everybody lies and everybody dies, and everybody is worthy of love
Часть первая
Родовое гнездо Сэмплиеров
читать дальшеНаступившая рождественская неделя принесла с собой резкий ветер и пронизывающий холод. Темза покрылась льдом. Выпал снег, но и снегопад не смягчил сурового настроения зимней погоды. То и дело в морг привозили тела бедняков, замёрзших прямо на улице. Кэбмены сделались краснолицы, и от них исходил явственный запах виски, а у лошадей индевели ноздри. Мою приёмную наполнили пациенты с отморожениями, озноблением дыхательных путей и бронхитом. Работы было много - я заканчивал глубоким вечером и шёл домой пешком быстрым шагом - просто потому, что боялся замёрзнуть, сидя в кебе.
Тридцать первое декабря, если и было исключением, то только в худшую сторону. Когда, спровадив последнего пациента, я взглянул на часы, было ровно одиннадцать. За окном свистело и завывало, ртуть в термометре, похоже, замёрзла прямо в колбе, а вылизанный ветром тротуар превратился в каток.
Тёплое пальто, шарф, меховая шапка - ничто из этого не могло уберечь от пронизывающего ветра и лютого холода. Только лишь отворив дверь, я немедленно задохнулся и зажмурил глаза, обожжённые колючей снежной пылью. По всему Лондону звучали колокола. Никто не звонил в них - колокола раскачивал ветер. Улицы словно вымерли - ни единого человека.
Я пошёл привычной дорогой - через сквер, через полуразрушенный декоративный мостик, и был крайне удивлён, увидев во тьме неподвижно стоящую человеческую фигуру. Нет, ничего необычного, конечно, не было в том, что на улице нашёлся ещё один полуночник, но, повторюсь, от мороза дух перехватывало, и шаг невольно приходилось убыстрять, а этот человек стоял совершенно неподвижно, опершись на высокие каменные перила моста, и смотрел на замёрзшее тёмное зеркало паркового пруда, словно бы в мечтательной задумчивости.
Я сделал ещё несколько шагов и узнал Шерлока Холмса.
В то время мы жили с ним порознь. Я как раз купил практику, требующую серьёзной реанимации - это кроме ежедневного приёма и дежурства в госпитале - и почти все дни проводил, уйдя с головой в работу.
- Боже мой, Холмс! - воскликнул я, приблизившись настолько, чтобы говорить, не напрягая голос. - Такой мороз! Вам не холодно?
Он обернулся и посмотрел на меня, словно не до конца разбуженный после глубокого сна:
- Откуда вы здесь, Уотсон? - но потом, словно спохватившись, шагнул навстречу и протянул руку без перчатки - ледяную, белую и твёрдую от холода, как деревяшка. У него и не было с собой перчаток. Я поспешно стащил свою, сжал его пальцы и задержал в руке, согревая:
- С ума вы сошли, что стоите на улице в такую погоду и даже без перчаток? Смотрите, руки совсем закоченели. О чём это вы так глубоко задумались, что готовы замёрзнуть здесь? Снова какая-нибудь криминальная головоломка?
- Не совсем то, что вы думаете, - улыбнулся он. В улыбке -растерянность. Это у Холмса-то!
Я почувствовал смутную тревогу и пристально посмотрел на него,
стараясь хоть что-то прочесть по обычно непроницаемому лицу: - С вами что-то случилось?
Холмс неопределённо пожал плечами.
- И да, и нет, - сказал он. - Но я нуждаюсь в собеседнике. Жалко, что вы женились, не то бы я зазвал вас к себе на вечернюю рюмку виски. Или вы не пьёте виски? Ну, коньяк у меня тоже есть.
Теперь уже я почувствовал некоторую растерянность оттого, что обстоятельства складываются, как нарочно, и признался:
- Пока что я один. Жена уехала на рождество к двоюродной сестре,
звала меня с собой, да я отговорился работой.
- Тогда что вам мешает принять моё приглашение?
- Час всё-таки поздний. Дело к полуночи, - мялся я.
- Останетесь у меня ночевать ... Уотсон, это не форма вежливости -
я, действительно, страшно рад, что встретил вас. Мы давно не виделись, но дело даже не в этом. Мне сейчас, как никогда, нужен дружеский совет. Я немного растерян, как вы, конечно, заметили, но дело не в криминальных загадках - загаданная мне загадка, боюсь, касается меня самого.
Упираться после этого и дальше было бы просто некрасиво. Да и, сказать по правде, меня прельщала перспектива провести время с Холмсом - в прошлом его компании я был обязан самыми захватывающими минутами моей жизни.
- Пойдёмте, - согласился я.
Он кивнул, сунул руки в карманы и зашагал, пригибая голову от встречного ветра. А полы его тёплого пальто вздувались и хлопали, как серые тяжёлые крылья.
До Бейкер-стрит было всего с четверть часу ходу, но я перестал чувствовать и лицо, и руки от немилосердного встречного ветра. Прямо посреди мостовой лежала на камнях мёртвая галка, а сами камни блестели в свете фонаря, как полированное стекло. Холмс поскользнулся на одном из них, но, взмахнув руками, удержал равновесие и, не оглядываясь, любезно предупредил:
- Осторожнее, Уотсон, скользко.
Мы едва успели миновать площадь, как часы на башне стали бить полночь. В морозном воздухе каждый удар раздавался отчётливо, со звоном, словно звук ударялся в хрустально-твёрдое небо и эхом отражался от него.
- Рождественский благовест, - с непонятной усмешкой сказал Холмс. - А вы верите в это, Уотсон?
- Во что именно, Холмс?
- В Рождество святое, в Вифлеемскую звезду, в дары волхвов?
- И в Бога?
- Положим, и в Бога?
- Не на ходу бы об этом говорить. Я за ветром вас почти не слышу, - признался я. - Да и тема странная.
- Отчего же? Самая рождественская тема.
- Для вас странная, а не для рождества. На моей памяти вы всего только дважды озадачивались вопросами доказательства бытия божия, и оба раза это было связано с расследованием.
- Ну, можно считать, что это и теперь связано с расследованием, Уотсон. Но мы, кажется, пришли. Подождите, я отопру дверь - миссис Хадсон, конечно, давно спит.
Он принялся возиться с ключом и затратил на это довольно много времени, потому что останавливался и дышал на руки. Наконец, замок щёлкнул. Знакомо пахнуло привычным, просто родным, жильём. Не знаю, для кого как, а для меня запах - одно из самых стойких составляющих памяти. Я помню, как пахло в гостиной и в детской у нас в Эдинбурге - в доме, который я покинул ещё до моих пяти лет, помню отравленный запах долины Шантадирага и полевого лазарета, помню запах духов случайной женщины, сделавшей меня мужчиной. В прихожей квартиры на Бейкер-стрит пахло старым плюшем портьер, крепким табаком, кислотами, кофе, чернилами, корицей и травой полыни. И немного - опием.
- Я давно здесь не был, - сказал я, не Холмсу даже, а так, самому себе. - Я пришёл домой ...
- И он останется вашим домом, - тихо, в тон мне, проговорил Холмс. - Добро пожаловать, дружище. Снимайте пальто, давайте сюда ваши шапку и шарф. Камин горит - нам будет тепло и уютно.
Мы прошли в гостиную, где, действительно, струилось от камина ровное тепло, и Холмс сел перед ним на корточки, сдвинув решётку и протянув ладони к огню. Он снял пальто, и теперь был в непривычном строгом сером костюме. Я увидел, что он похудел и кажется сейчас немного старше своих тридцати пяти лет. Впечатление дополняли несколько нитей седины, появившиеся в его волосах.
- Холмс, с вами определённо что-то случилось, - вдоволь налюбовавшись на его затылок, нарушил молчание я.
Он пружинисто поднялся И шагнул к бару:
- Давайте сначала выпьем. Вы что будете? Коньяк?
- Можно и коньяк, - и поднял брови, заметив в баре сильно початую бутылку абсента. - Вы пьёте абсент, Холмс?
- Обыкновенно нет. Мне нужно было войти в транс, и я использовал старую рецептуру.
- Абсент и опий? - сообразил я. - Да, помню, я тоже слышал об этом. Но ведь это гремучая смесь, Холмс. От неё несложно и умереть. Как вы только могли?
- Да, это было ужасно, - спокойно подтвердил он. - Я видел древних богов, запросто заглянувших ко мне на чашечку кофе - вот как вы сейчас, - он рассмеялся и поставил на стол широкие низкие бокалы и бутылку тёмного стекла.
- Семьдесят два года выдержки. Всё то восторженное, что говорят о трёхсот- и четырёхсотлетних винах - болтовня. Вино тоже имеет определённый срок годности, после которого превращается в уксус. Сто лет ещё туда-сюда, но семьдесят лучше. Один мой знакомый сомелье ... А впрочем, чёрт с ним, давайте просто пить.
У коньяка оказался мягкий шёлковый вкус.
- Холмс, Я не ел с утра, - предупредил я. - Я захмелею.
- А я вас покормлю. Паштет из гусиной печёнки хотите? Настоящий фуа-гра.
Я со вздохом покачал головой:
- Паштет я буду. Тем более, если настоящий фуа-гра. Но вы что-то на себя не похожи, Холмс. Что, наконец, произошло?
Он многообещающе кивнул, но не спешил. Выставил на стол закуски из буфета и уселся со своим бокалом за стол напротив меня, положив ногу на ногу.
- Уотсон, я вам что-нибудь рассказывал прежде о своей семье?
Я растерялся, не зная, как ответить. О семье Холмса я, действительно, кое-что знал. Знал, что предки его были из ирландцев и французов, знал, что детство мой друг провёл в Суссексе, что ему не было и десяти лет, когда его отец приревновал молодую жену к домашнему врачу и учителю - красавцу цыгану и в припадке необузданной ревности застрелил её на глазах у мальчика, после чего застрелился сам, оставив моего друга сиротой на попечении пятнадцатилетнего брата и того самого пресловутого цыгана. Знал, что нежный впечатлительный мальчик пережил из-за этого серьёзное нервное расстройство, последствия которого остались с ним на всю жизнь. Знал, наконец, и сколько Холмс положил сил, выстругивая себя вопреки своей натуре таким, какого я узнал, вернувшись в Лондон и поселившись вместе с ним на Бейкер-стрит. Всё это я знал - не знал только, что ответить на его вопрос.
- Да, - сказал я, наконец, решив ограничиться минимумом.
- Я оценил вашу сдержанность, - улыбнулся он. - Но сейчас я имел в виду своё происхождение. О нём я вам что-нибудь говорил?
- Да, - снова сказал я.
Холмс засмеялся и расплескал коньяк. Это тоже было необычно - руки обыкновенно слушались его в любом его состоянии.
- Вот чёрт! - сказал он и стал вытирать пролитое салфеткой. До конца не вытер, бросил салфетку под стол.
- Вы меня пугаете, - сказал я. - Вы, может быть, пьяны? Хотя я не помню вас пьяным, но меня это хоть немного успокоило бы. А то я не знаю, что и подумать.
- Какое совпадение - я тоже не знаю, что подумать. Подождите, -он снова налил себе коньяк и выпил залпом, как воду. Жадно вгрызся в плитку шоколада. Этот выраженный голод к сладкому не был мне незнаком. Но с коньяком сочетался плохо. Хотя ... если уж абсент и опий, почему бы не коньяк и кокаин?
Однако спрашивать я ни о чём не стал. В некоторых случаях некоторые вопросы Холмсу задавать небезопасно.
- Мой отец родом из Нормандии, - заговорил Холмс, помолчав.
