Мрачная история

[olganov2]

Этот фик вызвал противоречивый отклик в Хаус- фандоме, по жанру - чернуха, присутствуют сцены насилия и унижения. И всё-таки хочу выложить.

Название: Квиты
Автор:hoelmes
Пейринг Хаус/Уилсон
Жанр: дарк
Рейтинг: NC 17
Саммари: вскоре после начала своего финального "пути в закат" ребята попадают в руки отморозков
Ворнинг: дарковый ангст, содержащий подробные сцены насилия над главными персонажами.
Дисклаймер: и не пытаюсь
Предупреждение: первый опыт в этом жанре, тапочки попрошу помягче.

По виску Хауса стекают капли пота. Но он спокоен. Олимпийски спокоен. Смотрит в небо, любуясь облаками, как будто дуло, приставленное к виску, его совершенно не беспокоит.
Их семеро – библейское число. Семь отморозков. Двое белые, один метис, трое - дань политкорректности – афроамериканцы... Седьмой, кажется, китаец. Два ствола и четыре ножа в испещренных татуировками и ожогами от папирос руках.
Уилсона бьёт дрожь, которую он никак не может унять, как ни старается. Очень страшно. Он всегда боялся насилия, благополучный еврейский мальчик-левша с небольшим сходящимся косоглазием. Боялся дразнилок, боялся подначек, боялся, что кто-нибудь захочет с ним подраться. Поэтому и прописанных врачом очков для коррекции косоглазия не носил – не хотел выделяться.
Хаус всегда выделялся. Активно выделялся. За пять десятков лет не научился придерживать язык, и вот результат – помятый джип на обочине, разбитая «хонда» Хауса, его, Уилсона, «харлей» - целый, без единой царапины. И пистолет, приставленный к виску.
- Ребята, - робко пытается Уилсон выправить ситуацию. – Не надо. Я... я заплачу.
- Ещё как! – гогочет метис – на нём детская бейсболка с Дональдом даком. – Ещё как заплатишь, Мойша!
Хаус смотрит в облака. Выражение его лица мечтательное. Уилсон чувствует, что дрожит уже не только от страха, но и от злости. Он вынужден унижаться из-за Хаусового раздутого самомнения, из-за того, что этот гад сначала впилился в бампер внезапно затормозившего джипа, а потом начал осыпать оскорблениями всю эту компанию. Хотя с первого взгляда видно было, что мальчики не из тех, которые будут терпеть оскорбления от хромого придурка и его жидковатого во всех отношениях приятеля.
- Смотри-ка, - вмешивается один из негров. – Эму всё пофиг. Типа мы не о нём говорим.
- Сейчас шмальну в башку, небось не будет пофиг, - ухмыляется тот, что держит пистолет.
- Сначала этого, - метис указывает на Уилсона. – В ногу. Пусть оба хромают. Сладкая парочка колченогих геев.
Китаец – у него второй пистолет – ухмыляется и чуть приподнимает ствол. Теперь второе дуло смотрит на Уилсона, а Уилсон испытывает почти нестерпимый позыв помочиться.
-Не логично, - спокойно говорит Хаус. – Он вас не трогал.
- А на кой нам логика – мы просто тебя достать хотим, - на этот раз совершенно логично растолковывает толстый тип с татуировкой на лаково блестящей лысине – маслом он её мажет, что ли?
- Отстрели ему член, Ли.
- Которёму? – уточняет китаец с нездоровым оживлением.
- Сейчас выясним, - метис, кажется, нацелился превратить спонтанную разборку в забаву. – Значит так, мальчики... Слушай сначала ты, - он тычет пальцем Уилсону в грудь. – Или ты сейчас сосёшь его член, или я отстреливаю твой. Считаю до десяти. Раз...
Вот теперь в Хаусе просыпается интерес не только к облакам. Он переводит взгляд на Уилсона. Словно безмолвно спрашивает его: «Ну, что ты будешь делать, Джимми-бой?»
- Два... – говорит метис.
Капли пота на виске Хауса превращаются в струйку. Он по-прежнему молчит. Но в глазах его начинает нарастать боль. Прямо по десятибалльной болевой шкале: единица, тройка, четвёрка...
- Три...
