нет. Одинокий, как пёс, небритый и провонявший тип, который ползает по полу, как муха с перерезанными крыльями, подвывая от боли. Который ещё неизвестно, доживёт ли до утра. А если не доживёт, его и оплакать-то будет некому, разве что...
Вот он. Остановился в дверях, изучает с непонятным выражением лица. Никогда не научусь до конца понимать эти его гримасы. Впрочем, сейчас у меня уже и учиться-то нет времени.
- Контактную линзу уронил?
Сдерживая себя, потому что хочется орать, отвечаю.
-Пытаюсь добраться до туалета.
- Вообще-то, эти штуки называются «памперсы для взрослых». Никогда не слышал? Пользуйся.
- Уже воспользовался ...
Он молча от слов переходит к действиям.
Я отталкиваю его руки:
- И если ты думаешь, что я позволю тебе их поменять...
- Да ладно тебе. Я – врач, всё-таки, - новая попытка. Снова яростно отпихиваю его:
-Не смей!
- Ладно, - он отступает на шаг и смотрит на меня. И опять не поймёшь, что у него на уме. Не то жалеет, не то презирает. А может, всё вместе.
Пытаюсь встать, но скручивает такая судорога, что снова валюсь на пол. Хочется выть , и я говорю задыхаясь... Говорю, что заслуживаю лучшей участи, что вселенная несправедлива ко мне, что я всегда старался тянуться, рваться, прыгнуть выше головы. ..
- Да плевать на тебя вселенной, - устало говорит Хаус и усаживается рядом со мной.
- Зачем? Зачем мне было стараться жить по правилам? Меня тысячу раз спрашивали об этом мои онкологические, буквально каждый спрашивал меня: в чём я провинился? Каждый чертовски надеялся на то, что хоть в чём-то провинился. А я отвечал: забей...
- Разумно.
- Жестоко! Вина хоть что-то объясняет, вносит хоть какой-то порядок. Будь я таким, как ты, живи так же, разрушая всё, к чему ни притронусь...
- Рака всё равно бы не избежал... – вполголоса замечает Хаус. Вот теперь у него боль в глазах – могу толковать почти однозначно.
- Но тогда я мог бы думать, что заслуживаю его.
- Думай и сейчас. Кто тебе мешает... Уилсон, скажи, тебе в самом деле нравится в грязных памперсах. То есть, я, в принципе, могу их стащить с тебя, когда ты снова вырубишься, но если ты с ними так уж сроднился, дай мне знать, и я воздержусь.
Злые рыдания перехватывают мне горло:
- Я жалок!
- Не о том думаешь. Вот это тебя, кстати, всегда и приводило в ту задницу, в которой ты так неуютно себя чувствуешь. Хочешь, положу тебя в гроб в отглаженной рубашке с галстуком?
- Да! Да, представь себе! Если до этого дойдёт, то да!
- Ладно, - смиренно соглашается он - А памперсы тогда заодно поменять?
Вот уж никак не думал, что смогу смеяться в таком состоянии.

СВОЛОЧЬ!
- Если ничего не выйдет...
- Ну-у, Джимми-бой, знаешь, с таким настроением и браться не стоило... – похоже, он думает, что сарказм может помочь там, где больше ничего не помогает .
- Подожди, не перебивай, мне трудно говорить, - урезониваю я.
Снова накатывает рвотный позыв. Они стали регулярными, словно родовые схватки, и промежутки всё короче. Снова у меня возникает какая-то нездоровая ассоциация с роженицей. Хаус нашёл бы тысячу оскорбительных объяснений этой ассоциации. Но он только молча смачивает мне растрескавшиеся, в корках, губы мокрой салфеткой. На лице – сострадание. Это довольно страшно – видеть столь явное сострадание на его лице. Должно быть, мои лейкоциты неудержимо стремятся к нулю.
- Если ничего не выйдет... Если лечение не поможет...
- Ты его доведи до конца сначала, прожектёр...
Он нарочно перебивает меня, потому что догадывается, о чём я могу его попросить. Ну что ж, он знает меня, он меня изучил. Я – тряпка, он прав. Я боюсь боли, боюсь мучений, даже совести собственной боюсь... боялся. Совесть подозрительно притихла.
- Хаус... ты... ты обещаешь?
- Чего ещё я тебе должен обещать?
- Если лечение не поможет... снова боль... не выдержу... боли...
- Так чего тебе, внеочередной рецепт на викодин выписать, что ли?
Это жестоко. Он знает, что это жестоко. Но то, о чём хочу просить я, вообще недопустимо. Нельзя. Сколько ни соревновался с ним, всегда проигрывал по всем статьям. Кроме жестокости. Тут я лидер.
- Обещай мне...
Он молчит и вроде не слышит моих слов.
- Хаус! – пытаюсь повысить голос, но меня снова рвёт. На этот раз не ощущаю его рук – он не пытается помочь мне. Сидит, устремив взгляд прямо перед собой, и моя рвота заливает его ботинки – я, кстати, вижу, что это почти чистая кровь.
- Уилсон, - тихо говорит он, наконец. – Никто никогда не называл тебя сволочью, правда?