Моя бабка, его мать, была истиной француженкой. Её девичья фамилия Верне, она вышла замуж за моего деда Холмса, чьи предки по отцовской линии происходили от пленников во Франции времён столетней войны. Моя мать родилась в северной Шотландии в семье Хизэлендских Мак¬Марелей. Так вот, что любопытно ... Её дед, а мой прадед - он, кстати, жив до сих пор, и даже не очень стар - энтузиаст геральдических изысканий. У него это настоящая страсть, он выписывает себе документы, снимает копии в архивах, состоит в деловых отношениях со всеми работниками европейских музеев. Словом, полупомешанный, как все настоящие энтузиасты своего дела. Ну, так вот, он составил так называемое «родословное древо» нашей семьи, перевернув при этом чёртову прорву макулатуры, - Холмс сегодня упоминал чёрта что-то чересчур часто, хотя на моей памяти прежде не склонен был чертыхаться, как и вообще сквернословить.
- Так вот..., - продолжал он, проглотив ещё одну дозу коньяку. -Да, а вы-то что не пьёте, Уотсон? Разве коньяк не хорош?
- Очень хорош, - искренне похвалил я.
- Ну, пейте. Так вот, - повторил он. - Как оказалось, мои мать и
отец где-то там, в глубине веков, связаны общими предками по женским линиям. Предки эти носили фамилию Сэмплиеры. Не совсем правомочно использовать женскую фамилию по английским законам, но эти Сэмплиеры были очень и очень родовиты, хоть и малочисленны. Прадед говорил, что сравниться они могут разве что с Роганами. Я, по чести сказать, никогда к этим историческим изысканиям серьёзно не относился. Ну не герб же мне заказывать, в самом деле! Хотя у Сэмплиеров был герб - на тёмно-синем поле серебристая летучая мышь, несущая в лапе меч. Был и девиз - я не помню, как там по-латыни, но перевести его можно как «не бойся». Полагаю, мои предки славились своим бесстрашием. В общем, если бы я озаботился этим, Уотсон, теоретически я мог бы претендовать на графский титул.
- Но вас, по-видимому, заботит не это, - прозорливо угадал я.
- Не это. Пейте коньяк.
Он словно задался целью напоить меня. И особенно стараться ему бы не пришлось - несмотря на фуа-гра, я быстро пьянел.
- Мой прадед пошёл дальше, он начал выяснять корни Сэмплиеров и, в частности, обратил внимание на одно - сомнительное, правда, но очень любопытное родство с другой графской ветвью. Скажите, Уотсон, вы слышали что-нибудь о Карпатских Цепечах?
- Слышал, конечно. Влад Цепеч - легендарная полумистическая личность. Граф Дракула.
Холмс с готовностью кивнул.
- Ну а теперь, - сказал он, выливая из бутылки последние капли. - Возвратимся к уже заданному вопросу: верите ли вы в потусторонние силы?
- Ну-у ... , - замялся я. - Собственно, нет.
- А в Бога?
- Холмс, друг мой, помилуйте! В нашем просвещенном девятнадцатом веке, по-моему, невозможно однозначно верить или однозначно не верить в Бога.
- Если есть Бог, то есть и дьявол. Кажется, так говорит доктрина?
- Право не знаю, я не изучал богословие. А главное ... Можно начистоту, Холмс?
- Ну, конечно, начистоту.
- Так вот, начистоту, - я понизил голос. - Не верю я, друг мой, что вас могла заставить принимать смесь абсента с опием, торчать на морозе без перчаток и чуть не насильно тащить меня пить в первом часу ночи всего лишь неясность в вопросе, имеет ли под собой религиозная система реальную основу или нет.
- Вы думаете? Ну а что, если я сообщу вам, что я сам, - он приложил ладонь к груди жестом раскланивающегося конферансье, -потомственный вампир?
- Скажу, что вам на сегодня коньяка, пожалуй, уже хватит.
- А если я представлю доказательства?
- Какие, например?
- Превращусь в летучую мышь, например.
Я заинтересовался:
- Превратитесь!
- Я сказал лишь «например», - устало вздохнул он. - Не умею я
ни в кого превращаться.
- Ну, значит, действительно, с коньяком пора заканчивать. Холмс перевернул пустую бутылку:
- Да мы с ним и так уже вроде закончили. Ладно, демонстрация трансформационных способностей - это для детей; бурно влияет на неокрепшую душу и живое воображение. Нас, людей взрослых, этим не проймёшь. Так что перейдём к более веским с точки зрения взрослого человека аргументам.
Он поднялся и шагнул к бюро. В движениях его при этом я заметил некоторую неуверенность - не пьян ещё по-настоящему, но всё¬таки ... «А интересно, - подумал я. - Мне-то самому удастся по прямой дойти до бюро?»
Холмс долго рылся среди документов, шурша бумагой и что-то бормоча себе под нос. Наконец, повернулся ко мне с пожелтевшим от времени конвертом в руке. - Знаете, что это такое?
- Письмо какое-то.
- Совершенно верно, это письмо. Вы можете с ним ознакомиться оно, скорее, представляет историческую ценность, чем личный интерес. Вот, возьмите.
Я протянул руку и - чуть было не отдёрнул её, разглядев, что значительная часть бумаги залита кровью.
- Письму сто лет, - сказал Холмс. - Ну а кровь на нём, конечно, свежее. Читайте, Уотсон, читайте - я потом расскажу, как это попало ко мне.
Внутренне передёргиваясь, я всё-таки взял письмо и развернул. Почерк был женский, витиеватый, в некоторых местах трудно читаемый, потому что чернила выцвели, но в целом текст можно было разобрать:
« Итак, дорогая Лиса, длится четырнадцатый день моего пребывания в доме дядюшки Сэмплиера, и я уже чувствую в себе те перемены, которые заставляют меня ужасаться. Боже мой! Неужели сказки выжившей из ума няньки, действительно, что-то имеют под собой? Теперь я думаю, что мне ни в коем случае не следовало принимать это сомнительное приглашение, какими бы видами на наследство оно не подкреплялось. Милая Лиса, если мне суждено погибнуть, или, что ещё хуже, безвозвратно сгубить свою душу, помни о том, что твоя сестра всегда любила тебя и поверь в страшную правду, о которой мы слышали лишь в намёках и недомолвках: дядя наш Себастиан Сэмплиер - нежить, носферату, неупокоенный мертвец, погибший ещё семь лет назад, когда об этом - помнишь? - прошёл слух. Мне страшно даже подумать о таком, Лиса, но если подобный слух о моей собственной смерти вдруг тоже достигнет твоих ушей, молю тебя всеми святыми: поверь ему. Поверь тотчас же, и если после этого вновь увидишь меня, не спеши бросаться мне на шею, а лучше береги свою, и, во-первых, в дом меня ни под каким видом не приглашай, во-вторых, испробуй вперёд чеснок и серебро, а в-третьих, ищи, изо всех сил ищи моё тело, как бы далеко дядя его не запрятал, и проведи обряд над ним во что бы то ни стало. Что до ребёнка, которого я ношу в утробе, то он уже отравлен этим страшным ядом. И весь вопрос теперь в том, смогу ли я избавиться от него», - на этих словах письмо внезапно обрывалось - не хватало ещё одного листа.
- Ну и что? - помолчав, пожал плечами я. - Полагаю, в архивах Британского музея хранятся горы такой литературы.
- Я взял это не в музее. Это архив нашей семьи, а Лиса, к которой постоянно обращается автор письма, приходилась матерью моему прадеду. То есть, моя прапрабабка. Письмо это датировано двадцать пятым декабря тысяча семьсот восемьдесят девятого года.
- Сто лет назад?
- Да, ровно сто лет назад. Мне рассказывать дальше, или ваш скепсис настолько велик, что вы предпочитаете отправиться спать?
Я покосился на часы - без четверти два. Впрочем, спать мне вроде бы не хотелось. Вот только Холмса понять я не мог - неужели мой друг хоть сколько-нибудь серьёзно относится к тому фольклору, который любят пересказывать в спальнях интернатов старшие мальчики младшим?
- Рассказывайте дальше, - решил я.
- Ребёнок, о котором идёт речь, родился шестого января.
- Как вы?
Холмс странно посмотрел на меня и подтвердил: - Да, как я
- А это имеет какое-то особое значение?
- Наверное, нет. Подождите, - он снова полез в бар.
- Холмс! - испугался я. - Холмс, достаточно!
Но он всё равно вытащил ещё бутылку.
- Арманьяк. Девяностого года. Коллекционный. А потом сразу кофе, ладно? Мы ведь так давно не виделись с вами.
Я обречённо кивнул, стараясь не думать о том, как отреагирует на такую смесь организм. Но не отказываться же от коллекционного арманьяка. Тем более, учитывая сопровождающее его замечание Холмса.
- Родился он, - между тем продолжал Холмс, отпив из своего бокала, - в приюте для душевнобольных в Уартинге.
- Ах, для душевнобольных..., - протянул я. Это кое-что ставило на место.
- Да, в приюте для душевнобольных в Уартинге, - повторил Холмс. - Это городишко в Южном Суссексе, там и сейчас ещё есть этот приют - очень маленький. Родила его пациентка, поступившая в приют как раз накануне родов. Была почти такая же суровая погода, как сейчас, дул ветер, даже, кажется, шёл снег, а она пришла босая и почти раздетая. Назвалась графиней Сэмплиер, во что, конечно, никто не поверил, но под этим именем её записали в книгу регистрации, потому что не знали никакого другого. Ребёнка назвали Шерлоком.
На это я уже ничего не сказал - только кашлянул.
- В ту же ночь безумная мать сделала попытку задушить младенца, а когда её на этом поймали, утверждала, что дитя мертворожденное, нежить, и она лишь хотела уберечь от него «добрых людей, давших ей приют».
- Она была безумной - вот и всё. Холмс, неужели вы всерьёз можете воспринимать эти россказни? Для вас это необычно. Уж не больны ли вы?
- Я и не воспринимал эти россказни всерьёз - я их с пяти лет знаю. Слушайте лучше дальше. Сумасшедшую заперли в одиночную камеру - названия палаты такое помещение не заслуживает - и там она на третий или четвёртый день скончалась «от общего упадка сил». Санитарка, надзиравшая за ней, обратила внимание на то, что больная плохо спит, подолгу стоит по ночам возле зарешёченного окна и как будто бы с кем-то разговаривает через прутья решётки. А вот описание тела, сделанное врачом, констатировавшим смерть..., - Холмс снова зашарил в бюро, и я услышал, как звякнули под его рукой перекатившиеся ампулы. Наконец, он нашёл листок - не оригинал, судя по бумаге, а позднейшая перепись.
- Вот: « Тело необыкновенно бледно и выглядит истаявшим, на шее раны, видимо, причинённые больной самой себе в беспамятстве или по умыслу, дабы ввести в заблуждение ухаживающих за ней и склонить их в пользу своего бреда».
- Думаю, это верное объяснение, - снова не удержался я. Холмс криво усмехнулся:
- Не тратьте понапрасну порох, Уотсон. Я ведь сказал, что эта история - достояние моей семьи уже много лет, и никакой Америки я пока вам не открываю. Воспринимайте это пока, как своего рода предисловие, чтобы потом было понятнее, что к чему. Я могу продолжать?
- Да, конечно. Пожалуйста, продолжайте.
- Ребёнок пережил мать только на одни сутки, но похоронен был
не за казённый счёт - в тот же день в Уартинг явился с континента, а ещё точнее, из Бистрицы - это граница Венгрии и Румынии, если вы подзабыли географию, Уотсон - некто граф Радослав Романеску Сэмплиер. Если я не ошибаюсь, «Романеску» в данном случае - имя нарицательное, и говорит оно лишь о том, что граф был родом из Румынии. Так вот, граф назвался близким родственником умерших - женщины и ребёнка - и выразил желание « упокоить их» - примите, Уотсон, во внимание, он именно так и выразился - в семейном склепе Сэмплиеров в Гуллскэйпе.