Уилсон открывает рот – неужели он ещё надеется воззвать к разуму этих типов? Нет, не произносит ни звука. Кажется, он онемел. Хаус вдруг вспоминает это выражение его лица. Оно появлялось изредка, когда Хаус отмачивал какую-нибудь совершенно нестерпимую штуку, когда бил ниже пояса. Что-то вроде кражи наркотика у умершего больного или той размноженной порнокассеты или надгробного венка, заказанного прямо в номер с надписью «Лучшему секс-символу от безутешных секс-поклонниц». Страшное подозрение закрадывается в душу Хауса: «Я делал ему больно? Каждый раз я делал ему по-настоящему больно? Я мучал его?»
-Четыре...
По болевой шкале «шесть» и продолжает расти. Уилсон растерянно моргает. Он всё ещё не может поверить, что это всерьёз? Тёмные глаза наполняются слезами.
- Пять...
Его губы и подбородок начинают дрожать. Всё сильнее и сильнее. Он не хочет, чтобы его слабость заметили, но она очевидна.
- Шесть...
По болевой шкале «восемь». Слёзы Уилсона выходят из берегов. Китаец отчётливо целится в середину молнии на его брюках. Если бы ему сейчас хоть помочиться позволили, может быть, стало бы легче. Может быть, он даже сумел бы не плакать, не потешать этих недочеловеков своими слезами. «Гои», - вспоминает он нужное слово. Не просто иноверцы. Не Хаус, не Чейз – вот эти по-настоящему гои. Неверные. Не люди.
- Семь...
Каждая названная цифра словно падает на невидимую плиту, придавившую его к земле. Могильную плиту. За что ему это? Он никогда не унижал людей, ему не за что воздавать вот этим. Неужели он должен расплачиваться за Хауса? Видимо, должен. Видимо, он обязался кому-то с того самого первого дня, когда подписал их незримый контракт собственной кровью. Он порезался об осколок, и когда протянул руку для пожатия, внезапная боль заставила быстро сквозь зубы втянуть воздух. «Как тебя зовут? – переспросил Хаус. – Я не расслышал – ты зашипел, как придавленный кот. Что там у тебя? Стекло?» - «Нет, ничего. Просто порезался... Джеймс Уилсон» - «Грэг Хаус. Ты здорово метаешь бутылки. Пива хочешь? Два первых доклада – отстой, а до третьего ещё успеешь принять душ».
- Восемь...
У Хауса полная «десятка». Он, наконец, расклеивает пересохшие губы:
- Уилсон...
Это просьба, мольба. «Уилсон, сделай так, как они говорят. Я виноват, я – дерьмо, но сейчас сделай так, как они говорят».
- Девять...
- Уилсон!
Уилсон зажмуривает глаза и стискивает зубы. Что это? Он не сдаётся? Он ждёт выстрела? Поверил в этот выстрел, но не сдаётся?
- Десять...
Уилсон вздрагивает, и по внутренней стороне его джинсов текут тёмные струйки. Лицо Хауса мёртвое – белое и мокрое. Но выстрела нет.
- Смотрите, - ржёт довольный толстяк. – Он обоссался! Со страху обоссался!
На мгновение Хаусу кажется, что Джеймс сейчас упадёт. Упадёт и, может быть, умрёт прямо здесь, на проезжей, но – вот дьявол – совершенно пустой дороге. А метис между тем меняет правила игры.
- Ладно, придурок. Своего члена тебе не жалко. Давай, отсоси ему, не то я не тебе, а ему башку прострелю.
- Может, давай я у него отсосу, - неожиданно предлагает Хаус. – А хочешь, у тебя отсосу? У вас у всех по-очереди? Идёт?
На отупевших физиономиях мелькает сомнение – предложение кажется заманчивым, но китаец, качая головой, отвечает за всех:
- Не, не нада. Отгрызёт пиписьки всем – вы на него посьмотрите.
- А, зараза! – раздосадованный несбывшимся метис бьёт Хауса рукояткой по голове. Хаус отшатывается, но на ногах удерживается. Теперь по его виску течёт не только пот, но и кровь.
Уилсон медленно открывает глаза и смотрит тупо, словно только что проснулся после глубокого наркоза.
- Ты слышишь? – один из негров тыкает его кулаком в рёбра. – Давай, соси, не то щас пристрелим его.