ЛАДНО,НЕ ПЛАЧЬ
- Мне плевать, кем я тебе кажусь! Мне даже плевать, кто я на самом деле! Мне надоело вымучивать из себя положительного героя, Хаус! Да, я понимаю, что моя просьба тебя напряжёт, но почему, интересно, ты полагаешь, что меня это должно хоть сколько-нибудь волновать? Вспомни, сколько раз ты меня напрягал!
Хаус заводит глаза, словно считает в уме. И неожиданно говорит:
- Три. И ты заблевал мне кроссовки – можешь это вычесть из третьего раза. Да, и если вздумаешь прибавлять сюда откушенные у тебя бутерброды, вычти ещё огурцы – их я честно выплёвывал.
- С тобой нельзя говорить серьёзно! – сквозь зубы цежу я.
На этот раз он долго молчит, словно и впрямь задумался над моими словами, потом вдруг кивает:
- Ладно. Могу даже сам за тебя озвучить весь тот бред, который ты так высокопарно называешь «серьёзное». Ты хочешь, чтобы я, если, конечно, твоя вилочка всерьёз вознамерилась превратиться в гигантский и очень злокачественный трезубец , несмотря на всю ту дрянь, которой ты пытаешься её пичкать , взял и убил тебя – я ведь правильно понял? Классная перспектива, Джимми-бой, не говоря уж о том, как прикольно будет после объясняться с агентом по УДО. Хочешь, чтобы меня на электрический стул посадили? Вариант-лайт мы, помнится, уже прошли...
Намёк попадает в больное место – в незаживающее место, но я не подаю вида, что он попал.
Вместо этого я кривлю губы в надежде, что это сойдёт за улыбку:
- Ты же говорил: Тринити-парк и озеро...
- Это ты говорил: Тринити-парк - у меня вкус куда лучше. Впрочем, я ещё оставляю тебе лазейку сделать вид, что ты не всерьёз. Считаю до трёх: раз, два... ну, и хватит с тебя, – он замолкает и растягивает губы в улыбке – вернее, в отвратительной гримасе «я тебя опять надул».
- Сволочь!
- От сволочи слышу, - немедленно парирует он.
- Побереги кроссовки, гад!
На этот раз меня выворачивает так, что я почти отключаюсь. В глазах круги – тёмные и цветные, кровавые, горло раздирает, словно меня вырвало битым стеклом, сводит всё – желудок, руки, плечи. Боль невыносимая. Слёзы сами текут по лицу, я давлюсь ими, кашляю. В груди режет. Нечем дышать.
Хаус – невидимый за накрывшей меня пеленой – прижимает к моему лицу кислородную маску:
- Пару глотков за счёт корпорации «Вентури». Всё оплачено.
Некоторое время я просто дышу. В голове понемногу яснеет.
- Умирать страшно, - помолчав, говорит Хаус – на этот раз говорит совершенно серьёзно, глядя куда-то мимо меня, и его взгляд пронзительно печален.
- Тебе, наверное, нет, - я вспоминаю, как часто он провоцировал смерть своими безумствами, – ты со смертью на короткой ноге...
- На правой, - уточняет он.
Меня вдруг начинает сотрясать от плача. Жалко его, жалко себя, жалко, что всё так нелепо получается.
- Не хочу умирать!
- Никто не хочет.
- Обещай мне!
- Вот что меня всегда в тебе покоряло, - говорит он, всё так же печально, всё так же глядя прямо перед собой, - так это твоя фантастическая последовательность мышления... Сколько раз ты сам это делал для своих пациентов?
- Четыре, - без запинки отвечаю я.
- И все случаи помнишь? – его бровь чуть-чуть приподнимается. – Да ты дыши, дыши.
- Такое не забывается.
- Сволочь...
- Обещай мне!
На этот раз молчание его длится вечность, наконец, он опускает голову, губы кривятся презрительно:
- Ладно, не плачь...