- В Гуллскэйпе? Где это? В Румынии?
- Нет-нет, не в Румынии. Это всё в том же Суссексе, на полдороги между У артингом и Фулвортом. Он забрал тела и увёз их. А теперь, проверьте свою память, Уотсон: когда это произошло?
Я сосчитал в уме:
- Не могу поручиться за точность, но где-то одиннадцатого-двенадцатого января тысяча семьсот девяностого года.
- Совершенно верно. А теперь взгляните на вот эту запись, скопированную из церковной книги в этом самом Гуллскэйпе.
- «Преподобный Джабез свидетельствует смерть господина Радослава Сэмплиера сорока двух лет, воспоследовавшую от застарелой болезни крови тринадцатого числа июня одна тысяча семьсот восемьдесят восьмого года», - прочёл я.
- Выходит, тела женщины и ребёнка забрал мертвец? - ехидно прищурился мой друг.
- Ну, Холмс, не мне вам объяснять! Исторические источники так недостоверны. Здесь где-то ошибка - вот и всё. Либо даты перепутаны, либо граф не тот.
- Всё это вполне возможно, - кивнул он. - Но я помню все надписи в семейной усыпальнице в Гуллскэйпе. И там, действительно, есть Радослав Сэмплиер, дата смерти которого соответствует записи в церковной книге, а есть и «его супруга Ангелика, скончавшаяся десятого января одна тысяча семьсот девяностого года неблагополучными родами». Так вот, их саркофаги установлены так, что очерёдность смерти сомнений не вызывает, и граф Радослав никак не мог хоронить свою супругу.
- Я же и говорю: какая-то ошибка.
-Хорошо, ошибка. Пошли дальше. Дом Сэмплиеров в Гуллскэйпе построен по заказу графа Радослава Сэмплиера во второй половине восемьдесят восьмого года - в рекордные сроки по тем временам.
- То есть, после его смерти?
- И после погребения, причём погребения в этом самом доме. Потому что усыпальница, о которой я говорил, находится в обширном подвале - целом подземелье, выдолбленном в меловом камне возвышенности, на которой, собственно, Сэмплиер-холл и построен. Проектировал его довольно известный архитектор, документы сохранились. В том числе расчеты от ноября и декабря - уж точно проведённые после смерти заказчика его бесплотным духом. Желаете взглянуть?
- Да нет, я верю вам на слово - вы-то уж на них взглянуть не преминули,верно?
- Не преминул, - усмехнулся Холмс. - Ваша правда. Идём дальше?
Арманьяк в бутылке уже значительно поубавился, и голова у меня гудела, а глаза слипались, но я упрямо кивнул:
- Идём. Ведите меня, Холмс, в страшную сказку про живых мертвецов, делающих заказы известным архитекторам на постройку собственных усыпальниц.
- Вы смеётесь? - спросил он подозрительно.
- О, нет! Я просто пьяный. Но пусть вас это не смущает.
- Александра Мак-Марель - вышеупомянутая Лиса - в то время жила в Хизэленде, в Северной Шотландии. В восемьсот втором году она вышла замуж и родила двух близнецов-сыновей - Грэга и Идэма. Восемнадцати лет Идэм женился на своей троюродной полукровной сестре, старше его чуть ли не на десять лет, вдове с двумя дочерьми -Терезой и Айрони, и уже у них двоих родилась дочь, названная тоже Лисой, и сыновья - Лас и Роган.
В тридцать втором году шестнадцатилетняя Айрони забеременела от сводного брата Ласа, едва справившего тринадцатилетие. Желая спрятать грех своих детей, Идэм выдал родившуюся девочку за свою дочь, назвав её Ингрид. Её истинный дед по женской линии - первый муж жены Идэма - тоже носил фамилию Сэмплиер. В сорок шестом Ингрид, отнюдь не отличавшуюся скромным нравом, поспешно сбыли с рук, выдав замуж за Джона Холмса, дальнего родственника, подрядчика из Уартинга, приехавшего в Хизэленд, чтобы закупить какие-то строительные материалы, и по-родственному остановившегося у Идэма в доме. Ему тогда было тридцать три, ей - тринадцать. Ещё через год они переехали в Суссекс, выправили какие-то бумаги - то есть, конечно, это Джон Холмс выправил бумаги - и получили во владение Сэмплиер-холл в Гуллскэйпе. Там почти сразу Ингрид родила первенца Майкрофта, а в пятьдесят четвёртом - второго своего сына Шерлока. А летом шестьдесят четвёртого Сэмплиер-холл опустел… - Холмс замолчал, глядя в огонь. По его бледному аскетичному лицу скользили тени тягостных воспоминаний. Но уже через мгновение он словно встряхнулся и продолжал:
- Всё это, Уотсон, преамбула. Перейдём теперь к событиям современным. Да, только ещё одно замечание по ходу дела: вы, должно быть, запомнили, что зловещий «дядюшка» в письме Ангелики носил имя Себастиан?
- Не запомнил, но это неважно.
- Важно. Из приюта для душевнобольных Ангелику забирал Радослав, так?
- Ну да, это имя я как раз запомнил.
А вас не заинтересовала связь между Себастианом и Радославом?
- А между ними есть связь?
- Да, и самая прямая. Радослав - родной брат Себастиана. И тоже близнец - как вы уже поняли, в роду Сэмплиеров это случается. И вот этот самый Себастиан Сэмплиер, если опять-таки поверить историческим документам, был убит во время беспорядков в Восточной Европе в июне 1788-го года и похоронен почему-то в неосвящённой земле в Бистрице.
- А, - обрадовался я. - Ещё один живой покойничек?
- Ну, на это, как я понимаю, как раз и содержался намёк в письме
Ангелики. Ложные слухи о смерти. А больше вас ничего не удивляет? - Разве что совпадение дат смерти обоих братьев.
- Вот именно. «Жили счастливо и умерли в один день». Это наводит на размышления, не правда ли? И ещё одно: где, по-вашему, гостила у «дядюшки» Ангелика?
- Ну, сперва-то я подумал, что тоже в Бистрице ...
- Вот-вот. Из Бистрицы далековато до Уартинга, не правда ли?
- Так значит: в Гуллскэйпе?
- Похоже на то, дорогой Уотсон. Очень похоже на то.
Я потёр лоб, стараясь разогнать дурман арманьяка:
- Холмс, вы говорили, что письмо датировано двадцать пятым декабря восемьдесят девятого года... А каков источник датировки? Текст или печать?
Холмс потёр ладони друг о друга с характерным свистящим звуком.
- Ну а в чём разница, Уотсон?- азартно спросил он. Дата написания или дата отправки. Иными словами, было ли двадцать пятое декабря, действительно, четырнадцатым днём пребывания Ангелики в доме у дяди?
- Это абсолютно неизвестно. Дата определена только по печати, -торжествующе сказал Холмс.
- Тогда у меня есть версия, - сказал я. - Радослав, действительно, умер в июне восемьдесят восьмого года. Его брат Себастиан как-то узнал об этом и, инсценировав собственную смерть - при беспорядках это несложно - выдал себя за брата. Для этого он и переехал в Гуллскэйп,в Сэмплиер-холл, который ещё не был достроен, и стал вместо брата руководить работами. Приезд родственницы из Шотландии в этом случае мог произойти где-нибудь весной восемьдесят девятого. Она узнаёт в так называемом Радославе Себастиана, а может, перед ней он и не называет себя Радославом; там же, в Сэмплиер-холле, она вступает с ним в связь - скорее неволей, чем волей - и беременеет. А потом как-то умудряется сбежать и оказывается в приюте в Уартинге, где её Себастиан-Радослав и находит. По-моему, всё совершенно естественно.
- Да, пожалуй, - согласился Холмс. - За исключением одного: куда потом девался наш вдовец? Мои отец и мать вселились в пустующий дом, и никто в Гуллскэйпе о его прежнем хозяине ничего не знал. Так - слухи и легенды, одна другой нелепее.
- Мало ли... Заброшенная, стёртая временем могила. Наконец, пролив ...
- Всё верно, всё верно ... , - пробормотал Холмс, отвечая скорее своим думам, чем мне. - И пролив, И всё такое .... Мальчиком, Уотсон,¬снова встрепенувшись, продолжал он, - я излазал и исползал Гуллскэйп вдоль и поперёк. Конечно всё то, что видел тогда, я основательно забыл, но существуют, существуют, Уотсон способы вспомнить ...
- Абсент с опием, например? - укоризненно спросил я.
- Да, например, абсент с опием.
- Ну и что он вам помог вспомнить?
Холмс улыбнулся странной зловещей улыбкой:
- Слишком многое, Уотсон. Куда более того, что я хотел. Но меня, особенно в подпитии, не так-то легко сбить.
- А что вы хотели вспомнить? - упрямо спросил я.
- Может быть, безымянную могилу, - усмехнулся он, и я не мог понять, всерьёз ли он говорит. - Или, скажем, надписи в усыпальнице Сэмплиеров.
- Если она построена в конце восемнадцатого века, вряд ли в ней сохранилось слишком много этих надписей, - пожал плечами я.
- Как раз довольно много, - возразил Холмс. – Часовня, как и сам дом, имеет два подземных крыла – это по сути настоящее подземелье, занимающее собой всю меловую подошву собственно Гуллскэйпа. Так вот, те захоронения, о которых я говорил – Радослав, Ангелика и более поздние, - тут он кашлянул, словно ему трудно говорить, и я понял, что речь идёт о могилах его отца и матери, - находятся в ближнем крыле, а дальнее представляет собой длинный извилистый коридор, и там тоже стоят гробы, по-моему, без всякой системы. Полагаю, они были перевезены туда при строительстве усадьбы и сохранялись, как реликвии. Надписи на некоторых можно разобрать, на других – нет. Я записал все знаки, что мне удалось вспомнить, но всё это так сумбурно… Я после покажу вам.
Я представил себе, что мог записать человек под влиянием наркотического опьянения, приправленного абсентом, и только вздохнул.
- Да, - согласился, правильно оценив мой вздох, Шерлок Холмс. – Это не назовёшь достоверным источником. Но другого пока нет. А теперь я, как и обещал, перейду к событиям последнего времени. Мой брат Майкрофт, как вам известно, старше меня, поэтому и совершеннолетия достиг несколько раньше. По достижении совершеннолетия он юридически вступил в права владения Сэмплиер-холлом, но поскольку не имел никакого желания прозябать в сельской местности, решил нанять в усадьбу управляющего с тем, чтобы последний вёл все дела и лишь дважды в год предоставлял брату отчёт об их состоянии. На эту роль вполне подошёл местный житель по имени Блекет – бывший стряпчий, обременённый большой семьёй. Ночевать в усадьбе нужды у него не было – он жил неподалёку, но посвящать хозяйству дни вполне мог. Полагаю, кстати, все эти годы он аккуратнейшим образом обкрадывал и брата и меня, но мы смотрели на это сквозь пальцы – прибыли от продажи яблок и яиц, как вы сами понимаете, не составляют основу нашего материального благополучия, а на содержание Сэмплиер-холла всё равно хватало. Слухи о том, что в усадьбе «нечисто» я помню с детства – смутные и неопределённые. Её стараются обходить – тем более, что это и не трудно, расположена она на отшибе. Так вот, в конце ноября – вероятно, из-за необыкновенно засушливой осени - в Гуллскэйпе вспыхнул большой пожар, охвативший сразу несколько дворов. В числе прочих сгорел и дом Блекета, так что он вынужден был переселиться с семьёй в усадьбу, заняв три комнаты жилого крыла. Двадцать девятого ноября он, как обычно, приехал в Лондон с отчётом, тогда и упомянул о постигшем его семью несчастье. Разумеется, ни я, ни брат ничего не имели против его переселения, но сам он говорил, что боится жить в усадьбе. Он разговаривал с Майкрофтом, а не со мной, и Майкрофт сначала даже не хотел мне ничего говорить, зная, как болезненна может быть моя реакция, но потом всё-таки сказал, будто Блекет утверждал, что несколько раз видел в нежилом крыле призрак нашей матери…
Холмс допил свой бокал и налил себе ещё – я начал уже бояться, что он серьёзно отравится, но не смел возражать, хотя и ругал себя за нерешительность.