Уилсон молча и так же медленно опускается на колени. Хаус чувствует его пальцы на замке молнии своих «Рэнглеров».
- Не надо... – говорит он сипло.
- Ты бы, сука, - отчётливо, внятно говорит Уилсон, – раньше своё «не надо» применил, когда пасть на них разевал. Помоги расстегнуть, сволочь!
У него обветренные губы и совершенно нет слюны. Хаус смотрит в облака. Его лицо неподвижно. По неподвижному лицу текут слёзы. Пальцы запутались в волосах Уилсона. Он не хочет больше жить, но человек не может умереть вот так, по своему выбору. Лучше бы он насмерть разбился об этот крутой джипёшник. Лучше бы его убило током, лучше бы он истёк кровью в ванне. Лучше бы... У него было много шансов сделать лучше.
Возбуждение нарастает толчками. Это возбуждение не нужно ему, он его не хочет, он вообще в нём не участвует – чисто физиологическая реакция. Он сжимает зубы так, что, кажется, открыв рот, сплюнет на землю дентиновое крошево. Уилсон судорожно всхлипывает, и это почему-то сильнее всего подталкивает его к концу. И он кончает Уилсону в рот с непроизвольным тихим стоном. И Уилсон давится его спермой, и его рвёт этой спермой Хаусу на спущенные штаны под весёлый гогот компании идиотов.
- Атас! – вдруг кричит один из негров. – Копы!
Несколько мгновений суетливых телодвижений, и помятый джип срывается с места, оставляя над дорогой только синий призрачный дымок выхлопа. Словно ничего и не было.
Что это? Почему не чуть раньше? Почему судьба позволила, чтобы всё это произошло, и уже потом послала своего ангела с ягнёнком? Исаак уже мёртв. Жертвоприношение свершилось.
«Копы» оказываются никакими не копами. Это машина почтовой связи. Издалека можно и перепутать. Видя валяющиеся на обочине мотоциклы, они было притормаживают, но разглядев, чем заняты мотоциклисты, снова газуют с восторженным бибиканьем.
Уилсон, сидя на земле, громко и судорожно рыдает. Это, в принципе, неплохо. Это здоровая реакция. Его психика в порядке. Всё будет в порядке.
Хаус совсем стащил джинсы, озабоченно разглядывает их.
- Ты никакой здесь лужи поблизости не заметил? Ополоснуться бы...
Уилсон перестаёт плакать так резко, словно его плач отсекли ножом.
- Ополоснуться? – с недоумением переспрашивает он. – Ополоснуться – и всё?
- Ну нет, не всё. Ещё добраться до какого-нибудь постоялого двора, позвонить эвакуаторам, чтобы мотоцикл забрали в ремонт, принять ванну, выпить чего-нибудь, а потом уж от души потерзаться, если хочешь.
Хаус говорит развязно, потому что напрашивается. Очень хочется, чтобы Уилсон не выдержал и дал по физиономии. Не даёт. Продолжает сидеть на земле, только больше не плачет. Ещё неизвестно, что хуже.
- Вставай. Поедем. Твой «харлей» на ходу. Я за руль.
- Штаны не наденешь?
- Сперма, как таковая, меня не особо напрягает, но с примесью твоего ланча... Лучше уж в плавках.
Уилсон снова судорожно вздыхает. Уже без слёз. А потом даёт и разумный совет:
- Лучше штаны вытри плавками, а плавки выброси.
Хаус следует разумному совету. Потом за руль поднимает и выводит на дорогу мотоцикл Уилсона.
- Надень шлем, Джеймс.
- Зачем?
- Понимаешь... не гарантирую тебе сейчас безопасной езды.
- Мне плевать, - ровным голосом отвечает Уилсон.
На это Хаус молчит довольно долго. Смотрит в глаза Уилсона, ещё более тёмные, чем обычно, и всё ещё влажные после слёз. У него снова близко к «десятке».
- Джеймс, надень чёртов шлем!