ОБЕЩАЙ!
Девятый круг ада. Моё тело – в глыбе льда, но лёд отчего-то огненно горячий и жжёт мне кожу до пузырей. Я не могу говорить, не могу вдохнуть. Меня корчит. Снова захлёбываюсь кровавой рвотой, мучительно хочу потерять сознание, но, видимо, чего нет, того не потеряешь. Потому что сказать, что я сейчас в сознании – значит, быть отъявленным лгуном. Я галлюцинирую. Понимаю, что мы в квартире Хауса одни, но стоит у окна, вальяжно опершись на подоконник и скрестив ноги, Эрик Форман. Он полупрозрачен – сквозь него я вижу оконный переплёт.
- Вы отдаёте себе отчёт в своих действиях, доктор Уилсон? Вы действительно хотите передать свою правую ногу пациенту Грегори Хаусу? Подпишите донорскую карту.
- Нужно проверить, нет ли метастазирования в бедренную кость, - робко подаёт голос Чейз – он сидит за пианино, тихо перебирая клавиши.
- Зачем трогаешь инструмент? – укоряет Форман. – Не умеешь ведь. Проверь на метастазы.
- Как? МРТ?
-Зачем всё усложнять? Просто отрежешь и посмотришь.
Чейз послушно встаёт, открывает крышку пианино, вытягивает струну. И это уже не струна, а пила Джильи – ржавая, допотопная. Этой пилой он деловито начинает распиливать мне бедро. Я ору от невыносимой боли, захлёбываюсь криком, и меня снова рвёт. Должно быть, режут не одного меня – совсем рядом кто-то тоже пронзительно визжит.
Что-то, а не кто-то. Захлёбывается зуммером кардиомонитор.
- У тебя тахикардия, - Хаус держит меня за плечи, говорит настойчиво, прямо мне в лицо, в рот, чтобы пробиться сквозь призрачность болезненных иллюзий, чтобы донести. – Кислород падает. Лейкопения критическая. Дыхательная недостаточность растёт, давление падает. Нужно ехать в больницу.
На мгновение представляю себе, как он мчится по ночным улицам на своём мотоцикле, перекинув меня через седло.
- Нет. Не нужно!
- Уилсон, ты умрёшь! У меня здесь нет реанабора, нет ИВЛ...
- Нет! Мы идём до конца – победить или погибнуть. Ты обещал.
Зуммер пищит. Кислород сделался вязким и застревает в лёгких. Глаза Хауса – два синих провала в небытие, два факела, освещающих мне путь в тартар.
- Уилсон, «или» больше нет – только погибнуть. Ты умираешь.
- Хочу умереть здесь, - я цепляюсь за него, задыхаюсь, плачу, комкаю в пальцах его футболку. – Не в скорой! Не в больнице! Обещай мне, что не отвезёшь! Хаус! Обещай! Обещай мне!
Несколько мгновений я понимаю, знаю, что сейчас стряхнёт мою руку, потянется за телефоном. Он всегда поступает правильно. Рационально. Вот только для меня сейчас эта рациональность – плотно схвативший за горло ужас. Ржавая пила Джильи. Не могу ничего поделать. Не могу. Я в его власти. И я уже не требую – умоляю:
- Хаус... Хаус... обещай...
Я уже сам не знаю, о чём прошу его. Не отвозить в больницу? Убить меня? Спасти? Забрать эту боль? Вылечить рак? Просто быть со мной до конца?
- Обещай...
- Ладно, Джимми-бой, - он гладит меня по голове, как маленького. – Ладно, я обещаю. Успокойся. Всё будет хорошо. Ты не умрёшь. Всё будет хорошо, - и, протянув руку, отключает визжащий монитор. Я прекрасно понимаю, что это значит. Всё. Медицина кончилась. Осталась судьба.