- Он что же, прежде знал её в лицо, вашу матушку? – всё-таки спросил я.
- Да, он знал её – не в большей, правда, степени, чем все соседи знают друг друга. Но дело вот в чём: знал он её по возрасту моложе, чем я теперь. И видел такую же. А ведь сейчас ей было бы… было бы почти шестьдесят. Впрочем, вероятно, люди после смерти перестают стариться.
Я диковато посмотрел на него, а он невозмутимо продолжал:
Первого декабря всю семью Блекета нашли мёртвой в своих постелях. Его самого, жену, старуху тёщу и двух полувзрослых детей. Без каких-либо следов насилия. Коронёр, приглашённый лишь на третьи сутки, решил, что они отравились угарным газом, слишком рано перекрыв вытяжную трубу.
- Что ж, это бывает, - заметил я.
- Да. Но доброй славы Сэмплиер-холлу это не прибавило, - Холмс засмеялся, он был уже сильно пьян. – Ровно через неделю, когда брат как раз решил, что управляющего в ближайшее время ему не найти, свою кандидатуру на эту роль вдруг предложил Слипстон – учитель истории в местной школе. Он тоже пострадал от пожара, ему было негде жить, да и часовня Сэмплиеров с её родовой усыпальницей представляла для него интерес – во всяком случае, он выторговал себе право посещать её, изучая захоронения. Двадцать пятого декабря его тоже нашли мёртвым – прямо там, среди гробов.
- И тоже без следов насилия? – озадаченно спросил я.
- О, нет, на этот раз следов насилия было сколько угодно, - Холмс снова нервно хохотнул. – Кровь, которую вы видели на письме Ангелики – его кровь. Это письмо нашли на его груди, приколотое кинжалом – так точно, как я, бывает, прикалываю к каминной доске срочные письма.
На этот раз Майкрофт решил, что необходимо наше личное присутствие на дознании. Меня, однако, удерживало в Лондоне незавершённое расследование, и поэтому он поехал один с тем, чтобы я присоединился к нему позже. Двадцать седьмого в ночь он выехал в Фулворт, двадцать седьмого утром прибыл туда. А двадцать девятого вечером я получил от него телеграмму. Сейчас… Чёрт, где же она? - Холмс полез во внутренний карман, долго там рылся и, наконец, чуть не разорвав по ходу дела, извлёк упомянутую телеграмму.
« По дому бродят небезобидные призраки предков, худший из которых младенец Шерлок. Кинжал, несомненно, подлинный по свидетельству антиквара Боруха. Тёмная история в твоём вкусе, если хватит сил обуздать нервы. Выезжай при первой возможности. Майкрофт», - прочёл я. – По-моему, ваш брат напустил не меньше туману, чем современные романисты. Не сомневаюсь, однако, что если вы приедете, он всё объяснит. Почему вы медлите?
- Я и собирался выехать тридцатого, - сказал Холмс. – Но меня задержала важная встреча, и я перенёс отъезд на сегодня. То есть, поскольку сейчас середина ночи, уже на вчера. Однако, днём я получил другую телеграмму – от полицейского сержанта Темпла… О, а она, кажется, осталась в пальто, - Холмс поднялся с места и попытался проследовать в прихожую, но наткнулся на журнальный столик и чуть не упал. Поднос с почтой полетел на пол, что-то зазвенело, разбиваясь. Осторожно, держась за стену, он всё-таки обошёл злополучный столик, но, обшаривая в поисках телеграммы карманы пальто, кажется, обрушил вешалку. И не было его что-то очень долго. Наконец, он вернулся, держа в руке не одну телеграмму, а целых две, первую из которых протянул мне.
- Вот, прочитайте тоже.
Я взял из его рук изрядно измятый бланк.
- « Труп мистера Майкрофта Холмса найден у берега Чаячьей бухты, странными ранами на шее. Крайне желательно ваше присутствие. Полицейский сержант Темпл». Боже мой, Холмс! – вскричал я, и телеграмма выпала у меня из рук.
- Ослы, - обречённо-устало сказал Холмс и сморщился так, словно вот-вот заплачет. – Даже не удосужились проверить прежде, чем так пугать меня. Ослы. Через три часа пришла ещё одна телеграмма – «указанный труп мистера Холмса мистеру Холмсу не принадлежит. Опознан, как антиквар Борух. Местопребывание мистера Холмса неизвестно».
- Господи! Слава богу, хоть так!
- У меня тоже от сердца отлегло, - признался мой друг. – Но что теперь делать?
- Как это, что делать? Ехать, конечно! И раздумывать даже не над чем. Почему вы не поехали сегодня?
- Не знаю… Я был, как во сне. Ах, какое счастье, что я встретил вас, Уотсон! – он вдруг сгрёб меня за плечи, собираясь не то прижать к груди, не то уронить на пол. Но, очевидно, сам запутавшись в своих намерениях, только подержал и отпустил, после чего спросил уже деловито и почти трезво:
- Вы поедете со мной?
- Мне придётся поехать, Холмс, хочу я этого или нет. Одного я вас пустить не могу. Могу я говорить откровенно?
- Только так.
- Я вас никогда не видел таким, - признался я.
- Таким потерянным или таким пьяным? – усмехнулся он.
- Вместе.
- Тогда выпейте со мной ещё.
- Я не могу. Холмс, нам обоим будет плохо поутру.
- Так, - насмешливо кивнул он. – А если мы остановимся сейчас и больше не сделаем ни глотка, нам поутру будет намного лучше?
Такая постановка вопроса поставила меня в тупик.
- Н-н…не думаю…, - промямлил я.
- Тогда какая разница? Пейте.
Сражённый безупречной логикой самого логичного в мире человека, я послушно выпил и тут же – мгновения не прошло - почувствовал, что засыпаю.
- Нам… лучше разойтись, - еле ворочая языком, проговорил я. – Страшно хочется спать. Я… не доберусь до постели. Холмс. Эй, Холмс! Вы слышите меня, Холмс?
Но он едва ли слышал меня – уложив руки на стол, а голову на руки, он уже спал. Разливая последние капли по столешнице, возле руки его перекатывался опрокинутый пузатый бокал.
Целую минуту после этого мне ещё снилось, что я всё-таки поднялся с места и с трудом взбираюсь по лестнице в свою комнату. Чистая фантастика – в таком состоянии ни по какой лестнице никуда бы я не взобрался.
Меня разбудил Холмс, нависший над раковиной с тем, чтобы извергнуть из желудка последние остатки благородного арманьяка. Он тихо стонал, зажимая ладонями голову, и, надо сказать, в тот момент я жестоко позавидовал ему – мне-то до раковины предстояло ещё добираться.
Однако, примерно через час реанимационных мероприятий я с удивлением вынужден был констатировать, что мы оба во-первых, ещё живы, а во-вторых, что ещё удивительнее, почти протрезвели.
Холмс сварил кофе по какому-то особому рецепту – с солью, лимоном и сырым яйцом; возможно, в качестве одного из ингредиентов туда входило и противорвотное - во всяком случае, мой желудок после него тоже почти успокоился, а головная боль сделалась терпимой.
- Я должен снова спросить вас, - Холмс закурил было, но после первой же затяжки скривился и поспешно опорожнил трубку в пепельницу. – Ваша готовность поехать в Гуллскэйп со мной, о которой вы вчера столь опрометчиво заявили, не была ли вызвана только опьянением? Видите ли, у меня есть совесть, и мне бы не хотелось воспользоваться опрометчивостью друга в таком деле.
Его высокий пронзительный голос словно ввинчивался мне в висок, хотя он и говорил негромко. Возможно, из-за этого я отвечал излишне раздражённо:
- Я ведь уже сказал вам, что поеду, значит, поеду. Был вчера не пьянее вашего, чтобы попусту болтать ерунду.
На это Холмс молча опустил голову, а мне немедленно стало неловко за свою вспышку
- Извините меня. Просто я понимаю, как это важно для вас – при чём же здесь моя опрометчивость? Окажись я в таком положении, уж наверное, и вы бы бросили все дела, чтобы мне помочь.
Друг мой как-то странно посмотрел на меня и задумчиво переспросил:
- Вы полагаете?
- А…разве это не так? – растерялся я.
Холмс ответил не сразу, и эта пауза как-то неприятно встревожила меня, но через мгновение он ласково усмехнулся и хлопнул меня по плечу:
- Так, дружище, вы совершенно правы… Ну, и раз так, давайте поторопимся, потому что поезд у нас в половине второго, а вам ведь нужно ещё заехать к себе за вещами.
- Это много времени не займёт. А с вами мы встретимся уже на вокзале?
- Нет, я с вами поеду. Не хочется оставаться одному. Да и воздуху хорошо бы вдохнуть. Одевайтесь же, Уотсон.
Мы выбрались на свет из затемнённой гостиной, как из погреба. Начинался не ясный, но всё же по-зимнему светлый день, везде лежал снег, и его белизна резала глаза, как бритвой. От холода и бессонной ночи мы оба зябко ёжились и поминутно зевали. Холмс был болезненно бледен, и, как никогда, похож на вампира. Голова у него, надо полагать, трещала ничуть не тише, чем у меня самого – он то и дело прижимал свои тонкие пальцы к левому виску и страдальчески морщился.
Гремя колёсами, подъехал кеб. Бородатый возница заговорщически наклонился со своего возвышения:
- Куда прикажете, джентльмены?
Идти было лень, но в кеб сесть я не мог решиться – тряская дорога представлялась сейчас для моего вестибулярного аппарата испытанием чрезмерным.
- Нет-нет, - поспешно отказался Холмс. – Мы лучше пешком.
Я понял, что ему ещё хуже, чем мне. Впрочем, и немудрено – выпил он вчера чуть не втрое больше.
Мы неспешно пошли по обледеневшему тротуару, коварно присыпанному снежком, то и дело оскальзываясь и теряя равновесие. Правда, до падения дело не дошло, но прежде, чем добрался до дома, я потянул себе связки голеностопа и стал хромать. Словом, клянусь, в то утро я был бы самой лёгкой добычей для вербовщиков в общество трезвости, и слава богу, что их не оказалось поблизости.
Сборы заняли у меня немного времени – я лёгок на подъём, к тому же с некоторых пор завёл себе специальный саквояж на случай внезапного отъезда. Самое необходимое и достаточная сумма денег для приобретения обходимого, но желаемого – что ещё может понадобиться путешественнику? Не прошло и получаса, как я был совершенно готов, а ещё через полчаса мы с Холмсом прибыли на вокзал, где уже раздувал пары южный экспресс.
Впрочем, экспресс экспрессом, а ехать предстояло почти пол суток – и это ещё до Фулворта, железнодорожной станции, откуда в Гуллскэйп ходил дилижанс.