На этот раз Уилсон не возражает, но и попытки надеть шлем не делает. Хаус сам нахлобучивает шлем ему на голову, застёгивает ремень под подбородком. От прикосновения его руки Уилсон вздрагивает. И потом, когда сидит в мотоциклетном седле у него за спиной, внимательно следит за тем, чтобы не коснуться. А ведь раньше, когда случалось ездить вот так, крепко обхватывал руками, прижимался грудью к спине, да ещё орал что-нибудь весело-возбуждённое в ухо. Неужели такого больше не будет? Хаус чувствует себя так, словно тонет в вязкой, чёрной, похожей на мазут, тоске. И кричит почти злобно, поворачивая голову в шлеме назад, как сова.
- Уилсон, держись, так твою! Свалишься!
Слава богу, всё-таки слегка прихватывает пальцами за ремень. Но тела всё равно старается не коснуться.
В гостиничном номере Уилсон проводит в душе больше часа. Хаусу хватает десяти минут, потому что он-то знает точно, что не всякую грязь смоешь горячей водой. Джинсы он, молча, комкает и запихивает в мусорный бак – и свои, и Уилсона. Уилсон не возражает. Он сейчас в спортивных трико и белой майке с надписью «Гринпис» и рисунком кленового листа – почему-то красного.
- Хаус, у тебя рана на голове, - напоминает тусклым голосом. – Помочь?
- Интересно, как ты будешь помогать, не дотрагиваясь? – в голосе Хауса звучит отчётливая досада.
- Подожди... – Уилсон, кажется, в замешательстве. – Ты... злишься на меня? Но ведь... но ведь это ты во всём виноват... Это из-за тебя... Всегда всё из-за тебя... Ты... ты сволочь, Хаус! Ты мне, видимо, в наказание послан. Ты... – у него не хватает слов, и он замолкает, продолжая в бессилии качать головой.
- Но, Уилсон... – у Хауса хриплый, словно простуженный голос. – Что же я теперь поделаю? Ведь я не могу отменить того, что случилось... Ой, вот только не начинай снова плакать!
- Я не плачу, - Уилсон поднимает голову и отводит ладони от лица. Действительно, его глаза сухие и холодные. – Знаешь... утром я вернусь в Принстон.
Теперь уже Хаус теряет дар речи. Он чувствует себя выброшенной на берег рыбой.
- А... а я? Уилсон, ты... снова меня бросаешь? Ты предаёшь!
- Ты этого стоишь, - говорит Уилсон.
«Лучше бы тот мерзавец выстрелил в меня, - думает Уилсон, глядя на растерянного Хауса. – Лучше бы отстрелил мне то, что собирался. Лучше бы совсем застрелил. Боже, за что ты отвернулся от меня? Что я тебе сделал, Боже? Ну да, врал, прелюбодействовал, убивал – пусть из сострадания, пусть безнадёжно больных – да, не помнил день покоя, поминал имя божье всуе, не всегда чтил отца и мать, но ведь все так делают! Да, сотворил себе кумира. Вот он, стоит напротив с перекошенной физиономией, забыв про больную ногу, которая дрожит уже – вот-вот напомнит о себе мышечным спазмом».
Тихо, почти угрожающе:
- Не делай этого, Уилсон...
- Неужели ты думаешь, я с этого кайф ловлю, Хаус?
- Тогда почему хочешь уйти?
- Потому что не могу остаться.
Нога Хауса включается в игру. Охнув, он припадает на неё. И Уилсон делает непроизвольное движение, чтобы поддержать. Но Хаусу не нужна поддержка – он вдруг решительно опускается на колени.
- Ты... что делаешь?
У спортивных трико нет молнии, их можно спустить до колен одним рывком.
- Хаус!
- Молчи, дурак! Так надо.
- Хаус, ты спятил! Ты... - Уилсон, задохнувшись, замолкает.
У Хауса мягкие губы. Их прикосновения легки и полны любви. И боли. Боже, сколько же в нём боли! Уилсон снова плачет – на этот раз беззвучно, просто слёзы текут и текут себе беспрепятственно. Это не страсть, это очищение. Это его душа изливается соками, и приходит успокоение и, может быть, мудрость.
И потом, когда он засыпает - головой на плече Хауса, он уже знает совершенно точно, что душу невозможно запачкать никакой грязью, и отравить ядом, и погубить смертью. И когда Хаус, засыпая, спрашивает его уже совсем сонно, но всё равно по-Хаусовски цинично:
- Ну что, мы квиты, Джимми-бой? - он отвечает, сдерживая улыбку:
- В расчете. Спи, Хаус.