СВИНГ
«Мой друг умирает». В этом есть что-то горделивое, заносчивое. Сколько раз эту фразу обыгрывали в милых моему сердцу «мыльных операх». Фраза, обещающая эмоциональный надрыв, слёзы, сдержанную горечь – в общем, интересное кино.
Монитор, визжащий, как насилуемая истеричка, наконец, заткнулся и перестал стегать меня плетью-погонялкой. Мы – рабы плантаторов - кардиомониторов. Ведь если монитор визжит, надо действовать. Это в подкорке у нас, в спинном мозге, в нервных окончаниях: визжит – действовать. И я – такой же идиот, как и все: монитор отключил, а за стетофонендоскоп схватился и прижал к его груди – прямо под присоской датчика. Ну не кретинизм ли? Сердце пляшет джигу, то и дело путаясь, с какой ноги делать следующее па: «Тра-та-та-та-тра-та-та-тра-та-та-та-та», - сыплет быструю тихую скороговорку, словно шепчет на ухо: «сейчас замерцаю, сейчас затрепещу – лови». У меня есть дефибриллятор – предусмотрительный Уилсон свистнул в приёмном, пока я стоял на стрёме и заговаривал зубы охраннику. Свистнул очень по-Уилсоновски – с нелепо невозмутимой миной, виновато озираясь, вынес в пластиковом пакете из супермаркета.
Вот только чему поможет дефибриллятор, если кровь Уилсона – значительная её часть – плещется в вонючем ведре под столом, а остальная разведена всей периодической таблицей элементов, и по ней, как брёвна по реке в половодье, плывут в сердце сморщенные трупы лейкоцитов, призраки эритроцитов и жалкие обломки кровяных пластинок.
Странно, что он ещё жив. Ещё более странно, что до него даже можно ещё докричаться – он мычит в ответ что-то невнятное, но это явно реакция на мои слова.
Снова его рвёт. Вот без чего мы оба могли бы обойтись. Сердце обрадовано закидывается: «Тр-р-р-р-рах –та-та-та-тр-р-р-р-р... – и тишина. Зрачки Уилсона вдруг расширяются, словно он невесть что увидел там, куда сейчас, вот сию минуту, заглянул.
Тянусь за уже приготовленными электродами, но в следующий миг вдруг его тело сотрясает удар и – пошло, пошло, чёрт возьми, само: «Тра-та-та-та-та-та-та». Крепкий ты, оказывается, парень, Уилсон. Парень, что надо! Держись, Уилсон, держись – это гонка на выживание.
- Держись! Держись, не сдавайся! Ты можешь!
Зрачки сузились. Не могу понять, где он сейчас – больше здесь или больше там. С хрустом ломаю ампулу. Кто знает, может быть, я бросаю горящую спичку в бочку пороха, но меня ведёт наитие, а я привык ему доверять. Как у тебя всегда получалось осенять меня, Джимми-бой! Ну, давай, осени, что мне с тобою делать. Пытаюсь проколоть резинку капельницы, и не могу попасть в неё иглой – только тогда соображаю, что руки ходят ходуном.
Перестань, дурак! Возьми себя в руки – ты же врач!
Чёрта с два! Я – врач, который отключил кардиомонитор, чтобы не слышать, как он радостно визжит мне о том, что мой друг умирает.
Уилсон, сволочь, идиот, не умирай! Не смей, скотина! Ты мне нужен живой! С твоим занудством, морализаторством, привычкой укладывать волосы феном, с твоими проклятыми модными галстуками и пижонскими носками!
- Джеймс! Джимми-бой! Джейми!
Кажется мне или ритм чуточку лучше? Нервно капитулирую – поворачиваю тумблеры монитора, настраиваю своего плантатора на злорадство.
«Пии-и-и-и-и-и»
- Заткнись, зараза! Снова выключу!
-«Пиии – пип», - и, словно маслом по сердцу: «Пип...пип...пип...»
Вытащил! Боже мой, неужели вытащил? Ещё одна ампула хрустит в пальцах – осколки больно впиваются, капает кровь.
Это правда, что при боли выделяются эндорфины. Обычно люди в это не верят, кажется странным: боль – и вдруг гормоны счастья.
Но вот сейчас нога вгрызается в меня, как особо крупная пиранья, в подушечку пальца я засадил стекло, а на моём лице застыла счастливая улыбка. Кардиомонитор исполняет своё прерывистое пиканье снова и снова – на бис, кислород чуть слышно шипит, в уши через стетофонендоскоп двухтактное «та-дам – та-дам – та-дам», и всё это складывается в дикий жизнеутверждающий свинг. И я уже знаю, как я создам его из какофонии красок и звуков и подарю Уилсону – за то, что он жив, затем, чтобы он жил