Мы заняли места в купе для курящих, хотя курить пока не хотелось никому. Покачивание и ровный стук колёс усыпили меня примерно на
Родовое гнездо Сэмплиеров
читать дальшеНаступившая рождественская неделя принесла с собой резкий ветер и пронизывающий холод. Темза покрылась льдом. Выпал снег, но и снегопад не смягчил сурового настроения зимней погоды. То и дело в морг привозили тела бедняков, замёрзших прямо на улице. Кэбмены сделались краснолицы, и от них исходил явственный запах виски, а у лошадей индевели ноздри. Мою приёмную наполнили пациенты с отморожениями, озноблением дыхательных путей и бронхитом. Работы было много - я заканчивал глубоким вечером и шёл домой пешком быстрым шагом - просто потому, что боялся замёрзнуть, сидя в кебе.
Тридцать первое декабря, если и было исключением, то только в худшую сторону. Когда, спровадив последнего пациента, я взглянул на часы, было ровно одиннадцать. За окном свистело и завывало, ртуть в термометре, похоже, замёрзла прямо в колбе, а вылизанный ветром тротуар превратился в каток.
Тёплое пальто, шарф, меховая шапка - ничто из этого не могло уберечь от пронизывающего ветра и лютого холода. Только лишь отворив дверь, я немедленно задохнулся и зажмурил глаза, обожжённые колючей снежной пылью. По всему Лондону звучали колокола. Никто не звонил в них - колокола раскачивал ветер. Улицы словно вымерли - ни единого человека.
Я пошёл привычной дорогой - через сквер, через полуразрушенный декоративный мостик, и был крайне удивлён, увидев во тьме неподвижно стоящую человеческую фигуру. Нет, ничего необычного, конечно, не было в том, что на улице нашёлся ещё один полуночник, но, повторюсь, от мороза дух перехватывало, и шаг невольно приходилось убыстрять, а этот человек стоял совершенно неподвижно, опершись на высокие каменные перила моста, и смотрел на замёрзшее тёмное зеркало паркового пруда, словно бы в мечтательной задумчивости.
Я сделал ещё несколько шагов и узнал Шерлока Холмса.
В то время мы жили с ним порознь. Я как раз купил практику, требующую серьёзной реанимации - это кроме ежедневного приёма и дежурства в госпитале - и почти все дни проводил, уйдя с головой в работу.
- Боже мой, Холмс! - воскликнул я, приблизившись настолько, чтобы говорить, не напрягая голос. - Такой мороз! Вам не холодно?
Он обернулся и посмотрел на меня, словно не до конца разбуженный после глубокого сна:
- Откуда вы здесь, Уотсон? - но потом, словно спохватившись, шагнул навстречу и протянул руку без перчатки - ледяную, белую и твёрдую от холода, как деревяшка. У него и не было с собой перчаток. Я поспешно стащил свою, сжал его пальцы и задержал в руке, согревая:
- С ума вы сошли, что стоите на улице в такую погоду и даже без перчаток? Смотрите, руки совсем закоченели. О чём это вы так глубоко задумались, что готовы замёрзнуть здесь? Снова какая-нибудь криминальная головоломка?
- Не совсем то, что вы думаете, - улыбнулся он. В улыбке -растерянность. Это у Холмса-то!
Я почувствовал смутную тревогу и пристально посмотрел на него,
стараясь хоть что-то прочесть по обычно непроницаемому лицу: - С вами что-то случилось?
Холмс неопределённо пожал плечами.
- И да, и нет, - сказал он. - Но я нуждаюсь в собеседнике. Жалко, что вы женились, не то бы я зазвал вас к себе на вечернюю рюмку виски. Или вы не пьёте виски? Ну, коньяк у меня тоже есть.
Теперь уже я почувствовал некоторую растерянность оттого, что обстоятельства складываются, как нарочно, и признался:
- Пока что я один. Жена уехала на рождество к двоюродной сестре,
звала меня с собой, да я отговорился работой.
- Тогда что вам мешает принять моё приглашение?
- Час всё-таки поздний. Дело к полуночи, - мялся я.
- Останетесь у меня ночевать ... Уотсон, это не форма вежливости -
я, действительно, страшно рад, что встретил вас. Мы давно не виделись, но дело даже не в этом. Мне сейчас, как никогда, нужен дружеский совет. Я немного растерян, как вы, конечно, заметили, но дело не в криминальных загадках - загаданная мне загадка, боюсь, касается меня самого.
Упираться после этого и дальше было бы просто некрасиво. Да и, сказать по правде, меня прельщала перспектива провести время с Холмсом - в прошлом его компании я был обязан самыми захватывающими минутами моей жизни.
- Пойдёмте, - согласился я.
Он кивнул, сунул руки в карманы и зашагал, пригибая голову от встречного ветра. А полы его тёплого пальто вздувались и хлопали, как серые тяжёлые крылья.
До Бейкер-стрит было всего с четверть часу ходу, но я перестал чувствовать и лицо, и руки от немилосердного встречного ветра. Прямо посреди мостовой лежала на камнях мёртвая галка, а сами камни блестели в свете фонаря, как полированное стекло. Холмс поскользнулся на одном из них, но, взмахнув руками, удержал равновесие и, не оглядываясь, любезно предупредил:
- Осторожнее, Уотсон, скользко.
Мы едва успели миновать площадь, как часы на башне стали бить полночь. В морозном воздухе каждый удар раздавался отчётливо, со звоном, словно звук ударялся в хрустально-твёрдое небо и эхом отражался от него.
- Рождественский благовест, - с непонятной усмешкой сказал Холмс. - А вы верите в это, Уотсон?
- Во что именно, Холмс?
- В Рождество святое, в Вифлеемскую звезду, в дары волхвов?
- И в Бога?
- Положим, и в Бога?
- Не на ходу бы об этом говорить. Я за ветром вас почти не слышу, - признался я. - Да и тема странная.
- Отчего же? Самая рождественская тема.
- Для вас странная, а не для рождества. На моей памяти вы всего только дважды озадачивались вопросами доказательства бытия божия, и оба раза это было связано с расследованием.
- Ну, можно считать, что это и теперь связано с расследованием, Уотсон. Но мы, кажется, пришли. Подождите, я отопру дверь - миссис Хадсон, конечно, давно спит.
Он принялся возиться с ключом и затратил на это довольно много времени, потому что останавливался и дышал на руки. Наконец, замок щёлкнул. Знакомо пахнуло привычным, просто родным, жильём. Не знаю, для кого как, а для меня запах - одно из самых стойких составляющих памяти. Я помню, как пахло в гостиной и в детской у нас в Эдинбурге - в доме, который я покинул ещё до моих пяти лет, помню отравленный запах долины Шантадирага и полевого лазарета, помню запах духов случайной женщины, сделавшей меня мужчиной. В прихожей квартиры на Бейкер-стрит пахло старым плюшем портьер, крепким табаком, кислотами, кофе, чернилами, корицей и травой полыни. И немного - опием.
- Я давно здесь не был, - сказал я, не Холмсу даже, а так, самому себе. - Я пришёл домой ...
- И он останется вашим домом, - тихо, в тон мне, проговорил Холмс. - Добро пожаловать, дружище. Снимайте пальто, давайте сюда ваши шапку и шарф. Камин горит - нам будет тепло и уютно.
Мы прошли в гостиную, где, действительно, струилось от камина ровное тепло, и Холмс сел перед ним на корточки, сдвинув решётку и протянув ладони к огню. Он снял пальто, и теперь был в непривычном строгом сером костюме. Я увидел, что он похудел и кажется сейчас немного старше своих тридцати пяти лет. Впечатление дополняли несколько нитей седины, появившиеся в его волосах.
- Холмс, с вами определённо что-то случилось, - вдоволь налюбовавшись на его затылок, нарушил молчание я.
Он пружинисто поднялся И шагнул к бару:
- Давайте сначала выпьем. Вы что будете? Коньяк?
- Можно и коньяк, - и поднял брови, заметив в баре сильно початую бутылку абсента. - Вы пьёте абсент, Холмс?
- Обыкновенно нет. Мне нужно было войти в транс, и я использовал старую рецептуру.
- Абсент и опий? - сообразил я. - Да, помню, я тоже слышал об этом. Но ведь это гремучая смесь, Холмс. От неё несложно и умереть. Как вы только могли?
- Да, это было ужасно, - спокойно подтвердил он. - Я видел древних богов, запросто заглянувших ко мне на чашечку кофе - вот как вы сейчас, - он рассмеялся и поставил на стол широкие низкие бокалы и бутылку тёмного стекла.
- Семьдесят два года выдержки. Всё то восторженное, что говорят о трёхсот- и четырёхсотлетних винах - болтовня. Вино тоже имеет определённый срок годности, после которого превращается в уксус. Сто лет ещё туда-сюда, но семьдесят лучше. Один мой знакомый сомелье ... А впрочем, чёрт с ним, давайте просто пить.
У коньяка оказался мягкий шёлковый вкус.
- Холмс, Я не ел с утра, - предупредил я. - Я захмелею.
- А я вас покормлю. Паштет из гусиной печёнки хотите? Настоящий фуа-гра.
Я со вздохом покачал головой:
- Паштет я буду. Тем более, если настоящий фуа-гра. Но вы что-то на себя не похожи, Холмс. Что, наконец, произошло?
Он многообещающе кивнул, но не спешил. Выставил на стол закуски из буфета и уселся со своим бокалом за стол напротив меня, положив ногу на ногу.
- Уотсон, я вам что-нибудь рассказывал прежде о своей семье?
Я растерялся, не зная, как ответить. О семье Холмса я, действительно, кое-что знал. Знал, что предки его были из ирландцев и французов, знал, что детство мой друг провёл в Суссексе, что ему не было и десяти лет, когда его отец приревновал молодую жену к домашнему врачу и учителю - красавцу цыгану и в припадке необузданной ревности застрелил её на глазах у мальчика, после чего застрелился сам, оставив моего друга сиротой на попечении пятнадцатилетнего брата и того самого пресловутого цыгана. Знал, что нежный впечатлительный мальчик пережил из-за этого серьёзное нервное расстройство, последствия которого остались с ним на всю жизнь. Знал, наконец, и сколько Холмс положил сил, выстругивая себя вопреки своей натуре таким, какого я узнал, вернувшись в Лондон и поселившись вместе с ним на Бейкер-стрит. Всё это я знал - не знал только, что ответить на его вопрос.
- Да, - сказал я, наконец, решив ограничиться минимумом.
- Я оценил вашу сдержанность, - улыбнулся он. - Но сейчас я имел в виду своё происхождение. О нём я вам что-нибудь говорил?
- Да, - снова сказал я.
Холмс засмеялся и расплескал коньяк. Это тоже было необычно - руки обыкновенно слушались его в любом его состоянии.
- Вот чёрт! - сказал он и стал вытирать пролитое салфеткой. До конца не вытер, бросил салфетку под стол.
- Вы меня пугаете, - сказал я. - Вы, может быть, пьяны? Хотя я не помню вас пьяным, но меня это хоть немного успокоило бы. А то я не знаю, что и подумать.
- Какое совпадение - я тоже не знаю, что подумать. Подождите, -он снова налил себе коньяк и выпил залпом, как воду. Жадно вгрызся в плитку шоколада. Этот выраженный голод к сладкому не был мне незнаком. Но с коньяком сочетался плохо. Хотя ... если уж абсент и опий, почему бы не коньяк и кокаин?
Однако спрашивать я ни о чём не стал. В некоторых случаях некоторые вопросы Холмсу задавать небезопасно.
- Мой отец родом из Нормандии, - заговорил Холмс, помолчав.
Моя бабка, его мать, была истиной француженкой. Её девичья фамилия Верне, она вышла замуж за моего деда Холмса, чьи предки по отцовской линии происходили от пленников во Франции времён столетней войны. Моя мать родилась в северной Шотландии в семье Хизэлендских Мак¬Марелей. Так вот, что любопытно ... Её дед, а мой прадед - он, кстати, жив до сих пор, и даже не очень стар - энтузиаст геральдических изысканий. У него это настоящая страсть, он выписывает себе документы, снимает копии в архивах, состоит в деловых отношениях со всеми работниками европейских музеев. Словом, полупомешанный, как все настоящие энтузиасты своего дела. Ну, так вот, он составил так называемое «родословное древо» нашей семьи, перевернув при этом чёртову прорву макулатуры, - Холмс сегодня упоминал чёрта что-то чересчур часто, хотя на моей памяти прежде не склонен был чертыхаться, как и вообще сквернословить.
- Так вот..., - продолжал он, проглотив ещё одну дозу коньяку. -Да, а вы-то что не пьёте, Уотсон? Разве коньяк не хорош?
- Очень хорош, - искренне похвалил я.
- Ну, пейте. Так вот, - повторил он. - Как оказалось, мои мать и
отец где-то там, в глубине веков, связаны общими предками по женским линиям. Предки эти носили фамилию Сэмплиеры. Не совсем правомочно использовать женскую фамилию по английским законам, но эти Сэмплиеры были очень и очень родовиты, хоть и малочисленны. Прадед говорил, что сравниться они могут разве что с Роганами. Я, по чести сказать, никогда к этим историческим изысканиям серьёзно не относился. Ну не герб же мне заказывать, в самом деле! Хотя у Сэмплиеров был герб - на тёмно-синем поле серебристая летучая мышь, несущая в лапе меч. Был и девиз - я не помню, как там по-латыни, но перевести его можно как «не бойся». Полагаю, мои предки славились своим бесстрашием. В общем, если бы я озаботился этим, Уотсон, теоретически я мог бы претендовать на графский титул.
- Но вас, по-видимому, заботит не это, - прозорливо угадал я.
- Не это. Пейте коньяк.
Он словно задался целью напоить меня. И особенно стараться ему бы не пришлось - несмотря на фуа-гра, я быстро пьянел.
- Мой прадед пошёл дальше, он начал выяснять корни Сэмплиеров и, в частности, обратил внимание на одно - сомнительное, правда, но очень любопытное родство с другой графской ветвью. Скажите, Уотсон, вы слышали что-нибудь о Карпатских Цепечах?
- Слышал, конечно. Влад Цепеч - легендарная полумистическая личность. Граф Дракула.
Холмс с готовностью кивнул.
- Ну а теперь, - сказал он, выливая из бутылки последние капли. - Возвратимся к уже заданному вопросу: верите ли вы в потусторонние силы?
- Ну-у ... , - замялся я. - Собственно, нет.
- А в Бога?
- Холмс, друг мой, помилуйте! В нашем просвещенном девятнадцатом веке, по-моему, невозможно однозначно верить или однозначно не верить в Бога.
- Если есть Бог, то есть и дьявол. Кажется, так говорит доктрина?
- Право не знаю, я не изучал богословие. А главное ... Можно начистоту, Холмс?
- Ну, конечно, начистоту.
- Так вот, начистоту, - я понизил голос. - Не верю я, друг мой, что вас могла заставить принимать смесь абсента с опием, торчать на морозе без перчаток и чуть не насильно тащить меня пить в первом часу ночи всего лишь неясность в вопросе, имеет ли под собой религиозная система реальную основу или нет.
- Вы думаете? Ну а что, если я сообщу вам, что я сам, - он приложил ладонь к груди жестом раскланивающегося конферансье, -потомственный вампир?
- Скажу, что вам на сегодня коньяка, пожалуй, уже хватит.
- А если я представлю доказательства?
- Какие, например?
- Превращусь в летучую мышь, например.
Я заинтересовался:
- Превратитесь!
- Я сказал лишь «например», - устало вздохнул он. - Не умею я
ни в кого превращаться.
- Ну, значит, действительно, с коньяком пора заканчивать. Холмс перевернул пустую бутылку:
- Да мы с ним и так уже вроде закончили. Ладно, демонстрация трансформационных способностей - это для детей; бурно влияет на неокрепшую душу и живое воображение. Нас, людей взрослых, этим не проймёшь. Так что перейдём к более веским с точки зрения взрослого человека аргументам.
Он поднялся и шагнул к бюро. В движениях его при этом я заметил некоторую неуверенность - не пьян ещё по-настоящему, но всё¬таки ... «А интересно, - подумал я. - Мне-то самому удастся по прямой дойти до бюро?»
Холмс долго рылся среди документов, шурша бумагой и что-то бормоча себе под нос. Наконец, повернулся ко мне с пожелтевшим от времени конвертом в руке. - Знаете, что это такое?
- Письмо какое-то.
- Совершенно верно, это письмо. Вы можете с ним ознакомиться оно, скорее, представляет историческую ценность, чем личный интерес. Вот, возьмите.
Я протянул руку и - чуть было не отдёрнул её, разглядев, что значительная часть бумаги залита кровью.
- Письму сто лет, - сказал Холмс. - Ну а кровь на нём, конечно, свежее. Читайте, Уотсон, читайте - я потом расскажу, как это попало ко мне.
Внутренне передёргиваясь, я всё-таки взял письмо и развернул. Почерк был женский, витиеватый, в некоторых местах трудно читаемый, потому что чернила выцвели, но в целом текст можно было разобрать:
« Итак, дорогая Лиса, длится четырнадцатый день моего пребывания в доме дядюшки Сэмплиера, и я уже чувствую в себе те перемены, которые заставляют меня ужасаться. Боже мой! Неужели сказки выжившей из ума няньки, действительно, что-то имеют под собой? Теперь я думаю, что мне ни в коем случае не следовало принимать это сомнительное приглашение, какими бы видами на наследство оно не подкреплялось. Милая Лиса, если мне суждено погибнуть, или, что ещё хуже, безвозвратно сгубить свою душу, помни о том, что твоя сестра всегда любила тебя и поверь в страшную правду, о которой мы слышали лишь в намёках и недомолвках: дядя наш Себастиан Сэмплиер - нежить, носферату, неупокоенный мертвец, погибший ещё семь лет назад, когда об этом - помнишь? - прошёл слух. Мне страшно даже подумать о таком, Лиса, но если подобный слух о моей собственной смерти вдруг тоже достигнет твоих ушей, молю тебя всеми святыми: поверь ему. Поверь тотчас же, и если после этого вновь увидишь меня, не спеши бросаться мне на шею, а лучше береги свою, и, во-первых, в дом меня ни под каким видом не приглашай, во-вторых, испробуй вперёд чеснок и серебро, а в-третьих, ищи, изо всех сил ищи моё тело, как бы далеко дядя его не запрятал, и проведи обряд над ним во что бы то ни стало. Что до ребёнка, которого я ношу в утробе, то он уже отравлен этим страшным ядом. И весь вопрос теперь в том, смогу ли я избавиться от него», - на этих словах письмо внезапно обрывалось - не хватало ещё одного листа.
- Ну и что? - помолчав, пожал плечами я. - Полагаю, в архивах Британского музея хранятся горы такой литературы.
- Я взял это не в музее. Это архив нашей семьи, а Лиса, к которой постоянно обращается автор письма, приходилась матерью моему прадеду. То есть, моя прапрабабка. Письмо это датировано двадцать пятым декабря тысяча семьсот восемьдесят девятого года.
- Сто лет назад?
- Да, ровно сто лет назад. Мне рассказывать дальше, или ваш скепсис настолько велик, что вы предпочитаете отправиться спать?
Я покосился на часы - без четверти два. Впрочем, спать мне вроде бы не хотелось. Вот только Холмса понять я не мог - неужели мой друг хоть сколько-нибудь серьёзно относится к тому фольклору, который любят пересказывать в спальнях интернатов старшие мальчики младшим?
- Рассказывайте дальше, - решил я.
- Ребёнок, о котором идёт речь, родился шестого января.
- Как вы?
Холмс странно посмотрел на меня и подтвердил: - Да, как я
- А это имеет какое-то особое значение?
- Наверное, нет. Подождите, - он снова полез в бар.
- Холмс! - испугался я. - Холмс, достаточно!
Но он всё равно вытащил ещё бутылку.
- Арманьяк. Девяностого года. Коллекционный. А потом сразу кофе, ладно? Мы ведь так давно не виделись с вами.
Я обречённо кивнул, стараясь не думать о том, как отреагирует на такую смесь организм. Но не отказываться же от коллекционного арманьяка. Тем более, учитывая сопровождающее его замечание Холмса.
- Родился он, - между тем продолжал Холмс, отпив из своего бокала, - в приюте для душевнобольных в Уартинге.
- Ах, для душевнобольных..., - протянул я. Это кое-что ставило на место.
- Да, в приюте для душевнобольных в Уартинге, - повторил Холмс. - Это городишко в Южном Суссексе, там и сейчас ещё есть этот приют - очень маленький. Родила его пациентка, поступившая в приют как раз накануне родов. Была почти такая же суровая погода, как сейчас, дул ветер, даже, кажется, шёл снег, а она пришла босая и почти раздетая. Назвалась графиней Сэмплиер, во что, конечно, никто не поверил, но под этим именем её записали в книгу регистрации, потому что не знали никакого другого. Ребёнка назвали Шерлоком.
На это я уже ничего не сказал - только кашлянул.
- В ту же ночь безумная мать сделала попытку задушить младенца, а когда её на этом поймали, утверждала, что дитя мертворожденное, нежить, и она лишь хотела уберечь от него «добрых людей, давших ей приют».
- Она была безумной - вот и всё. Холмс, неужели вы всерьёз можете воспринимать эти россказни? Для вас это необычно. Уж не больны ли вы?
- Я и не воспринимал эти россказни всерьёз - я их с пяти лет знаю. Слушайте лучше дальше. Сумасшедшую заперли в одиночную камеру - названия палаты такое помещение не заслуживает - и там она на третий или четвёртый день скончалась «от общего упадка сил». Санитарка, надзиравшая за ней, обратила внимание на то, что больная плохо спит, подолгу стоит по ночам возле зарешёченного окна и как будто бы с кем-то разговаривает через прутья решётки. А вот описание тела, сделанное врачом, констатировавшим смерть..., - Холмс снова зашарил в бюро, и я услышал, как звякнули под его рукой перекатившиеся ампулы. Наконец, он нашёл листок - не оригинал, судя по бумаге, а позднейшая перепись.
- Вот: « Тело необыкновенно бледно и выглядит истаявшим, на шее раны, видимо, причинённые больной самой себе в беспамятстве или по умыслу, дабы ввести в заблуждение ухаживающих за ней и склонить их в пользу своего бреда».
- Думаю, это верное объяснение, - снова не удержался я. Холмс криво усмехнулся:
- Не тратьте понапрасну порох, Уотсон. Я ведь сказал, что эта история - достояние моей семьи уже много лет, и никакой Америки я пока вам не открываю. Воспринимайте это пока, как своего рода предисловие, чтобы потом было понятнее, что к чему. Я могу продолжать?
- Да, конечно. Пожалуйста, продолжайте.
- Ребёнок пережил мать только на одни сутки, но похоронен был
не за казённый счёт - в тот же день в Уартинг явился с континента, а ещё точнее, из Бистрицы - это граница Венгрии и Румынии, если вы подзабыли географию, Уотсон - некто граф Радослав Романеску Сэмплиер. Если я не ошибаюсь, «Романеску» в данном случае - имя нарицательное, и говорит оно лишь о том, что граф был родом из Румынии. Так вот, граф назвался близким родственником умерших - женщины и ребёнка - и выразил желание « упокоить их» - примите, Уотсон, во внимание, он именно так и выразился - в семейном склепе Сэмплиеров в Гуллскэйпе.