---

У него тоже роль в "Больнице Никербокер", очень обаятельный актёр Майкл Ангарано

@темы: Что смотрю? Что читаю? Что вижу? Что чувствую

---

Шерлок Холмс и вор-танатофил
новый рассказик с привлечением исторических личностей
джен
выложен на прозе
ссылка: www.proza.ru/2015/01/11/1028

@темы: Творческое, Шерлок Холмс

---

Клайв Оуэн - центральная роль в "Больнице Никербокер"

---

По поводу событий во Франции я в совершенно растрёпанных чувствах. С одной стороны, жалко людей, с другой, удивляет резонанс - когда жгли людей в Одессе, никому не приходило в голову собираться в миллионные толпы с плакатами: "Мы - с вами". С третьей стороны ( а есть ещё третья, да?) - может, и неплохо колыхнуть немусульманскую - уже диаспору, потому что скоро, боюсь, большую часть свободолюбивых демократок заставят носить паранджу с чачваном. Словом, мне придумалось вот такое стихотворение:

Ты скорбишь, мой Пьеро, ты от слёз промочил рукава.
Но у мира для скорби найдутся другие трагедии.
Ты же кукла, Пьеро, ты играешь в театре комедии.
По какому ж ты праву на скорбь предъявляешь права?

В мире каждая рана достойна зализана быть.
И проколотый палец залепят сочувствия пластырем.
Что поделать, Пьеро, ты родился овцой, а не пастырем.
И тебя ни постричь не зазорно, ни в супе сварить.

Те, кто жёг с прибаутками кукольный твой балаган,
Где Мальвина, чьи волосы стали от копоти чёрными,
Задыхалась с младенцем во чреве, словами учёными
Выражают поддержку твоим закадычным врагам.

Ты над этим рыдаешь, Пьеро? Оглянись, дурачок:
Не десятки, а сотни и тысячи жертвами пали.
Но какие бухгалтеры эти потери считали?
И Мальвина твоя, и ребёнок – вообще ни о чём.

Мир скорбит, повод к скорби придирчиво выбрав. Он прав.
Лицемерие людям к лицу на его карнавале.
А тебя, мой Пьеро, колпачком твоим короновали,
Чтобы было смешно от твоих скорби, слёз и утрат.

И отличную цитату нашла в сети - даже разместила в твиттере: "Если вашего бога оскорбляют рисунки и танцы, но не оскорбляет убийство людей, ваш бог - дьявол" По-моему, прекрасно сказано.

@темы: На подумать, за жизнь потрепаться, Что смотрю? Что читаю? Что вижу? Что чувствую

---

Моим гостям и постоянным читателям представляю ещё один, на мой вкус, высококлассный медицинский сериал - о "золотом веке" развития медицины в США, возможно, найдёте какие-то аллюзии к "Хаусу"

Название - "Больница Никербокер", видела в сети первый сезон с русским дубляжем, проект продолжается.

@темы: Что смотрю? Что читаю? Что вижу? Что чувствую