- В Гуллскэйпе? Где это? В Румынии?
- Нет-нет, не в Румынии. Это всё в том же Суссексе, на полдороги между У артингом и Фулвортом. Он забрал тела и увёз их. А теперь, проверьте свою память, Уотсон: когда это произошло?
Я сосчитал в уме:
- Не могу поручиться за точность, но где-то одиннадцатого-двенадцатого января тысяча семьсот девяностого года.
- Совершенно верно. А теперь взгляните на вот эту запись, скопированную из церковной книги в этом самом Гуллскэйпе.
- «Преподобный Джабез свидетельствует смерть господина Радослава Сэмплиера сорока двух лет, воспоследовавшую от застарелой болезни крови тринадцатого числа июня одна тысяча семьсот восемьдесят восьмого года», - прочёл я.
- Выходит, тела женщины и ребёнка забрал мертвец? - ехидно прищурился мой друг.
- Ну, Холмс, не мне вам объяснять! Исторические источники так недостоверны. Здесь где-то ошибка - вот и всё. Либо даты перепутаны, либо граф не тот.
- Всё это вполне возможно, - кивнул он. - Но я помню все надписи в семейной усыпальнице в Гуллскэйпе. И там, действительно, есть Радослав Сэмплиер, дата смерти которого соответствует записи в церковной книге, а есть и «его супруга Ангелика, скончавшаяся десятого января одна тысяча семьсот девяностого года неблагополучными родами». Так вот, их саркофаги установлены так, что очерёдность смерти сомнений не вызывает, и граф Радослав никак не мог хоронить свою супругу.
- Я же и говорю: какая-то ошибка.
-Хорошо, ошибка. Пошли дальше. Дом Сэмплиеров в Гуллскэйпе построен по заказу графа Радослава Сэмплиера во второй половине восемьдесят восьмого года - в рекордные сроки по тем временам.
- То есть, после его смерти?
- И после погребения, причём погребения в этом самом доме. Потому что усыпальница, о которой я говорил, находится в обширном подвале - целом подземелье, выдолбленном в меловом камне возвышенности, на которой, собственно, Сэмплиер-холл и построен. Проектировал его довольно известный архитектор, документы сохранились. В том числе расчеты от ноября и декабря - уж точно проведённые после смерти заказчика его бесплотным духом. Желаете взглянуть?
- Да нет, я верю вам на слово - вы-то уж на них взглянуть не преминули,верно?
- Не преминул, - усмехнулся Холмс. - Ваша правда. Идём дальше?
Арманьяк в бутылке уже значительно поубавился, и голова у меня гудела, а глаза слипались, но я упрямо кивнул:
- Идём. Ведите меня, Холмс, в страшную сказку про живых мертвецов, делающих заказы известным архитекторам на постройку собственных усыпальниц.
- Вы смеётесь? - спросил он подозрительно.
- О, нет! Я просто пьяный. Но пусть вас это не смущает.
- Александра Мак-Марель - вышеупомянутая Лиса - в то время жила в Хизэленде, в Северной Шотландии. В восемьсот втором году она вышла замуж и родила двух близнецов-сыновей - Грэга и Идэма. Восемнадцати лет Идэм женился на своей троюродной полукровной сестре, старше его чуть ли не на десять лет, вдове с двумя дочерьми -Терезой и Айрони, и уже у них двоих родилась дочь, названная тоже Лисой, и сыновья - Лас и Роган.
В тридцать втором году шестнадцатилетняя Айрони забеременела от сводного брата Ласа, едва справившего тринадцатилетие. Желая спрятать грех своих детей, Идэм выдал родившуюся девочку за свою дочь, назвав её Ингрид. Её истинный дед по женской линии - первый муж жены Идэма - тоже носил фамилию Сэмплиер. В сорок шестом Ингрид, отнюдь не отличавшуюся скромным нравом, поспешно сбыли с рук, выдав замуж за Джона Холмса, дальнего родственника, подрядчика из Уартинга, приехавшего в Хизэленд, чтобы закупить какие-то строительные материалы, и по-родственному остановившегося у Идэма в доме. Ему тогда было тридцать три, ей - тринадцать. Ещё через год они переехали в Суссекс, выправили какие-то бумаги - то есть, конечно, это Джон Холмс выправил бумаги - и получили во владение Сэмплиер-холл в Гуллскэйпе. Там почти сразу Ингрид родила первенца Майкрофта, а в пятьдесят четвёртом - второго своего сына Шерлока. А летом шестьдесят четвёртого Сэмплиер-холл опустел… - Холмс замолчал, глядя в огонь. По его бледному аскетичному лицу скользили тени тягостных воспоминаний. Но уже через мгновение он словно встряхнулся и продолжал:
- Всё это, Уотсон, преамбула. Перейдём теперь к событиям современным. Да, только ещё одно замечание по ходу дела: вы, должно быть, запомнили, что зловещий «дядюшка» в письме Ангелики носил имя Себастиан?
- Не запомнил, но это неважно.
- Важно. Из приюта для душевнобольных Ангелику забирал Радослав, так?
- Ну да, это имя я как раз запомнил.
А вас не заинтересовала связь между Себастианом и Радославом?
- А между ними есть связь?
- Да, и самая прямая. Радослав - родной брат Себастиана. И тоже близнец - как вы уже поняли, в роду Сэмплиеров это случается. И вот этот самый Себастиан Сэмплиер, если опять-таки поверить историческим документам, был убит во время беспорядков в Восточной Европе в июне 1788-го года и похоронен почему-то в неосвящённой земле в Бистрице.
- А, - обрадовался я. - Ещё один живой покойничек?
- Ну, на это, как я понимаю, как раз и содержался намёк в письме
Ангелики. Ложные слухи о смерти. А больше вас ничего не удивляет? - Разве что совпадение дат смерти обоих братьев.
- Вот именно. «Жили счастливо и умерли в один день». Это наводит на размышления, не правда ли? И ещё одно: где, по-вашему, гостила у «дядюшки» Ангелика?
- Ну, сперва-то я подумал, что тоже в Бистрице ...
- Вот-вот. Из Бистрицы далековато до Уартинга, не правда ли?
- Так значит: в Гуллскэйпе?
- Похоже на то, дорогой Уотсон. Очень похоже на то.
Я потёр лоб, стараясь разогнать дурман арманьяка:
- Холмс, вы говорили, что письмо датировано двадцать пятым декабря восемьдесят девятого года... А каков источник датировки? Текст или печать?
Холмс потёр ладони друг о друга с характерным свистящим звуком.
- Ну а в чём разница, Уотсон?- азартно спросил он. Дата написания или дата отправки. Иными словами, было ли двадцать пятое декабря, действительно, четырнадцатым днём пребывания Ангелики в доме у дяди?
- Это абсолютно неизвестно. Дата определена только по печати, -торжествующе сказал Холмс.
- Тогда у меня есть версия, - сказал я. - Радослав, действительно, умер в июне восемьдесят восьмого года. Его брат Себастиан как-то узнал об этом и, инсценировав собственную смерть - при беспорядках это несложно - выдал себя за брата. Для этого он и переехал в Гуллскэйп,в Сэмплиер-холл, который ещё не был достроен, и стал вместо брата руководить работами. Приезд родственницы из Шотландии в этом случае мог произойти где-нибудь весной восемьдесят девятого. Она узнаёт в так называемом Радославе Себастиана, а может, перед ней он и не называет себя Радославом; там же, в Сэмплиер-холле, она вступает с ним в связь - скорее неволей, чем волей - и беременеет. А потом как-то умудряется сбежать и оказывается в приюте в Уартинге, где её Себастиан-Радослав и находит. По-моему, всё совершенно естественно.
- Да, пожалуй, - согласился Холмс. - За исключением одного: куда потом девался наш вдовец? Мои отец и мать вселились в пустующий дом, и никто в Гуллскэйпе о его прежнем хозяине ничего не знал. Так - слухи и легенды, одна другой нелепее.
- Мало ли... Заброшенная, стёртая временем могила. Наконец, пролив ...
- Всё верно, всё верно ... , - пробормотал Холмс, отвечая скорее своим думам, чем мне. - И пролив, И всё такое .... Мальчиком, Уотсон,¬снова встрепенувшись, продолжал он, - я излазал и исползал Гуллскэйп вдоль и поперёк. Конечно всё то, что видел тогда, я основательно забыл, но существуют, существуют, Уотсон способы вспомнить ...
- Абсент с опием, например? - укоризненно спросил я.
- Да, например, абсент с опием.
- Ну и что он вам помог вспомнить?
Холмс улыбнулся странной зловещей улыбкой:
- Слишком многое, Уотсон. Куда более того, что я хотел. Но меня, особенно в подпитии, не так-то легко сбить.
- А что вы хотели вспомнить? - упрямо спросил я.
- Может быть, безымянную могилу, - усмехнулся он, и я не мог понять, всерьёз ли он говорит. - Или, скажем, надписи в усыпальнице Сэмплиеров.
- Если она построена в конце восемнадцатого века, вряд ли в ней сохранилось слишком много этих надписей, - пожал плечами я.
- Как раз довольно много, - возразил Холмс. – Часовня, как и сам дом, имеет два подземных крыла – это по сути настоящее подземелье, занимающее собой всю меловую подошву собственно Гуллскэйпа. Так вот, те захоронения, о которых я говорил – Радослав, Ангелика и более поздние, - тут он кашлянул, словно ему трудно говорить, и я понял, что речь идёт о могилах его отца и матери, - находятся в ближнем крыле, а дальнее представляет собой длинный извилистый коридор, и там тоже стоят гробы, по-моему, без всякой системы. Полагаю, они были перевезены туда при строительстве усадьбы и сохранялись, как реликвии. Надписи на некоторых можно разобрать, на других – нет. Я записал все знаки, что мне удалось вспомнить, но всё это так сумбурно… Я после покажу вам.
Я представил себе, что мог записать человек под влиянием наркотического опьянения, приправленного абсентом, и только вздохнул.
- Да, - согласился, правильно оценив мой вздох, Шерлок Холмс. – Это не назовёшь достоверным источником. Но другого пока нет. А теперь я, как и обещал, перейду к событиям последнего времени. Мой брат Майкрофт, как вам известно, старше меня, поэтому и совершеннолетия достиг несколько раньше. По достижении совершеннолетия он юридически вступил в права владения Сэмплиер-холлом, но поскольку не имел никакого желания прозябать в сельской местности, решил нанять в усадьбу управляющего с тем, чтобы последний вёл все дела и лишь дважды в год предоставлял брату отчёт об их состоянии. На эту роль вполне подошёл местный житель по имени Блекет – бывший стряпчий, обременённый большой семьёй. Ночевать в усадьбе нужды у него не было – он жил неподалёку, но посвящать хозяйству дни вполне мог. Полагаю, кстати, все эти годы он аккуратнейшим образом обкрадывал и брата и меня, но мы смотрели на это сквозь пальцы – прибыли от продажи яблок и яиц, как вы сами понимаете, не составляют основу нашего материального благополучия, а на содержание Сэмплиер-холла всё равно хватало. Слухи о том, что в усадьбе «нечисто» я помню с детства – смутные и неопределённые. Её стараются обходить – тем более, что это и не трудно, расположена она на отшибе. Так вот, в конце ноября – вероятно, из-за необыкновенно засушливой осени - в Гуллскэйпе вспыхнул большой пожар, охвативший сразу несколько дворов. В числе прочих сгорел и дом Блекета, так что он вынужден был переселиться с семьёй в усадьбу, заняв три комнаты жилого крыла. Двадцать девятого ноября он, как обычно, приехал в Лондон с отчётом, тогда и упомянул о постигшем его семью несчастье. Разумеется, ни я, ни брат ничего не имели против его переселения, но сам он говорил, что боится жить в усадьбе. Он разговаривал с Майкрофтом, а не со мной, и Майкрофт сначала даже не хотел мне ничего говорить, зная, как болезненна может быть моя реакция, но потом всё-таки сказал, будто Блекет утверждал, что несколько раз видел в нежилом крыле призрак нашей матери…
Холмс допил свой бокал и налил себе ещё – я начал уже бояться, что он серьёзно отравится, но не смел возражать, хотя и ругал себя за нерешительность.
- Он что же, прежде знал её в лицо, вашу матушку? – всё-таки спросил я.
- Да, он знал её – не в большей, правда, степени, чем все соседи знают друг друга. Но дело вот в чём: знал он её по возрасту моложе, чем я теперь. И видел такую же. А ведь сейчас ей было бы… было бы почти шестьдесят. Впрочем, вероятно, люди после смерти перестают стариться.
Я диковато посмотрел на него, а он невозмутимо продолжал:
Первого декабря всю семью Блекета нашли мёртвой в своих постелях. Его самого, жену, старуху тёщу и двух полувзрослых детей. Без каких-либо следов насилия. Коронёр, приглашённый лишь на третьи сутки, решил, что они отравились угарным газом, слишком рано перекрыв вытяжную трубу.
- Что ж, это бывает, - заметил я.
- Да. Но доброй славы Сэмплиер-холлу это не прибавило, - Холмс засмеялся, он был уже сильно пьян. – Ровно через неделю, когда брат как раз решил, что управляющего в ближайшее время ему не найти, свою кандидатуру на эту роль вдруг предложил Слипстон – учитель истории в местной школе. Он тоже пострадал от пожара, ему было негде жить, да и часовня Сэмплиеров с её родовой усыпальницей представляла для него интерес – во всяком случае, он выторговал себе право посещать её, изучая захоронения. Двадцать пятого декабря его тоже нашли мёртвым – прямо там, среди гробов.
- И тоже без следов насилия? – озадаченно спросил я.
- О, нет, на этот раз следов насилия было сколько угодно, - Холмс снова нервно хохотнул. – Кровь, которую вы видели на письме Ангелики – его кровь. Это письмо нашли на его груди, приколотое кинжалом – так точно, как я, бывает, прикалываю к каминной доске срочные письма.
На этот раз Майкрофт решил, что необходимо наше личное присутствие на дознании. Меня, однако, удерживало в Лондоне незавершённое расследование, и поэтому он поехал один с тем, чтобы я присоединился к нему позже. Двадцать седьмого в ночь он выехал в Фулворт, двадцать седьмого утром прибыл туда. А двадцать девятого вечером я получил от него телеграмму. Сейчас… Чёрт, где же она? - Холмс полез во внутренний карман, долго там рылся и, наконец, чуть не разорвав по ходу дела, извлёк упомянутую телеграмму.
« По дому бродят небезобидные призраки предков, худший из которых младенец Шерлок. Кинжал, несомненно, подлинный по свидетельству антиквара Боруха. Тёмная история в твоём вкусе, если хватит сил обуздать нервы. Выезжай при первой возможности. Майкрофт», - прочёл я. – По-моему, ваш брат напустил не меньше туману, чем современные романисты. Не сомневаюсь, однако, что если вы приедете, он всё объяснит. Почему вы медлите?
- Я и собирался выехать тридцатого, - сказал Холмс. – Но меня задержала важная встреча, и я перенёс отъезд на сегодня. То есть, поскольку сейчас середина ночи, уже на вчера. Однако, днём я получил другую телеграмму – от полицейского сержанта Темпла… О, а она, кажется, осталась в пальто, - Холмс поднялся с места и попытался проследовать в прихожую, но наткнулся на журнальный столик и чуть не упал. Поднос с почтой полетел на пол, что-то зазвенело, разбиваясь. Осторожно, держась за стену, он всё-таки обошёл злополучный столик, но, обшаривая в поисках телеграммы карманы пальто, кажется, обрушил вешалку. И не было его что-то очень долго. Наконец, он вернулся, держа в руке не одну телеграмму, а целых две, первую из которых протянул мне.
- Вот, прочитайте тоже.
Я взял из его рук изрядно измятый бланк.
- « Труп мистера Майкрофта Холмса найден у берега Чаячьей бухты, странными ранами на шее. Крайне желательно ваше присутствие. Полицейский сержант Темпл». Боже мой, Холмс! – вскричал я, и телеграмма выпала у меня из рук.
- Ослы, - обречённо-устало сказал Холмс и сморщился так, словно вот-вот заплачет. – Даже не удосужились проверить прежде, чем так пугать меня. Ослы. Через три часа пришла ещё одна телеграмма – «указанный труп мистера Холмса мистеру Холмсу не принадлежит. Опознан, как антиквар Борух. Местопребывание мистера Холмса неизвестно».
- Господи! Слава богу, хоть так!
- У меня тоже от сердца отлегло, - признался мой друг. – Но что теперь делать?
- Как это, что делать? Ехать, конечно! И раздумывать даже не над чем. Почему вы не поехали сегодня?
- Не знаю… Я был, как во сне. Ах, какое счастье, что я встретил вас, Уотсон! – он вдруг сгрёб меня за плечи, собираясь не то прижать к груди, не то уронить на пол. Но, очевидно, сам запутавшись в своих намерениях, только подержал и отпустил, после чего спросил уже деловито и почти трезво:
- Вы поедете со мной?
- Мне придётся поехать, Холмс, хочу я этого или нет. Одного я вас пустить не могу. Могу я говорить откровенно?
- Только так.
- Я вас никогда не видел таким, - признался я.
- Таким потерянным или таким пьяным? – усмехнулся он.
- Вместе.
- Тогда выпейте со мной ещё.
- Я не могу. Холмс, нам обоим будет плохо поутру.
- Так, - насмешливо кивнул он. – А если мы остановимся сейчас и больше не сделаем ни глотка, нам поутру будет намного лучше?
Такая постановка вопроса поставила меня в тупик.
- Н-н…не думаю…, - промямлил я.
- Тогда какая разница? Пейте.
Сражённый безупречной логикой самого логичного в мире человека, я послушно выпил и тут же – мгновения не прошло - почувствовал, что засыпаю.
- Нам… лучше разойтись, - еле ворочая языком, проговорил я. – Страшно хочется спать. Я… не доберусь до постели. Холмс. Эй, Холмс! Вы слышите меня, Холмс?
Но он едва ли слышал меня – уложив руки на стол, а голову на руки, он уже спал. Разливая последние капли по столешнице, возле руки его перекатывался опрокинутый пузатый бокал.
Целую минуту после этого мне ещё снилось, что я всё-таки поднялся с места и с трудом взбираюсь по лестнице в свою комнату. Чистая фантастика – в таком состоянии ни по какой лестнице никуда бы я не взобрался.
Меня разбудил Холмс, нависший над раковиной с тем, чтобы извергнуть из желудка последние остатки благородного арманьяка. Он тихо стонал, зажимая ладонями голову, и, надо сказать, в тот момент я жестоко позавидовал ему – мне-то до раковины предстояло ещё добираться.
Однако, примерно через час реанимационных мероприятий я с удивлением вынужден был констатировать, что мы оба во-первых, ещё живы, а во-вторых, что ещё удивительнее, почти протрезвели.
Холмс сварил кофе по какому-то особому рецепту – с солью, лимоном и сырым яйцом; возможно, в качестве одного из ингредиентов туда входило и противорвотное - во всяком случае, мой желудок после него тоже почти успокоился, а головная боль сделалась терпимой.
- Я должен снова спросить вас, - Холмс закурил было, но после первой же затяжки скривился и поспешно опорожнил трубку в пепельницу. – Ваша готовность поехать в Гуллскэйп со мной, о которой вы вчера столь опрометчиво заявили, не была ли вызвана только опьянением? Видите ли, у меня есть совесть, и мне бы не хотелось воспользоваться опрометчивостью друга в таком деле.
Его высокий пронзительный голос словно ввинчивался мне в висок, хотя он и говорил негромко. Возможно, из-за этого я отвечал излишне раздражённо:
- Я ведь уже сказал вам, что поеду, значит, поеду. Был вчера не пьянее вашего, чтобы попусту болтать ерунду.
На это Холмс молча опустил голову, а мне немедленно стало неловко за свою вспышку
- Извините меня. Просто я понимаю, как это важно для вас – при чём же здесь моя опрометчивость? Окажись я в таком положении, уж наверное, и вы бы бросили все дела, чтобы мне помочь.
Друг мой как-то странно посмотрел на меня и задумчиво переспросил:
- Вы полагаете?
- А…разве это не так? – растерялся я.
Холмс ответил не сразу, и эта пауза как-то неприятно встревожила меня, но через мгновение он ласково усмехнулся и хлопнул меня по плечу:
- Так, дружище, вы совершенно правы… Ну, и раз так, давайте поторопимся, потому что поезд у нас в половине второго, а вам ведь нужно ещё заехать к себе за вещами.
- Это много времени не займёт. А с вами мы встретимся уже на вокзале?
- Нет, я с вами поеду. Не хочется оставаться одному. Да и воздуху хорошо бы вдохнуть. Одевайтесь же, Уотсон.
Мы выбрались на свет из затемнённой гостиной, как из погреба. Начинался не ясный, но всё же по-зимнему светлый день, везде лежал снег, и его белизна резала глаза, как бритвой. От холода и бессонной ночи мы оба зябко ёжились и поминутно зевали. Холмс был болезненно бледен, и, как никогда, похож на вампира. Голова у него, надо полагать, трещала ничуть не тише, чем у меня самого – он то и дело прижимал свои тонкие пальцы к левому виску и страдальчески морщился.
Гремя колёсами, подъехал кеб. Бородатый возница заговорщически наклонился со своего возвышения:
- Куда прикажете, джентльмены?
Идти было лень, но в кеб сесть я не мог решиться – тряская дорога представлялась сейчас для моего вестибулярного аппарата испытанием чрезмерным.
- Нет-нет, - поспешно отказался Холмс. – Мы лучше пешком.
Я понял, что ему ещё хуже, чем мне. Впрочем, и немудрено – выпил он вчера чуть не втрое больше.
Мы неспешно пошли по обледеневшему тротуару, коварно присыпанному снежком, то и дело оскальзываясь и теряя равновесие. Правда, до падения дело не дошло, но прежде, чем добрался до дома, я потянул себе связки голеностопа и стал хромать. Словом, клянусь, в то утро я был бы самой лёгкой добычей для вербовщиков в общество трезвости, и слава богу, что их не оказалось поблизости.
Сборы заняли у меня немного времени – я лёгок на подъём, к тому же с некоторых пор завёл себе специальный саквояж на случай внезапного отъезда. Самое необходимое и достаточная сумма денег для приобретения обходимого, но желаемого – что ещё может понадобиться путешественнику? Не прошло и получаса, как я был совершенно готов, а ещё через полчаса мы с Холмсом прибыли на вокзал, где уже раздувал пары южный экспресс.
Впрочем, экспресс экспрессом, а ехать предстояло почти пол суток – и это ещё до Фулворта, железнодорожной станции, откуда в Гуллскэйп ходил дилижанс.
Мы заняли места в купе для курящих, хотя курить пока не хотелось никому. Покачивание и ровный стук колёс усыпили меня примерно на
-
-
21.11.2011 в 20:59